like mother like son

      Алиса — сука.       Так уж вышло. Так уж получилось. Никто не знал, никто не предполагал, а она взяла — и сбежала. На свободу. Туда, где ей жилось и дышалось лучше, где светило солнце, где была мягкой трава, где держали за руки и где любили.       Тюрьмой была собственная квартира. Палачом — единственный друг. Надзирателем — сын, которому тупо некуда было деваться, кроме как домой, кроме как к маме. Дышалось — густым чадом благовоний, жилось — по слову настоятеля и их Бога, солнце — диски пламени на огромных подсвечниках, трава — истоптанные ковровые настилы в «церкви», а держали за руки — пока читали молитвы и водили хороводы вокруг святого отца с ножом.       Алиса не ходила. Алиса стояла перед ним на коленях, плакала в голос текстами песнопений и взвизгивала от блаженной радости, когда капало ей на лицо — кровью свежеубиенного дара богам.       Алиса не ходила — ползала на коленях и умоляла падре посвятить её, чтобы свою жизнь посвятить Богу, «церкви» и служению. Потому что Алиса грешна. Потому что мир вокруг них грешен. Потому что чем больше крови брызгало с ритуального ножа на её лицо, тем больше Алиса жаждала искупления.       Алиса — сука.       А её сын — сучёныш.       Он просил маму не ходить никуда, остаться дома, почитать с ним какую-нибудь пьесу по ролям или сыграть в шахматы. Он не хотел, чтобы мама возвращалась дрожащей и заплаканной. Он не хотел, чтобы она чертила ножом на коже Божьи очи и по несколько часов бубнила молитвы, пока не высохнут намертво губы и пока не сядет от шёпота голос. Он хотел маму прежней, яркой и неунывающей.       Мало ли что он хотел. Алиса хотела искупления и к искуплению шла, переступая красными коленями по истоптанным — и заляпанным брызнувшей кровью — ковровым настилам, Алиса целовала полы рясы и жилистые руки святому отцу, пока святой отец зычным голосом отчитывал ей её грехи. Сын мешал Алисе — но поначалу она хотела спасти и его тоже.       Если бы на её лицо капнула с ритуального ножа родная кровь, она бы стала ближе к Богу. Настолько ближе, что жар врат Рая спалил бы дотла её кожу, обнажил мясо и душу, сделал Алису настоящей, а не изувеченной во грехе жизни на земле. Алиса хотела искупления не только себе, но и сыну — пока ещё невинной душе, пока ещё ребёнку. Ему было двенадцать — и по его тело (ибо душа всецело принадлежит лишь Богу) готовили двенадцать заточенных кольев. Ему было двенадцать — и у него хватило совести сбежать из «церкви», в которую мама, вцепившись до посинения в запястье, его привела.       «Церковью» был сухой подвал, ковровые настилы местами не меняли лет десять, потому на ледяном полу в самом центре, куда падре брызгал жертвенной кровью в лица самым отпетым грешникам, желающим покаяться сильнее всего, пятна были густыми и смердящими гнилью. Алиса стояла на коленях, заплаканная и готовая каяться во всём, сдирая ногти и разбивая в поклонах до земли лоб — а её сын, сучёныш такой, отдавать себя Богу отказался. Рванулся из рук святых матерей и сбежал, выбросившись в улицу и в люди, в куски безмозглого скота, что тонут во грехах и мнят себя праведниками.       Алиса сорвала голос, вскрикнув от боли. Она искала в сыне спасения, а нашла лишь ещё больший грех. Она разбила лоб об пол, вымаливая у святого отца забрать взамен её жизнь и принять её покаяние. Но святой отец сказал, что всё в порядке — что Алиса не грешна вместо своего сына, что Алисе ещё не время умирать, что сегодняшнюю жертву она принесла своей кровью, отпечатавшейся на полу и на рясе. Но её сына не спасёт уже ничего — мальчик потерян для Бога и Богом забыт. А Алиса ещё хороша — она родит Богу ещё одного сына и, быть может, пару дочерей. Алиса грешница, но грешница, что может искупление получить.       Конечно же, её сын был дома. Конечно же, этот малолетний урод позвонил дяде Майлзу, чтобы дядя Майлз — единственный, кто у Алисы из друзей остался — пришёл и «спас» их обоих. Дядя Майлз высокий и крепкий, но Алиса в аффекте, Алиса в ярости — она безумно орёт и кидается на него, царапает ему лицо и руки, пытается выкинуть из квартиры. Входная дверь нараспашку, сбегаются соседи — а Алиса выкидывает Майлза на лестничный пролёт и бросается к сыну, что спрятался в комнате за кроватью.       — Я тебя убью! — ревёт и верещит, дрожащими руками вцепляясь ему в волосы и едва не сдирая с затылка кожу. Спинка кровати твёрдая — её сын чувствует это носом, пока мама с размаху бьёт его; раз, другой, третий, четвёртый, пока резкая боль от перелома захлёстывает всё сознание, заставляя вскрикнуть тоже, пока от слёз перед глазами всё плывёт и мутнеет. На половину пятого удара дядя Майлз возвращается — и маму оттаскивает за волосы так же, как держала она сама. Алиса орёт, переключается в слепом гневе на него, и ударить приходится — так, чтобы потеряла сознание и рухнула на пол. Они все в крови, они все во грехе по локоть и по колено.       Но голос у дяди Майлза спокойный, хотя и запыханный.       — Собери вещей на неделю-две. Поживёшь у меня пока.       Сын Алисы слушается её друга и плачет очень-очень тихо. Глаза с расплывающимся взглядом боятся, а трясущиеся руки делают, пока дядя Майлз звонит куда-то и называет адрес. Мама лежит на полу в неестественной, запрокинутой позе, она может в любой момент очнуться — и кинуться убивать снова.       Алиса хотела искупления не только для себя, но и для сына, а её сын хотел быть конченным сучонком, который портит маме жизнь. Алиса ещё не пришла в себя, но — сыну она теперь хочет только бесконечной кары и мучений, сына она теперь хочет собственными руками порвать пополам, изрешетить, насадить на двенадцать по двенадцать острых кольев. Сына у Алисы больше нет — пока она не родит нового, такого, который будет посвящён исключительно Богу, такого, который отпустит грехи и себе, и ей, и братцу.       Алиса — сука. Так сказали соседи. Так в сердцах сказал и Майлз. Так всегда говорят те, кто не хочет отпускать близких к свету и к силе Божьей. Алисе похуй, сука она или нет — но Алиса будет искуплена.       Её тело покрывает мелкая россьпь Божьих очей, блестящих в свете «церковных» свеч. Её тело — в самом центре гниющего кровяного пятна на ковровых настилах. В её тело туда-сюда, как поршень, вколачивается святой отец, обнажённый по пояс — и на это смотрят все прихожане, дети Божьи. Алиса понесёт, Алиса родит, Алиса отдаст и себя, и ребёнка Богу — и Алиса будет искуплена. Прошлый сын Алисе для этого не нужен, пусть сучёныш сам теперь разбирается со своей жизнью, раз жить по-маминому и по-Божьему не захотел.       Алиса кричит — и её голос срывается в последний раз.

