Гений

      Австрия. Вена. 15 сентября 1808 год.       Жизнь течёт медленно, плавно, размеренно. Все, что сопровождает её — постоянное волнение. Значит, жизнь волнительна тоже? Как бы не так. Это лишь временно… А может и не временно, и все, что происходит оставит немыслимый отпечаток в виде грязного неаккуратного пятна на белоснежном полотне того, что обычно называют «судьба». Смазанные чернила, которые растекаются по нотному стану, в очередной раз оказываются скомканными и выброшенными.       Людвиг ван Бетховен — вот, как зовут будущего гения, сидящего за инструментом сейчас. «Музыка не идёт.» — заключил он спустя несколько часов нещадных попыток что-либо написать. Симфония. Очередная симфония, которая должна была стать очередным шедевром, но почему-то этот шедевр отказывался создаваться, застряв на одном месте. Не хватало вдохновения.       Это волнительно? Нет. Волнителен другой факт — внезапно узнать об исчезновение слуха. Медленно, но верно музыка вокруг композитора замирает, оставаясь лишь картинкой. Но внутри него продолжают литься сладострастные ноты нового сочинения. Но вряд ли он их услышит… Или все же можно надеяться?       Стук в дверь. Мужчина с присущей ему уверенностью и неким холодом молвит громкое «войдите». Басистые ноты его голоса разливаются будто новым произведением в необычайной тишине, заставляя пришедшего аккуратно приоткрыть дверь.       До чёртиков смешной и, возможно, странный человек проходит в залу, закрывая за собой дверь. Поправляет очки. Откашливается. Стоит на том же месте, не смея пройти дальше, пока его не пригласят. Такое чувство, будто это ученик мастера или нежданный гость, однако как бы не так. Сейчас он был самым долгожданным гостем этой комнаты.       — Я ждал тебя во сколько, напомни мне?.. — не поворачиваясь, выдаёт Бетховен. Он знает, кто к нему пришёл и, несмотря на то, что этот кто-то его учеником или гостем не является, он продолжает соблюдать деловой стиль. — Франц, мой милый Франц, — Людвиг разворачивается лицом к вошедшему. — Я ждал тебя в четвёртом часу. В четверть четвёртого часа.       Шуберт опускает глаза в пол. Он не знает, что и ответить и почему он не пришел раньше — он тоже не знает.       — Подойди, — говорит Людвиг, вновь разворачиваясь к фортепиано, на котором стоят ноты недавно дописанной части сонатного allegro, более не поворачиваясь к своему сожителю.       Без колебаний Франц приблизился к Людвигу.       — Что вы хотели? — спрашивает Шуберт, окидывая взглядом сочинение второго композитора.       — Я жажду помощи, — начал он. — У меня не идут вариации, и я бы очень хотел, чтобы ты мне помог.       Франц не понимал, как у такого талантливого и просто гениальнейшего композитора не могло что-то не получится, но ведь он даже не догадывался, ради чего он здесь на самом деле. Суть в том, что Бетховен давно питал нежные, трепетные чувства по отношению к этому человеку. Такому закрытому, при этом доброму и милосердному, что при одном только взгляде на него сердце замирало, а вдохновение новым бурным потоком лилось, после чего переносилось всё на бумагу. На ту бумагу, которая никогда никем открыта не будет. Каждый раз бросая свои сочинения в пламя камина, Людвиг понимал, что так надо. Это секундная нега и услада для сердца, но эти произведения не подобают образцу.       Сегодня он решил выйти за рамки этих образцов.       — Я знаю, что вы хорошо поёте и что в своих произведениях используете интересные приёмы. Такие, каких не видывал никто из нас ранее, — мужчина поднялся со стула, выровнялся, поправил пиджак и, попросив Франца сесть, он продолжил: — Мне бы очень хотелось, чтобы вы сыграли то, что есть, оценили и, возможно, предложили то, как сочинение можно продолжить.       Франц молчал. Молчал, потому что для него было огромной честью сесть за это фортепиано и сыграть самым первым сочинение. Эты мысль щекотала нервы, каким-то током проходясь по спине необъяснимым холодком и, поднимаясь вверх, отдавала в голову потоком тяжести.       