Амбивалентность

      Нортон слышит характерный треск стекла и перед глазами вновь постепенно светлеет. Голова кружится, а привычный лëгкий мандраж окутывает тело и лишь один магнит в руке помогает сдержать рвущееся отчаяние, обнадëживая своим приятным весом, создавая иллюзию безопасности. Невпечетлëнно, Кэмпбелл разглядывает окрестности, на что ему хватает доли секунды. Крематорий — место не лучшее, однако подвала в нëм не оказалось, так что угольные глаза тут же бросились на машинку, гордо возвышавшуюся среди пустого здания. Что ж.       Рутина. Да, дрожат руки, да, бьëтся сердце, да, сбивается дыхание, но даже так это привычно. Привычно чувствовать гадкое сопротивление магнитному полю адского устройства под пальцами и привычно, с отчаянным упорством, сопротивляться ему в ответ, бесконечно, на автомате, нажимая заржавевшие и неподатливые кнопки, сосредоточенно хмуря брови.              Жаль, что он уже и не понимает ради чего борется: нескончаемые матчи и скучная жизнь бок о бок с десятками таких же неудачников не внушает желания вставать по утрам. Единственное, что заставляет Кэмпбелла двигаться, — это первобытный страх боли и смерти. Последняя, однако, его так и не дождëтся, сколько бы летальных ранений он не получал. Иногда это даже печально.       Тем не менее, выбора у него никогда не было. Что сейчас, что тогда. Нортон был чертовски обречëн с рождения. Потому знает лучше всех о банальных правилах выживания в мире, пытающимся изжечь тебя дотла.       Зубы скрипят, но он молчит ужасно послушно, так, как молчит человек, всю жизнь вынужденный пребывать в немой нищете. Нортон знает какого это — тянуть льстивую улыбку работодателям, а изнутри кусать щëки в кровь, стараясь не упасть от переработок. Приходить в шахту первым и уходить последним стало нормальной практикой ненормальной жизни. Но это ничего страшного, это не так важно, ведь блеск монеты, отражающей намного больше, чем кто-либо кроме него мог понять, вëл вперëд, погружая всë глубже под землю, под ледянные камни и вечную темень, где его не ждало ничего, кроме самого себя и всепоглощающего одиночества.       Нортон хороший рабочий: послушный, молчаливый, неперечащий и саморазрушительный. Однако, никому кроме руководства его учтивость не сдалась. Нортон пытался наладить контакт с другими шахтëрами, но всё бестолку. Он будто отталкивал людей и причин было так много и так мало одновременно, что назвать что-то конкретное не получится. Он лучший: его ценят и хвалят. Он изгой: его ненавидят и презирают. Ведь только работодатели любят старательных, остальные видят в нëм конкурента, способного отобрать несчастные гроши. И Нортон терпит, потому что у него нет выбора.       Движения пальцев становятся более хаотичными, сбивающимися. Он закрывает глаза, стараясь дышать глубоко настолько, насколько позволяют убитые лëгкие.       Нортон в глубочайшей яме: он не помнит вкуса свежего хлеба, не знает жизни без пересчëта блестящих монет, намеренно игнорирует замечания неравнодушного знакомого врача — как будто Кэмпбеллу есть дело до запыления лëгких, а уж тем более до ещё тонны физических осложнений. Он работает на износ, лелея в мыслях безвкусные хоромы, украшенные золотом до слепоты. Жаль, что он не может придумать чего-то менее тривиального, чем огромный, веящий напускным богатством стол, всего с одной неприметной порцией банальной выпечки. Так ведь выглядит роскошь, да?              Код всë же дрожаще сбивается и Кэмпбелл легко вздрагивает, возвращаясь из мыслей под оглушительный писк. Блядская развалина не умеет вести себя тише, чем фактически обрекает его на обнаружение. Отлично. Тем не менее, сердце стучит достаточно ровно, чтобы Нортон почти поверил, что в безопасности. Пара секунд на анализ местности и всë в порядке, можно декодить строптивую машину и дальше. На счету каждое мгновение.       