***

      Алиса — сука.       Алистер не хочет её знать и видеть.       Не знать — не может; сложно не знать собственную мать, с которой до двенадцати лет прожил.       Не видеть — не получается тоже; он до усёру на неё похож, а потому видит каждый раз, как встречается взглядом со своим отражением в зеркале.       Сломанный нос зажил быстро, даже быстрее, чем сделали документы на опеку. Дядя Майлз его одного не оставил, и Алистер ему правда за это благодарен, а Мэдди благодарен за то, что она не ворчала, а позволила какое-то время спать с ней рядом, крича и плача во сне.       Когда Алистер плачет, призрак матери ощущается ему яснее всего. Он помнит гневную гримасу, с которой мать кинулась убивать его — и меньше всего хочет видеть на своём лице её копию. Плакать Алистер не любит, как и громко говорить, как и бога — любого — со всеми его церквями.       Майлз хотел жениться на Алисе и вместе воспитывать детей — её сына и свою дочь. Свадьбы и вместе не вышло, конечно, но главное — что дети в тепле и дома. Мэдди заплетает пепельные волосы Алистера в тугие мелкие косички — у Алисы волосы были прямыми и жидкими. Алистер по-тупому смотрит в дальний угол и думает, что спустя год — аж целый год прошёл, ахуеть — готов, наверное, вернуться домой не к Хэттерам, а к себе, где всё вокруг мамино, пахнет мамой, напоминает о маме и продолжает жить ей, даже если сама она более в квартире не появляется и забирать вещи даже не думает.       Алиса сбежала, признать её мёртвой и передать квартиру в собственность сына нет никаких оснований, да и не то чтобы Алистер эту квартиру хочет. Алистер хотел бы, наверное, маму обратно — но ту маму, которая его любила, которая переживала из-за развода с отцом, много работала и искала им лучшей жизни. Маму, которая нашла лучшее в Боге и которая пыталась его убить, Алистер ненавидит.

