***
Ему нравятся коровы. Они не такие большие, как Мамочка, но ему шесть лет, и они всё ещё больше него. Они добрые. Тёплые. От них вкусно пахнет молоком. Они лижут его своим влажным, слегка шершавым языком — не потому, что хотят его съесть (хотя им и нравятся леденцы, он знает), — а потому, что хотят его утешить. Мама всегда так далеко, а другие люди, не-Шарлотты, боятся его и смеются над ним. Он такой взрослый, но ему по-прежнему трудно говорить, язык мешает чётко выговаривать фразы. С коровами можно молчать, они всё равно понимают его. Когда Мамочка узнаёт о том, где он проводит столько времени, то только усмехается. В этот день у них на ужин мясо. Мама ставит перед ним тарелку с говяжьим языком и смотрит, как он цепенеет. Компот не поднимает глаз от своей тарелки, в её дрожащих пальчиках зажата вилка. Тройняшки весело накидываются на угощение. Зубы Катакури будто созданы для того, чтобы разрывать ими плоть. «Тебе горько, сынок?» — Мама смеётся и облизывает ему щеки. — «Маленький врунишка, разве могут слёзы горя быть такими сладкими?» «Н-н-но-о-о, Мама… З-з-за-а-ачем…» — он давится слезами и собственным языком, со словами изо рта вылетают пузыри слюны. Тройняшки хихикают и толкают друг друга локтями, глядя на него. «Они всего лишь еда, глупенький. Вкусное, сочное мясо. Попробуй, моя карамелька, ты не сможешь оторваться, я обещаю», — она целует его и прижимает к себе. Она добрая. Тёплая. И вкусно пахнет молоком. С тех пор говяжий язык становится его любимым лакомством.***
Карамель хрупкая, как и его кости. Кости Мамочки будто корни горы — каждый, кто пробовал сломать их, в итоге сам оказывался сломанным. Но он должен сделать невозможное, должен научиться переплавлять слабость в силу, горечь в сладость. В свой двенадцатый день рождения он впервые пробует другое мясо. Эта девушка из деревни давно нравится ему. Она высокая, рослая, выше своих подруг-простушек. И у неё красивый голос. Когда она поёт — обычно что-то незамысловатое, вроде дурашливой песенки про пастушку Мэри, — он прячется где-нибудь неподалеку, закрывает глаза и представляет, что она поёт для него. Иногда он думает о том, нежные ли у неё руки — как у Мамы, когда она в последний раз гладила его по голове и обнимала. Так давно, что кажется, что это было в другой жизни. Однажды девушка обнаруживает его по подозрительному шуршанию в кустах, и он предстает её изумленному взгляду — покрасневший от смущения, но старающийся держаться прямо. — Ой, я не знала, что здесь кто-то есть… Какой потешный! Как тебя звать? — она склоняет голову набок, рассматривая его. — Ш… Шарлотта Перосперо, — он представляется полным именем и понимает, что оплошал — по тому, как она бледнеет и отшатывается. — Так ты, что ль… Из тех пиратов? Перосперо видит, что ей хочется убежать. Но это ошибка! Он ведь не хочет делать ей ничего плохого! — Подожди! Мне нравится, как ты поешь! И я… Я… — он не знает, что сказать, глупый язык болтается во рту как чужой, и Перосперо чувствует, как стекает вниз слюна, капая ему на ботинки. — Я х-хочу сделать тебе подарок! Девушка завороженно смотрит на то, как из его ладоней поднимаются две мягкие карамельные горки, из которых формируются фигурки пастушки и овечки. Перосперо очень старается сделать их без малейшего изъяна, но тонкая шейка пастушки ломается, и головка падает в траву. Проклятье! Опять он всё испортил! — Как ты это делаешь? — слышит он восхищенно-недоверчивый голос. Перосперо поднимает взгляд. Она… Она улыбается ему! — Я Вилена, Ви по-простому, только я это имя не люблю. Называй меня лучше Мэри. — Как пастушку из песни? — он смелеет, протягивает ей уцелевшую фигурку на ладони. — Попробуй, это карамель. — Серьёзно? — глаза у Вилены-Мэри расширяются, она хватает овечку и жадно запихивает её в рот. — И правда! Да ты волшебник! Чего ж ты не ходишь к нам в деревню? — Мама… Запрещает нам, — он понимает, как по-детски звучит такое оправдание. Она фыркает: — А ты всегда делаешь так, как мамка велела? — Ты не