Только неуклюжие пальцы стали играть на твëрдых клавишах, как раздался ужасающий грохот.       Нортон, уже наученный, отскакивает как ошпаренный, глядя как сверху, — о, Боже, — сыпятся каменные песчинки. Трещины ползут по соседней стене, расцветая запутанными лозами и обрамляя пространство инфернальным фиолетовым свечением.       Чëрные радужки ошарашенно впиваются в появившиеся углубления, которые точно посмотрели в ответ. В голове, сквозь долбящую в виски кровь, слышится лишь одна мысль:       Обрушение.       Это здание сейчас обрушится. Нортона придавит обломками к чертям, а огонь сожжëт нетронутую часть тела и во второй раз ему не повезëт. Чернота окутает в своих объятьях бренное тело, заползëт в каждую клетку и сожрëт еë. Это его кара, епитимья, закономерное наказание, которое он всецело заслуживает. И он знает, что заслуживает.       И он не хочет этого.              На чистых рефлексах шахтëр сбивается на бег, вылетая из постройки пулей. Поворот куда-то вправо, придержаться за стену, чтобы ослабшие ноги не разъехались и спасительный броский цвет паллеты не успокаивает бушующую панику и на долю процента. Он вновь почти падает, опираясь на заграждение рядом; магнит грозит выскользнуть из ватной руки, пальцы второй до побеления сжимают козырëк каски. Что это, блять, такое?              Сердце, отбивающее ужасно быстрый ритм, любезно подсказывает: "охотник". Но какой, мать твою, охотник способен на это?       Нортон привык к экстриму и к своей роли приманки, но имей он меньше опыта, то, вероятно, потерял бы сознание на месте. Дыхание сбивается слишком сильно, даже для простого скачка адреналина. Он почти задыхается. Эти трещины...       Кэмпбелл ненавидит трещины.       Развить мысль мешает ещё один оглушающий звон, сопровождающийся треском тысячей камней. Неимоверно хочется закрыть уши. Постройка, пускай и старая, но держится достойно, умудряясь стойко пропускать через себя нечто, отдалëнно напоминающее магнитные волны.              Нортона пробил озноб. О, кажется он припоминает.       Да, новый охотник. Сегодня должен был появится новый охотник и Нортон Кэмпбелл, собственной персоной, удостоен чести увидеть его во всей красе первым.       Плохо.       Автоматически он осматривает подходящие зоны рядом, будто бы не знает их наизусть. Неужели ему вновь не оставили выбора?       Ноги срываются на бег, неся его в противоположную сторону от охотника, — там должно быть достаточно паллет и окон. Почему-то обернутся не получается — лëгкая эйфория от скаканувших эмоций грозит сбить с ног, если он увидит это чудо прямо сейчас. Новый охотник это всегда смертельно-привлекательно, как бы Нортон этому не упирался. Он может лишь визуализировать, слыша громкие шаги за спиной и бесконечный хор из гремящих камней. Отголоски звонких ударов по породе пробуждают в нëм давно забытые воспоминания, оставшиеся навечно на подкорке сознания. Нортон может напиться в хлам, или биться головой до сотрясения — они всë равно приходят посреди ночи, отчего под глазами давно залегли болезненные мешки, а руки дрожат при виде тëмных и закрытых пространств.       Фантомное ощущение безжалостно душит, отчего он закашливается, так, будто в его организм и впрямь попала уже родная пыль, которой тут нет и в помине. Впрочем, собственные хрипы заглушают стук позади, так что стало чуть легче. Чуть-чуть.       Кто бы это ни был, Нортон его уже ненавидит.       На втором повороте перед глазами с нечеловеческой скоростью пролетает что-то, похожее на кирку. Нортон и не разглядел бы, если бы не видел этот инструмент часто настолько, что он выжегся на сетчатке глаз. Он застывает, как вкопанный.       