***

      Взрослеть больно.       Порезаться не выходит — Алистер вспоминает Божьи очи на Алисе (он перестал звать её мамой, потому что триггера на это слово ему только не хватало; имя Алиса звучит всё же реже, чем слово мама) и отчаянно избегает любого сходства с ней. Даже того, что в собственном имени — Алистером его никто, кроме дяди Майлза и Мэдди при папе, не зовёт, для всех желающих позвать есть фамилия Лиддел.       Порезаться не выходит, потому Алистер курит, потому Алистер пьёт, потому — не только сигареты и алкоголь; курит самокрутки с неизвестным содержимым, но после которых пустая и тяжёлая голова отъезжает, и пьёт цветные таблеточки с машинками-звёздами-ракетами, после которых отъезжает всё тело.       Живёт всё же дома. Когда он обдолбан по самое не балуйся, ему похуй, какие из этих вещей мамины, а какие его. Кажется, он пару раз под особо сильным трипом ходил в магазин за булочками и молоком в её платье — а-ха-ха — синеньком, из ситца, в белый цветочек. Кажется, он трезвеет и приходит в себя только для того, чтобы шугнуться своего отражения и сбежать за очередной дозой забытья снова.       Алисы в зеркале больше нет — она была пепельно-русой, с прямыми волосами по плечо, голубоглазой и курносой; у Алистера поломанный нос не курносый совершенно точно, глаза серо-красные от полопавшихся капилляров, волосы обрезаны клочками — слева херанул короче, чем справа — и выцвечены в блевотно-жёлтый блонд, впрочем, уже отрасти успели родные русые.       Но Алистер всё равно долго в зеркало не смотрится — заплаканный гримастый призрак таится где-то на его дне.       Алистеру вкусно только косяки и таблетки. Глотать за них утыкающиеся в глотку члены и вылизывать подёрнувшиеся курчавым пушком вагины не вкусно ни разу, но надо чем-то жертвовать и поступаться. Деньги, которые даёт дядя Майлз, Алистер тратит только на еду и откладывает на подарки Мэдди или заплатить когда-нибудь ей за учёбу. В себя Алистер давно уже не верит, даже если знает, что не дурак и что мог бы нахвататься звёзд с неба.       Всё потому, что Алиса была такая же. Всё потому, что сходств с ней он всё ещё избегает. Алиса в секту, Алистер в притон — дерьмово быть Лидделом, потому что хоть ты тресни, хоть выкуси, хоть высоси, но суть одна и та же. Семья, ёпта.       Но он нравится одной девочке. Маленькая, худенькая, беленькая, как крольчиха-альбинос, — и колется в вену. У неё большие глаза и тоненький голосок, а ещё она моется и бреется, потому лизать ей Алистеру как-то поприятнее — тем более, что в конце она ему таблеток даёт вдвое больше. Но хватает ума растянуть удовольствие и не ловить передоз, а саму эту девочку полноценно оттрахать в последней кабинке туалета. Даже номер свой дала и позвала погулять, как протрезвеют оба.