Шуберт начал играть. Его чистые, сладко-липкие ноты и пальцы, которые не имели привычки делать ошибки, быстро бежали по клавишам. Он смотрел в ноты, читая их, словно буквы, он играл, погружаясь в эмоции и чувства, которые не были растворены по типичному образцу, характерному для классицизма. Он знал, что Бетховен имел ввиду, используя ту или иную тональность. Он знал наизусть его самого, но не понимал некоторых вещей и порывов стремления к чему-то запредельному.       Он закончил. Он снял последнюю ноту и посмотрел на приятеля. На восхищенного приятеля, которая наблюдал за всеми движениями, не упуская никаких мелочей.       — Это было превосходно, Франц, — Бетховен подошёл к мужчине, все ещё сидящему на стуле.       — Превосходнее всего — Ваше сочинение. Я лишь жалкий раб, которому удостоено сыграть величайшее произведение гениального человека первым.       — Я восхищён, — будто не замечая слова своего друга, Людвиг приблизился к нему. — Франц, я люблю Вас. Не так, как любят друзей, не так, как любят кумира и не так, как мать любит своё дитя. Франц — вы моё вдохновение, вы — тот, кто заставляет меня творить. Мои руки создают это… Мои мысли воспроизводят вас в моём сознании, бедном и изможденным, но таком светлом, как Вы сами, — Людвиг наклоняется. — Франц, ты — настоящий гений.       Щёки композитора зардели, глаза стали блестеть, и смущенная улыбка озарило лицо. Он не смотрел в восхищенные глаза друга, он не пытался понять его целей и слов, он не искал подвоха, он ждал, когда тот закончит, чтобы оспорить и вновь утвердить гениальность того, кто сочинил это великое произведение, но ему не дали: обветренные грубые губы накрыли мягкие, сладкие, словно сахар, вторые. Франц не успел ничего понять, как Бетховен отстранился. Поцеловал.       Он его поцеловал.       — Что… Это было? — почти шёпотом спросил мужчина, не осознавая в полной мере того, что произошло.       — Франц, мой милый Франц, — Бетховен нахмурился. — Я хочу, чтобы Вы были моей музой. Тем, кого я смогу любить и тем, кто станет мне дорог. Обычные человеческие чувства Вы вызываете во мне, и я снизошел для того, чтобы их понять. Понять, что такое любовь и что такое нежность и, снизойдя, я встретил Вас. Значит ли, что это судьба, Франц? Наверное. Но Вы слишком прекрасны для мира сего. Такой, словно не я пришёл за земными чувствами, а вы, взяв меня в плен, уволокли моё жалкое тело туда, — Людвиг поднял взгляд в потолок, но на деле он поднял свою голову к небу. — Туда, где подарили мне покой и умиротворение, заставив моё сердце биться быстрее. Я люблю Вас, Франц.       Композитор выдохнул, отворачиваясь от второго. Несмотря на внешнее спокойствие, внутри него бушевал просто ураган эмоций и чувств, смешанных воедино. Он только что признался в любви к мужчине, умоляя стать его своей музой. Он предал Всевышнего, ведь это неправильно, но ему казалось, что он идёт по правильному пути. Он любит честно, светло и открыто. Он любит не тело, а душу и любит то, что называют внешней оболочкой. Он понимает, что без этого человека он теряет свою полноценность, а, соответственно, и гениальность. Бетховен без этого человека не Бетховен.       Чужие руки обвивают мускулистое тело. Шуберт обнимает Бетховена. Композитор обнимает композитора. Нежно, стараясь всем телом прильнуть к другому так, чтобы второй четко чувствовал присутствие первого. Тепло разливается в грудной клетке, переходя одурманивающим средством в голову.       — Почему Вы не отреклись от меня? Почему Вы тотчас не ушли? — композитор был удивлён. Он не надеялся на то, что его поймут, он понимал это, но сейчас все его домыслы были опровергнуты, ведь Франц обнимал его сзади.       Шуберт боялся и своих неозвученных чувств, и чувств Бетховена, но уже озвученных.       — Потому что Вы честны со мной, — ответил Франц, отстраняясь от Людвига. —И Вы честны, в первую очередь, и с самим собой и, даже осознавая абсурдность данных слов, вы не солгали мне в своих желаниях. Вы — гений, и для гения я готов быть музой, хоть душу Дьяволу продам! — утвердил Франц, щёки которого горели алым, а лицо его выражало восторг. Самый настоящий восторг.       — Не говорите так, — с серьезностью, ранее неприсущей, произносит Бетховен. — Франц, я признался Вам в любви, а не просто в том, что хочу, чтобы Вы были моей музой для творческих открытий… Интересную вещь Вы произнесли: «Для гения я готов быть музой», но ведь я обычный смертный, Франц, как вы можете?       — Право, Людвиг, — Шуберт провёл рукой, явно желая прекратить возражения. — Гениальность, Ваша, Людвиг, гениальность, будет течь в народе и людях вечно, в тех людях, которые поймут смысл, в тех, которые смогут не опровергнув, создать свои теории. Вы создаёте шедевры, Вы — тот, чья гениальность заключается в вознесении истины. Вы — проповедник правды в наши сердца, — Мужчина прислонил ладонь к левой части груди, показывая сердце. — И я готов следовать за вами, я готов стать тем, кто послужит для создания чего-либо.       — Нет же, вы не понимаете, — улыбнулся Бетховен, явно воспринимая все это шуткой. — Франц, я люблю вас, как мужчину, желая, чтобы вашими чертами преобладала значительная часть моих собственных произведений, — ещё раз повторил композитор.       — Вы мне тоже как мужчина симпатичны, — улыбнулся Шуберт, отводя взгляд в пол. Ему было неловко говорить о своем неистовом желании этого тела. Ему хотелось чувствовать присутствие и взгляд этого человека на себе. До чёртиков неловко, но так… Приятно и, словно самая высшая награда; взгляд Бетховена был ласков. — Прошу, поцелуйте меня, Людвиг ван Бетховен — гений. Гений, который подарит миру настоящее.       Бетховен был поражен словами своего… Приятеля? Он спешит скорее выполнить просьбу. Нелепо наклоняется и вновь целует. Целует нежно и совсем не так, как целовал женщин. Совсем всё иначе… Гений целует музу. Любяще, горячо и страстно. Страсть, словно гениальность, течёт кровью по венам, пока тяжёлая рука композитора ложиться на плечи Шуберта. Тот прикрывает глаза и поддаётся вперёд, пока Бетховен снимает очки с композитора. Отстраняется.       — Франц, Вы прекрасны, — Людвиг ещё раз целует мужчину. — Вы слишком прекрасны. Вы — гений красоты. Вы — эталон идеальной музы для каждого композитора.       — Вы мне льстите, — Франц нелепо улыбнулся и отстранился. — Я был благодарен вам за честность, так скажите мне правду.       — Ни капли… — композитор словно пришел в замешательство, и вдруг его что-то осенило, он схватил свои ноты и ринулся к столу, в последующие пару минут что-то вырисовывая на нотных станах, быстро и беспорядочно, что, кажется, кроме него никто бы не был в силах разобрать написанного.       Через десять минут он закончил. Он встал и отдал ноты в руки стоящему в недоумении пианисту, попросив сыграть то, что получится. Шуберт сел, начиная издавать звуки, которые лились нежным и чувственной мелодией, непрерывной и… Такой прекрасной! Франц ещё никогда прежде не слышал ничего более прекрасного в своей жизни. Доиграв, он поднял свой взор на автора.       — Я говорил, что вы гений, и я не отрекусь от своих слов, будь я проклят, Людвиг. Ты прекрасен и твои произведения — тоже, — Франц поднялся.       — И всё благодаря тебе, — улыбнулся Бетховен, радостный лишь от того, что Шуберту понравилось произведение. — Неважно, гений я или нет, пока у меня будете вы, мне не нужно ничего больше вашего присутствия, Франц.       Композитор обнял свою музу, сияющую от счастья и понимания, что теперь все пойдет по-другому. Людвиг ван Бетховен — великий композитор, ещё не поразивший весь мир, но явно захвативший сердце того, кого можно назвать его возлюбленным, сердце которого питает необъяснимую страсть и в то же время нежность к музыке, разливающейся чистым потоком изящных звуков и к тому, кто эту самую музыку создаёт.       Два сердца бьются в унисон. Унисон, который будет раскрыт и будет выложен в кирпичики произведения. Нового. Гениального. Того, который впоследствии разобьет немало сердец, заставит теоретиков разбираться в сути великого композитора, но суть будет лежать на поверхности обычным вечером, который раставил все по местам.