Ого, а вот это уже слишком.       До Кэмпбелла весь ужас ситуации доходит позорно поздно. Трещины, камни, разрушения и кирка...       Бред. Правда ведь?       Господи, необязательно же всем подряд быть шахтëрами.       Не имея права уйти, он медленно поворачивается, глядя растерянно в сторону, откуда прилетело орудие, и нелепо открывает рот.       Господь его никогда не слушал.       Всего в нескольких метрах стоит нечто, отдалённо напоминающее человека. Нортону приходится задрать голову, так как его макушка еле доходит до дырявого торса охотника. Впрочем, крови или хоть чего-то предсказуемого там не было, лишь сквозное отверстие, обрамлëнное пресловутыми камнями. Выше — застывшая ухмылка и абсолютно мëртвый цвет лица: пыльно-серый. Нортон клянëтся, что еле заметные губы существа трясуще дëргаются, когда они пересекаются взглядами. Точнее, Кэмпбелл лицезреет пустые глазницы: белую и чëрную. Они такие же неживые и ненатуральные как и всë остальное. Нортон уже давно не ищет в глазах охотников человечности. Все они пускай и полулюди, но пали низко настолько, что не видят в своей жизни чего лучше цикличного кровопролития во благо эгоистичных порывов. Глаза новоприбывшего такие же — беспощадные и отчаянно-сумашедшие. Сдавшиеся. Он бы так и продолжил бездумно вглядываться в них, если бы не то, что сильно бросалось в глаза. Пирсинг. У него был такой же пирсинг, как и у Нортона.       Всë начинает набирать слишком серьëзные обороты.       Судорожно он скользит по образу представшего перед ним охотника и с каждой деталью ему становится всë хуже. Шрамы и волосы, ошмëтки рубашки и грязные штаны, ранения, выраженные в раскромсанных камнях на левой стороне тела, — всë было как у Нортона.       Неожиданное имя мелькает в голове оглушительно быстро, но он успевает выловить его между сотней других мыслей. Пирит. Это имя охотника. Кэмпбелл не уверен откуда, но он знает это так ясно, будто это было с ним всегда. Ютилось в разуме, чтобы всплыть в нужный момент.       Что ж. Его это в самом деле имя или нет, но несомненно ему ужасно подходит.       Очередной грохот сбоку оглушает шахтëра и он чувствуют болючую вибрацию, ударившую по нему. Кирка прилетает в руку охотника, который, к слову, также бессмысленно стоял всë это время. Голова валится вбок, а оскал, кажется, становится шире.       Нортон не может бежать. Ноги не слушаются, из рук уже некоторое время тому назад выскользнул магнит где-то неподалёку. Ощущение давящей беспомощности для него не ново. Оно преследовало его всю жизнь. Вот только даже тогда, когда он был замурован под тонной земной породы, он смог сделать хоть что-то, чтобы спастись. Даже тогда его судьба зависела от него, а не от удачи. Потому, что Нортон неудачник и не имеет права надеяться на волю случая. Однако сейчас ему не остаëтся ничего другого, кроме как вспомнить все молитвы, к которым доселе он был равнодушен. Ибо происходящее прямо сейчас беспрецедентно, вот это ненормально и в корне неправильно.       Пирит пронизывает Нортона очередным резонансом, отчего тот падает на колени. Не спеша и грузно, охотник прошагивает к оцепеневшему и, наклоняясь, хватает за волосы, притягивая к себе нос к носу.       Лицо существа точëное, острое. Весь его образ такой: режущий и бескомпромиссный. Нортон, тем не менее, не может сказать, что не узнаëт эти черты лица. Он пытается отодвинуться, но не выходит. Он не хочет видеть это. Видеть своë искажённое отражение. Когда он в последний раз смотрелся в зеркало? Он правда выглядит так? Насколько давно он погряз так глубоко?       У Пирита нет зрачков, что не мешает ему выразить всë одними дырами на месте глазниц. В них плещется презрение.       — Ты такой жалкий, — хрипит он в самые губы Нортона и откидывает того в стену с задохнувшимся смешком.       То, с какой силой спина встречает твëрдую поверхность слышит, вероятно, вся округа. Кэмпбелл же не слышит ничего, кроме чужого сбитого и болезненного дыхания. Его звучит чуть слабее, но этого хватает, чтобы расслышать, что дышат они в унисон.       — Такой никчëмный, — продолжает Пирит, пока Нортон спустя мгновения ужасно закашливается кровью.       Нортон не знает, как это происходит: как один человек в этом дрянном поместье превращается в два. Единственное, что ему известно, так это то, что это очень плохо. Чертовски плохо. Он бы хотел верить в то, что является не пропащим мерзавцем. Хотел бы изо всех сил верить в свою человечность, даже если не верит уже никто.       Но опровержение прямо перед ним.       Пирит точно помнит, когда всë окончательно пошло наперекосяк. Помнит, как на грани отчаяния рвался за призрачной надеждой в лице забытого клада. И плевать, что это невероятный риск. Плевать, что он бросает последнего неравнодушного человека в своей жизни. Плевать, что он гниëт изнутри и сходит с ума по мере того, как число посещённых им мест неустанно растëт, пока собственные и без того скудные средства уходят в никуда.       Нортон не хочет помнить всë это.       Он помнит, что не верит в знаки, но тринадцать и впрямь особое число.       В тринадцатой шахте Нортон хоронит себя старого заживо.       Из под обвалов выходит уже другой человек. Бесчестный и жадный, готовый на всë, лишь бы хоть как-то оправдать всю свою жизнь. Чтобы доказать, что всë было не напрасно и впереди его ждëт свет, даже если это и не свет вовсе, а блëклый огонëк.       Его руки уже в крови, потому он не видит проблемы в том, чтобы замараться ещё раз, если это принесëт ему всë, чего только можно пожелать — деньги. Однако поместье становится ловушкой, почти золотой клеткой. У Нортона есть еда, вода и кровать, но этого мало. Очень мало.       У альтер эго нет ничего из этого, как нет ни стыда, ни совести, ни сожалений. Зато у него есть всë, о чëм мечтал Нортон, — свобода.              И он ею воспользуется.       Кэмпбелл дрожит от неожиданной прохлады; грязно-зелëная рубашка рвëтся на куски весьма неаккуратно.       Он чувствует себя уничтожено, стараясь отбиться от грубых рук. Относительный контроль над телом — последнее, что осталось у Нортона, оттого паника потерять даже это охватывает его с головы до пят. Пирит метко рубит физическую оболочку, убивая и без того задушенную человеческую гордость. Да, задушить Нортона звучит заманчиво и ровно так, как нужно. Правильно.       Магнит отталкивает охотника, а Нортон пользуется моментом, отбегая. Ошмëтки одежды мешаются под ногами, а лёгкие очевидно не справляются.       Не отдавая отчëта о том, что он делает, Нортон старается забежать в какие-нибудь кусты или за заграждение. Надеяться на кого-то не приходится. Не столько потому что многие соратники его не жалуют и сторонятся, сколько по причине пяти шифров. Как бы некоторые обитатели поместья не стремились к гуманизму, но спасать нерадивых товарищей в первые минуты игры никто не хочет. Нортону это только играет на руку. Компания в такой ситуации точно лишняя.       Если до этого его охватывал адреналин, то сейчас своë состояние Нортон бы описал как чистая паника. То, что он видел перед собой минутой раньше не должно существовать. Это не Нортон Кэмпбелл. Он Нортон. А это нелепая фальшивка, попытка поместья окончательно выбить его из колеи. Правда же?       Пирит метает кирку с поразительной точностью, земля почти уходит из под ног. Охотник настроен весьма серьёзно и Нортон бы подумал, что тот просто хочет усадить его на стул, как это делают все остальные, но он не располагает таким количеством оптимизма. У того определённо другие планы и как бы не было гадко признавать, но Нортон ясно это понимает.       