***

      Приходить в себя после взросления больно тоже.       Мэдди не её папа, Мэдди не лучится сочувствием, жалостью и «я спасу тебя, хватай мою руку». Мэдди смотрит с отвращением и тяжестью, стоя во весь рост над ним. Уже не маленькая девочка, уже красивая взрослая женщина — и хэй, когда она успела? Вот только щеголяла с розовыми брекетами и смотрела мультики про фей, а сейчас — мягкие широкие бёдра и сиськи такого размера, что всю ладонь займут. Не то чтобы Алистер хотел подержаться — его Мэдди не интересует, у него есть его крольчиха-альбиноска, — но время как-то так феерически ускользнуло между пальцев, что он проебал…       … шесть лет. Уже с тех пор, как домой вернулся.       Алистер запрокидывает голову и бьётся затылком об коридорную тумбочку — он сидит прямо на коврике у входа, смотрит на Мэдди снизу вверх, а Мэдди на него, обдолбанного настолько, что кажется, будто её цветастые кудри извиваются, словно змеи Горгоны, сверху вниз. Вздыхает, подхватывает за руки, тащит в ванную, ставит раком, суёт два пальца ему в рот, их же — и рот, и пальцы — потом отмывает от кислой зеленовато-рыжей рвоты. Упасть в неё лбом и переломанными от химий и обесцвечиваний волосами не даёт. И ни слова не говорит. Ни о том, какой Алистер сучёныш, ни о том, какая Алиса сука.       Когда его начинает бить крупная дрожь отходняка, Мэдди уже вскипятила воду в чайнике и достала прошлогодние крекеры — мелочь, но хотя бы что-то.       Хотела что-то сказать, но — промолчала. Спасибо ей. Они не Алиса и не Майлз Хэттер — им лучше всего друг от друга параллельно, молча и врозь. Но Алистер готов упасть на колени и целовать носки белых балеток, в которых Мэдди по пыльным улицам пришла, чтобы его откачать и о нём позаботиться. Мэдди пока не решила, хочет она за свою доброту это или что-то другое. И хочет ли что-то вообще.       Просить остаться в живых глупо — как красная тряпка для быка. Мэдди не просит ничего, закрывает двери своим ключом и уходит. Алистер бьётся в дрожи, но спокойно, зная о том, что на столе есть кипячёная вода и засохшее печенье. Ему хватит.

***

      Алистер решает домашку Лиззи по органической химии, пока её парень лупит до кровавого поноса его дилера. Алистер угашен в щепки, но помнит почему-то все свойства и правила, получает в конце точный ответ и стряхивает с рукавов пыль, вытертую ими же с капота джипа. Чернила чуть потекли, но Лиззи дома перепишет покрасивше в чистовик, а пока что — тетрадку в сумку на заднее сидение, а из сумки влажные салфетки, чтобы вытереть Чейзу ладони и два кастета.       Вытирать, впрочем, приходится и лицо Алистеру, которого стошнило — не от их влюблённых воркований, конечно же, — в куст с розами. Были белыми, стали красновато-розовыми — сегодня таблетки другие, краситель в них поярче, малиновый. Лиззи вытирает ему щёки, рот и подбородок, Чейз подхватывает под мышки и провожает (протаскивает, скорее) до машины, где усаживает и просит перед тем, как блевануть ещё раз, высунуть морду в окно. Смешно, смеёмся — блевать из окна дорогой тачки как-то не солидно, так что Алистер дотерпит.       Не спрашивает, куда везут, не спрашивает, как будет оттуда выбираться. На кожаном заднем сидении удобно и мягко, водит Чейз плавно, а на сумке у Лиззи какая-то висюлька в форме сердца, и она не возражает, когда Алистер играется с ней, словно котёнок. У Лиззи большой дом, встречающий на пороге дворецкий и огромная мягкая кровать. Чейз всегда где-то в двух шагах, как телохранитель — но не возле Лиззи, а возле Алистера. На случай, если этот наркоша решит кинуться с зубами на кормящую руку. А рука почему-то кормит и даже не просит вылизать между ног или подошвы замшевых туфель.       — Ты будешь мне нужен, Лиддел, — только и… командует, не говорит. Конечно же, такие дамы, как Лиззи, только командуют, а не говорят и не просят, и это естественно, это нормально. Лиддел не возражает нисколько и даже рад, что чем-то полезен могёт быть, но если от него требуется протрезветь, то даме придётся выждать с сутки или двое и одолжить в пользование один из туалетов. Дама ждать согласна. Алистеру остаётся только отбить сообщение Мэдди, что ночевать домой не придёт.