понимаешь — Мама… Её нельзя злить! Иначе… Иначе… Перосперо вспоминает последний припадок Мамочки, и его охватывает неудержимая дрожь. Он прятался от неё в шкафу, зажимая себе рот рукой, только бы не издать ни звука. Она кричала жутким голосом, звала его. Это было похоже на игру в прятки, вот только это была не игра. Он скорчивается в траве, его тошнит, трясёт, он истекает слезами, слюной, карамелью. В его ушах гремит: «Дайте мне конфет! Конфе-е-ет! Перосперо, где же ты, мой леденчик? Иди сюда! Иди к маме! Дай мне попробовать то, что ты прячешь от меня!» Когда он приходит в себя, девушка с двумя именами всё ещё рядом. Он вытирается рукавом, с трудом поднимается на ноги, смотрит на неё. Её глаза синие, как океан на Гранд Лайн. В них плещется жалость, а под ней, очень глубоко, еле различимо, острозубым глубоководным чудовищем скалится насмешка. Он отшатывается. Это не-вы-но-си-мо. Он сын Шарлотты Линлин, женщины, что станет Королевой Пиратов! Никто не посмел бы так смотреть на его Маму! И он станет таким же сильным, рано или поздно станет! И даже сама Мама будет бояться его! Карамель вырывается из его рук почти против его воли. Она сковывает, душит крики, делает из молоденькой деревенской дурочки её более совершенную копию — такую красивую, такую… сладкую. Он приходит в себя, когда от карамельной скульптуры остаются жалкие ошмётки. Перосперо собирает их и выбрасывает в реку. Туда же летит крошечная головка карамельной пастушки. Мама учила их всегда убирать за собой.***
Он растёт и учится быть страшным. Подмечает малейшие оттенки ужаса, коллекционирует их и расставляет по ранжиру. Порядок, во всём нужен порядок — иначе проще простого будет сойти с ума от постоянно меняющегося настроения Мамочки, её безумных причуд и непрекращающихся воплей и проказ младших. Зловещий смех он заимствует у Штрейзена — даже маленький повар выглядит внушительней, как только начинает издавать эти приглушённые странные звуки. Как сделать пугающей карамель, ему подсказывают книги. А что касается внешности… О, он знает идеальный образец. Это приносит плоды. Вместо «Языкастого» и «Сосунка карамельного» он всё чаще слышит «Господин» и «Старший сын Большой Мамочки». Для братьев и сестёр он по-прежнему «братец Перос», а для Мамочки «Перосперо» и «Моя карамелька», в зависимости от настроения. Это его вполне устраивает. Когда Мама назначает его Конфетным министром, он впервые по-настоящему чувствует, что такое власть. Власть слаще конфет тает под языком, но в итоге оборачивается горечью ответственности. Перосперо старается не посрамить звания Старшего Сына, старается изо всех сил. Однажды он возьмёт под свою руку весь Тотленд! Он докажет, что достоин этого! Поэтому всё должно быть и-де-а-ль-но.***
Море похоже на Мамочку переменчивым нравом. Оно может быть ласковым, может принести ему сокровища и успех, а может запереть навсегда в своей необъятной утробе. Ему нужно научиться покорять море, хотя оно, в отличие от Мамы, совсем ему не нравится. Брызги морской воды разъедают язык, когда он выходит на палубу, чайки раздражают его слух своими омерзительными воплями, в море нет элементарных удобств, и от бесконечной качки его мутит так, что приходится есть вдвое больше леденцов, чем обычно. Но хуже всего его запах. Море пахнет тухлой рыбой и солью, но больше всего оно пахнет смертью. Иногда он думает о море, состоящем из карамели. Море, насыщенном сладостью и полностью покорном его воле. Он думает о разноцветных стайках рыбёшек-леденцов, о радостных детях, резвящихся в ласковых волнах и о моряках, умоляющих о милости Повелителя Карамели. О, он был бы милостивым богом, гораздо более милостивым, чем Мама. Но его мечта, в отличие от её, не сбудется никогда.***
Карамель тягучая и липкая, словно застарелая боль. Карамель рождается в огне и в нём же умирает. В ней застывают мечты и надежды, сохраняясь в первозданном наивно-детском облике. Но попробуй сковырнуть её — и потянет гнильцой. Впрочем, иногда разница почти незаметна.