Падает он быстро. Пирит без энтузиазма смотрит на жалкие попытки отползти. Пускай он по большей части и не может чувствовать, а ухмылка выбита на лице, но он чётко ощущает мерзкую и такую родную беспомощность, которая сочится из Нортона. Из него самого.              Это сильно ударяет куда-то в область ныне окаменевшей груди. Блядские воспоминания лезут в самую глотку, триггерясь на такую мелочь. Ëбанная мелочь.       Сырая земля и чужие ехидные возгласы. Гематомы и грязь, раскрашивающие всë тело. Насмешки и немая, непозволительная и бессмысленная ярость. Слëзы на глазах и отвращение. Смертельная усталость.       Охотник не хочет признавать, что это несуразное месиво перед ним — он сам, или по крайней мере когда-то был. Даже если он помнит, как лежал абсолютно также.       Пирит спешно разрывает остатки чужой одежды, откидывая кирку в сторону, чтобы в аффекте не пробить Нортону череп. Тот пытается нашарить магнит, но белый шум перед глазами мешает это сделать. Голова раскалывается на части, особенно от бесконечного повторения одного и того же, словно мантры, в которую уже не веришь сам:       "Это не я"       Пирит не выказывает какого-то особого интереса к обнажëнному телу перед собой. Как ни крути, он и так знает каждый шрам, родинку и проблемные, болезненные места. Тем не менее, не прикоснуться к зажившим ожогам не получается. Гладкий камень скользит от шеи до груди, иногда прикладывая излишние усилия в правильных местах. Он со смешком заметил свою возросшую тягу к садизму, — кажется, побочки бытия охотником. Проспектор в ответ дëргается, пытаясь через давящий гул в голове понять, что вообще происходит. Нервные окончания левой половины его тела по большей части мертвы, однако некоторые районы наоборот сверх раздражительны, чем охотник бессовестно пользуется.       Пирита вырвавшийся изуродованный болью стон неиронично возбуждает. Он чувствует долю сопротивления этому где-то глубоко в себе. Но ему плевать. Если уж что-то этому противиться, то он сделает наперекор. Пирит — апогей всех пороков и грязи Нортона. Он лишëн каких-либо рамок, ранее сковывающих его всю жизнь, отрезан от человеческого и полностью доволен этим. Чувствовать грëбанную свободу прекрасно. Даже если до сих пор он ведётся на золотой блеск чего бы то ни было, даже если всë ещë не может смириться. Не страшно, теперь у него есть целая вечность на то, чтобы забыть. Но еë может не хватить, если рядом будет маячить "проспектор".       Пирит небрежно бросает Нортона на громоздкий валун, чтобы у него была хоть какая-то опора. Тот, глядя на это, шумно дрожит. Не иметь ограничителей это страшно. И так привлекательно одновременно.       Ледяные и гладкие пальцы быстро входят внутрь Нортона, отчего он немного трезвеет, осознавая, что сейчас произойдëт. Сопротивляться бесполезно — это он усвоил ещё в первую неделю проживания в поместье, но ему чертовски нужно сделать хоть что-то, дабы почувствовать себя значимым. Из-за своего шаткого положения он может лишь резко соскочить в сторону, только для того, чтобы тут же упасть. Да, опора ему всë же нужна.       Пирита такое своенравие начинает раздражать. Нет, одно существование Нортона его уже раздражает, а тот факт, что он смеет сопротивляться, выводит из себя.       — Ты действуешь мне на нервы, ублюдок, — скрипит он предупреждающе, расстëгивая свои полупорванные штаны.       