***

      Ни одного ответа ни на один вопрос Алистер не получил, но не то чтобы очень и хотелось знать. Лиззи искала его, Лиззи вышла именно на него, ей нужен был именно Алистер Лиддел, и хер его знает, почему и зачем, но если нужен — значит, есть причина. Значит, есть какая-то вещь, которая Алистера ещё может держать в невыносимой трезвости и в принципе в живых.       Лиззи много и долго расспрашивает о маме. Поит чаем, кормит печеньем, приглашает на кровать и прилечь к себе на мягкие бёдра, перебирает спутанные волосы, гладит по голове. Алистер от начала и до конца никому не рассказывал, что между ним и Алисой — дядя Майлз и Мэдди в курсе и так, а больше никому особо и не всралось знать правду. Вспоминает спустя херову тучу времени и название той «церкви», и их основной посыл, и то, на каком именно ритуале чуть его не убили.       А ночью просыпается от кошмара, перебудив весь дом пронзительным криком. Кричать Алистер не любил и не умел, но — ему снилась разъярённая Алиса, ему снилась боль от перелома носа, ему снились заготовленные для него колья, двенадцать по двенадцать, впивающиеся в тело и разрывающие мясо до хлюпанья крови. Алистер вскрикнул всего раз — а после плакал навзрыд почти бесшумно, спрятавшись в плече у подскочившего Чейза и умостившись целиком у него на коленках. Чейз высокий и здоровенный, а Алистер так и не вырос до комплекции нормального мужика, застрял где-то между детством и юностью. Главное, что на Алису не похож; главное, что Чейз нашёл, чем прикрыть зеркало, пока он умывается от слёз.       Лиззи даёт лёгкое снотворное, но — только для того, чтобы Алистер рассказал ей всё. И даёт ему волшебные таблетки, которые черти её знают, где берёт — но для него. Алистер ест и съест с её рук даже крысиный яд, едва ли не падая на колени. Лиззи делает ему больно, но так старые раны переживать почему-то легче.

***

      Алистера там не было, но — он сворачивается пополам, теряя разом все силы, веру в мир и желание жить.       Его там не было, там был Чейз, но Чейза трясло, как осиновый лист, а он, вообще-то, из военных и всякой жести повидал немало, даром что сопляк. Но Чейз был бледным, говорил отрывисто и спутанно, на лице отпечатался непередаваемый ужас, а ладони тряслись и еле-еле держали стакан воды, предусмотрительно наполненный только наполовину.       Всё потому, что Лиззи нужно было найти Алису Лиддел. Всё потому, что когда-то эта же секта, в которой Алиса стала святой матерью и правой рукой главы, забрала насмерть её отца. Всё потому, что жизнью Алистера можно было бы, наверное, Алису пошантажировать — но нет, первый сын для Алисы умер ещё семь лет назад. Она родила нового и была беременна двойней девочек, да только вот…       Чейза почему трясёт чуть ли не до тошноты — потому, что в «церкви» вместо Алистера, весь усеянный кольями, к залитому кровью полу был пригвождён новый сын Алисы. Мальчишке еле-еле исполнилось шесть; у него не было ни имени, ни характера, ни знаний, только Бог и мама, которые должны были его любить. Мама, наверное, не любила, раз позволила отдать его Богу; а любит ли его Бог, не узнает уже никто.       Перехват сорвал ритуал жертвоприношения — во второй раз; и Алиса, накачанная тоже какой-то «церковной» наркотой, не выдержала. Второй её сын тоже не принёс искупления и близости к царствию вечному, и она вновь закричала так, что кровь застыла в венах, ибо во второй раз Бог наказывает её за её грехи и за то, что она натворила. Бог не хочет принимать её жертв, Бог не хочет видеть её детей подле себя — и она решает, что нет смысла донашивать двойню. Ритуальный нож вспарывает её надутое пузо, оттуда вываливаются в крови и слизи девочки, а сама Алиса падает замертво — быть может, Бог примет хотя бы её саму.       Но жизни нерождённых девочек уже оборваны. Жизнь рождённого и дожившего до шести безымянного мальчика закончилась тоже. У него были тёмные волосы и голубые Алисины глаза — почти такие же, как у Алистера. Заточенные копья — шесть по шесть — всаживались в его маленькое тело по очереди и на живую. Умирал он долго, больно и от рук обезумевшей матери, что теперь не просила её отпрыска одарить милостью Божьей.       Тела лежали в морге и ждали, когда их заберут. Лиззи лишь хотела спросить, будет ли Алистер хоронить свою мать, но…       Алистер сгибается пополам, падает на пол, впиваясь пальцами в пушистый красный ворс ковра, и, попытавшись заглушить, кричит. Слёзы застилают глаза, горло саднит от надрывного рёва, ногти болят из-за крепкой хватки, но ничего, совершенно, блять, ничего из этого не в состоянии показать и передать, насколько Алистеру херово. Его мать — не просто сука, она настоящий монстр похуже любого ночного кошмара; его мать мертва, но она ушла на тот свет, забрав с собой его брата и сестёр, детей настолько же в её помешательстве невиновных, насколько невиновен в свои двенадцать был Алистер.       Он не выдирает из ковра клочки только потому, что это ковёр Лиззи. Но с размаху бьёт его ладонью, выбивая пыль и ей же задыхаясь, впивается ногтями в собственные руки и раздирает их, свою боль выпуская наружу кровью и криком. Утыкается некогда сломанным носом в пол и по нему же разбрасывается, истеря и рвано дёргаясь. Он ненавидит свою мать так сильно, как будто собрал все свои чувства за всю свою жизнь и обратил в единственный порыв, уничтожающий и сметающий всё на своём пути. Интересно, а в тот день семь лет назад Алиса ненавидела его так же?..       Наверное, да. Алистер хочет, чтобы она сгорела в аду ещё раз на сорок. Будь она жива, Алистер бы не задумываясь схватил её за волосы и ударил носом… да хоть обо что. Но так, чтобы летели осколки черепа. Но так, чтобы Алиса Лиддел больше никому не причинила боли. Он бы измазался в её крови так, как она измазалась в его — но эта кровь была бы последней.       Но Алиса мертва. Мертвы и трое её младших детей. А Алистер жив — и вынужден с этим смиряться и учиться жить дальше.       Когда он выбивается из сил, Лиззи садится к нему на пол и перекладывает зарёванное лицо к себе на колени. Чейз всё ещё трясётся, но на расстоянии двух шагов и уже ощутимо меньше. В руках Лиззи цветные таблетки — но Алистер выбивает упаковку на красный ковёр; он и без них сейчас сдыхает, предпочтёт добиться вусмерть как-нибудь потом.