Нортон подтянутый, высокий и крепкий, однако Пирит спокойно окольцовывает его талию одной своей широкой рукой. Кэмпбелл отчаянно изворачивается, всë ещё на что-то надеясь. Отчасти в попытке поглядеть на кое-что и оценить масштабы предстоящего ужаса. То, что он ощутил ранее, вряд-ли можно было назвать приятным, так что он определëнно насторожился. Благо охотник с неизменной ухмылкой сам поворачивает его лицом к лицу к себе, позволяя убедиться в том, что его член, вопреки всем ожиданиям, не каменный. Сильно легче не стало.       Пирит усаживается на ближайший валун, держа Нортона так, будто тот ничего не весит. Обхватывает его бëдра двумя руками, пялясь на напуганное лицо перед ним. Чёрные радужки застыли в одной точке, будто душа его уже давно покинула тело. Даже если бы это было правдой, Пирит бы закончил начатое.       Разум Нортона почти перестал бороться, принимая сложившуюся ситуацию. Как бы то ни было смешно, а он опять смирился и вытерпел очередной пинок под дых. Но этому была и другая причина. В какой-то мере, стоит подумать об охотнике чуть больше, как Нортон не может не восхититься его беспечностью и беззаботностью. Он выглядит счастливо, пусть и сумашедше. Может, это не так уж и плохо?       Не желая больше ждать, он медленно проникает в сжавшегося Нортона. Первые сантиметры ощущаются поразительно, тем более учитывая тот факт, что это первый раз в жизни. Отчасти даже больно, но он и не думает останавливаться, не давая партнëру и себе самому секунды передышки. Пирит жадный и голодный, ему нужно всë и сразу.       Вздох застревает в горле и Нортон страшно закашливается, на глаза лезут слëзы. Руки судорожно хватаются за широкие плечи, опираясь на них в надежде притормозить. Слишком невыносимо. В ответ на это Пирит тянет его на себя с излишней силой и изо рта Нортона наконец выходит что-то кроме хрипов. Сиплый крик.       Похоть — один из его самых желанных грехов. Всю жизнь в работе и как бы не было стыдно признавать, но удовлетворить столь низменные потребности не было ни времени, ни сил. Возможно, то, что он видит перед собой, не должно быть таким в привычном понимании общества. Ну, Пирит не имеет понятия, да и не хочет соответствовать бессмысленным критериям. Главное, что ему очень нравится. Остальное неважно. Трахаться приятно, даже если с парнем, даже если с шахтëром, даже если с собой.       Его ритм нестабильный: скачет от ужасно быстрого и рваного, до довольно медленного и почти вдумчивого. Входить со временем стало заметно легче, а Нортон стал заметно тише, по крайней мере пытается. Пирит внимательно следит за тем, как его плоть исчезает в Нортоне, лишь для того, чтобы появится вновь и проделать махинации снова. Это своего рода занимательно. Ноги проспектора дрожат, колени изредка ударяются о твëрдую поверхность, а член стоит почти гордо. Какая неожиданность.       Из интереса охотник в перерыве от толчков кусает грудь перед собой, вероятно, слишком нелепо и несуразно, раз уж Нортон нашёл в себе силы схватить его за волосы и оттащить. Как нагло с его стороны. Пирит нехотя оторвал взгляд от места их соития, чтобы взглянуть на него. Тот сосредоточенно зажмурил глаза и ритмично качал головой, видать, в отчаянной попытке абстрагироваться. Получалось откровенно плохо, учитывая периодические вскрики и ужасно красное лицо, — кажется, ему в действительности не хватает кислорода. Растрëпанные волосы лезли в глаза и раздражали при каждом толчке, а челюсти болели от сжатия. Зрелище занятное, но Пирит не сильно в этом заинтересован. Однако его однозначно задело то, что Нортон смеет так открыто бежать от реальности. Бежать от себя.       Рука в перчатке сжимает бордовые щëки Кэмпбелла, выводя того из некоего транса. Он рвано размыкает веки, желая состроить вопрошающее выражение лица, но он всë ещё подпрыгивает на огромной каменной глыбе, его лëгкие всë ещё отчаянно просят воздуха, а зад всë ещё ужасно болит, оттого получается только сбито простонать.       — Ты видишь это, да? — Пирит приостанавливает движение, чтобы мозг Нортона хотя бы имел возможность распознать его речь. Тем не менее, ему это мало помогает и он не понимает, что именно должен разглядеть. Охотник терпеливо указывает на своë лицо, для доходчивости обводя шрам по контуру, второй рукой проводя пальцем по такому же шраму на чужом лице. Нет, на своëм лице. Нортон вздрагивает, устало выдыхая.       — Я вижу, — режет он красноречиво, не желая думать глубже. Не желая думать об этом вовсе.       Пирит посмеивается почти грустно:       — Я Нортон Кэмпбелл.       На пыльном лице расцветает зловещий оскал.              Реакция Нортона не столь яркая, какой еë бы хотелось видеть. Очевидно, что он уже признал зловещий факт, однако не смирился. И вот, это существо, этот каменный монстр, глядя в самую душу утверждает, что он Нортон. Нортон Кэмпбелл — бедный шахтëр, массовый убийца и человек с непростой судьбой. Ныне лишь глыба камней, квинтэссенция всей мерзости, что копилась в нëм годами, вся невысказанная желчь. Кем бы Нортон себя не считал, — а он далеко не хороший человек, — но он не выглядит так. Не должен выглядеть.       Толчки возобновляются, а вместе с тем Пирит обводит горелые шрамы чужого тела языком, пока Нортон в фрустрации, пока Нортон блуждает в водовороте противоречий, теряет свою надежду на что-либо. Пока он теряет себя, ту частичку личности, которая определяла его как человека — с достоинством, чувствами и верой в себя. Ни один человек в действительности не хочет видеть себя плохим. Нортон тоже не хочет, даже если это неправда и он ужасный, пропащий ублюдок. Признать это тоже самое, что поставить крест на себе.       Из поглощающего небытия выводит тупая боль, на которую Нортон решает откровенно забить, не желая более в этом участвовать. Он в бессилии падает на широкую грудь, затрудняя охотнику движение. Без особых сожалений Пирит печатает его лицом в камень, пристраиваясь сзади. Под новым углом и весом чужого тела Нортон сдаëтся. Не то, чтобы он мог сделать хоть что-то.       Пирит остаëтся довольным таким смирением. А также податливым телом, более не сопротивляющимся. Ломать здорово, он обязательно попробует снова, когда окончательно закончит с этим. Впрочем, проспектор и так перестал делать вид, что лучше него и что есть другой выход. Как будто была где-то возможность реальности, в которой он будет сытым.       Нет, для Нортона другого исхода не существует.       Боль мешается с мазохистским удовольствием и чëрт его знает, хорошо это или плохо. Или это уже слишком. Одно сказать можно точно — это однозначно самое большое проявление любви по отношению к Нортону во всей его жизни. Какая нелепица.       Заканчивает охотник прямо внутрь, ничего не стыдясь. Вряд-ли у него вообще остались такие ненужные чувства. Нортон громко всхлипывает, жадно глотая воздух, когда его наконец оставляют в покое. Еле слышно как сокомандники где-то в далеке скандируют ему сухими сообщениями с похвалой. Как никак, откайтил весь матч.       На теле Нортона почти нет живого места. Там, где не побывали гематомы от кирки и старые шрамы, расцвели рваные, несдержанные укусы и новые синяки от грубого камня. За всë время пребывания в поместье это — самое худшее, где он себя обнаруживал. И хуже уже не будет точно.       Пирита первая его проигранная игра никак не расстраивает, а даже наоборот. Он вытягивается в полный рост, довольно потянувшись. Метнув взгляд на буквально раздавленного Нортона, он ухмыляется шире. Ах, да.       Смех Пирита гулкий и громоздкий. Отчаянно-мëртвый.       Немой вопль застыл в глотке, когда каменные руки сомкнулись вокруг его горла. Сквозь пелену и битый рассудок Нортон видит две дыры напротив, неуклюжий пирсинг и ужасный шрам.       И, кажется, он узнаëт в этом себя.