***

      От похорон Алистер отказывается. Двое суток отказывается от еды, но на третьи, едва не потеряв сознание от голода, приходится поесть. Всё это время то бьётся в истерике, то тихо скулит, то пытается разодрать себе руки и лицо. Алиса вновь начинает мерещиться ему в отражениях, и он шугается окон и зеркал. Алиса приходит к нему по ночам в кошмарах, даже когда Лиззи даёт снотворное. Алиса всё никак его не отпустит, ненавистного сына и единственного живого. Быть может, её Бог не успокоится, пока Алистер, самый первый обещанный ему ребёнок, не умрёт — но умирать Алистер не хочет. Ему больно дышать, ему больно говорить, ему больно жить — но и смерть не избавление.       Ему хочется выцарапать из себя остатки матери и сжечь их в камине в гостиной. Чейз и Лиззи ловят его руки по очереди, не давая касаться заплаканного лица. И все зеркала в доме завешивают или заклеивают непрозрачной плёнкой.       — Её больше нет.       — Она есть. До тех пор, пока я её помню. До тех пор, пока я ношу её лицо. Она не сдохнет, пока не сдохну я.       — Но ты сильнее этого.       — … наверное. Я не пробовал.       Хочет попробовать вместо этого другое. Прошёл целый месяц, его крольчиха-альбинос по нему соскучилась. Алистер соскучился тоже — по ощущению того, как наркота в теле сильнее тебя и сильнее всего мира. Таблетки и косяки ему больше не помогут — Алису Лиддел выводить из себя нужно только дрянью покрупнее. И потому Алистер свою крольчиху ищет — она знает, где взять и как колоть в вену. Алистер хочет обдолбаться настолько, чтобы не видеть мир, не чувствовать себя и не думать об Алисе и о себе самом нисколько. Алистер не хочет умирать, но и жить в той реальности, которая ему досталась, тоже.       Крольчиха по нему и правда скучала. А ещё на ней ситцевое платье — совсем как-то, в котором была едва не убившая сына Алиса. А ещё она покрасила волосы — теперь больше не альбинос — и вырезала ножом на руках Божьи очи. А Бог ведь всё видит.       Так пусть смотрит и давится попкорном. Смотрит — как Алистер, ухватив девицу за соломенные патлы, бьёт её носом об кафель. Бьёт, как мать била носом об спинку кровати его, бьёт так, как бил бы Алису, но перед ним всего-то девка-героинщица с Божьими очами на руках. Она не кричит и не рвётся, только обмякает в руках больно быстро, плюясь розоватой пеной и смесью из крови и соплей. Как только Алистер разжимает ладонь в её волосах, тощенькое тельце валится с ног и разбивает при падении унитаз. Как только Алистер разжимает ладонь, он выпадает из состояния аффекта — и впадает в агонию осознания снова. Теперь бледный и трясётся он, а девица, его крольчиха-больше-не-альбиноска, мёртвая. Совсем.       Лиззи ждёт на выходе из притона. Стоит около машины, курит электронную сигарету и подзывает его, а Чейза отправляет замести все следы. Чейз и не такое видел — после трупа ребёнка (брата Алистера), нашпигованного кольями, его может напугать ещё меньшее количество вещей. Чейз пропустил эту кроваво-железную правду через себя, смирился и научился с ней жить, и Чейз молодец. А Алистер весь в мать — и смазливым ебалом, и талантом феерически руинить и свои, и чужие жизни.       Лиззи не успевает спросить, как он — Алистер падает на колени, разве что не орёт. Подползает к ней ближе, целует носки замшевых туфель и едва ли не молится ей — так, как Алиса молилась своему Богу. В богов у Алистера веры нет, но у него есть выцарапавшая его наружу Лиззи, и воля на всё теперь её.       Сегодня ночью Алистер Лиддел убил человека. Так же, как убила сразу троих и себя его мать Алиса Лиддел. Алиса убивала ради своего Бога, а Алистер… ради чего, блять?       Он не знает. И никто не знает, даже материн Бог, всё видевший своими очами на теле крольчихи-героинщицы.       Лиззи делает шаг назад, и Алистер едва ли не целует асфальт под её ногами.       — Я спрошу только одно, Лиддел, — и в кои-то веки прекрасно-опасная дама не командует, а спрашивает: — ты хочешь жить дальше?       Лиззи… Нет, Элизабет Хартс — Богиня. С заглавной буквы, можно капслоком, можно пламенем свечей и разводами красной-красной, как её помада, крови. Если Богиня скажет, Алистер умрёт. Если Богиня захочет оставить его, Алистер будет жить.       — Квартиру… себе оставь, а не нужна будет — Мэдди… Мэделин Хэттер.       — Это не ответ, Лиддел.       Не ответ. Потому что ответа у Алистера нет.       Он снова припадает губами к носкам замшевых туфель, но позволяет себе гораздо больше, чем просто грешник — целует подъём её стопы через колготки в мелкую сеточку.       Чейз вынимает пистолет из кобуры.       — Ты хочешь жить?       … хочет.       Чейз стреляет.       Увы, всего лишь дротиком с транквилизатором. И в самую, сука, задницу.       А Лиззи, присев к рухнувшему на асфальт Алистеру, гладит его по засыпающей голове и кому-то звонит.       Бог матери — конченный еблан. Богиня сына — святая и всесильная.       … Алистер Лиддел будет жить.