* * *
Кавех исчезает ещё до того, как аль-Хайтам уходит на работу. Вернувшись из Академии, аль-Хайтам с порога бросает привычное: — Привет, — и удивляется на мгновение, когда в ответ повисает звенящая тишина. Потом вспоминает — ах да, точно. Неделя тишины, спокойного чтения и здорового сна. Настроение сразу ползёт вверх. Кавех не первый раз отправляется в экспедицию, но аль-Хайтаму никогда не известно, долго ли ждать следующей, — он просто старается использовать отведённое ему время с умом. По утрам никто не задевает его острым локтём на кухне, пытаясь наскоро приготовить съедобный завтрак, никто не занимает ванную на целый час по вечерам. Наконец, никто не тревожит покой аль-Хайтама ни днём, ни ночью — непривычно, но пожалуй, не в плохом смысле. Так думает аль-Хайтам, оставляя дочитанную рукопись на подлокотнике с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Дни летят быстро, удивительно одинаковые — отличается только количество разбросанных по всему дому книг. Их нехотя подбирают и ставят на полку в воскресенье — Кавех придёт уставший, и ему будет явно не до того, но потом он прозреет, и тогда… аль-Хайтам морщится. Когда аль-Хайтам уходит на работу в понедельник, Кавеха ещё нет. Ещё одно спокойное утро в копилку — аль-Хайтам не возражает. — Привет, — говорит он вечером, стягивая сапоги в прихожей. Никто не отвечает ему, и светлые брови хмурятся. Впрочем, думает он, наверняка экспедиция просто задержалась на день. Як подвернул ногу, с маршрута свернули ради какой-нибудь диковинки — мало ли что. Ещё один спокойный вечер, ещё одна спокойная ночь — последние крохи спокойной жизни. Кавеха нет на следующий день, и на следующий. Як подвернул себе ногу, упрямо повторяет себе аль-Хайтам. Кавех вернётся завтра — загоревший и веснушчатый, загар всегда красиво ложился на его светлую кожу. Пыльный и потный, заберётся сначала в ванну, опустошит их запасы продуктов, соскучившись по нормальной еде, и ещё неделю будет востороженно рассказывать аль-Хайтаму о капителях колонн в каком-нибудь древнем храме, не давая уйти с головой в книгу. Такова расплата за неделю тишины, думает аль-Хайтам, укладываясь спать, — расплата, которую он готов принять. В четверг доходят вести о песчаной буре, и у аль-Хайтама что-то обрывается внутри. Что за бред, думает он сердито секунду спустя, перечитывая бумагу. Не было же никаких бурь в прогнозе. Не было. В докладе есть. Об отправившейся недавно в пустыню экспедиции — ни слова. Матры быстро собирают поисковой отряд, и только тогда аль-Хайтам в полной мере осознаёт, насколько всё серьёзно. В Академии взбудоражены и студенты, и преподаватели — кто-то тревожится за друзей или родных, кто-то, кажется, рад любому развлечению, способному встряхнуть монотонный уклад цитадели знаний. Строки доклада непрерывно вертятся в голове — аль-Хайтам читал его сотню раз и успел уже выучить наизусть, но всё равно прогоняет в памяти, словно надеясь найти хоть какую-то зацепку. Надежду. Он, перевернувший политический строй Сумеру, безобразно беспомощен перед небольшой локальной катастрофой, перед нуждой разыскать в песках одного-единственного человека. Живым или мёртвым — матры не говорят этого вслух, и за это аль-Хайтам им благодарен. Живым, непременно живым. Пожалуйста, пусть живым.* * *
Матры возвращаются в город молчаливые и придавленные грузом увиденного. Приводят за собой обоз — укрытые парусиной телеги. Аль-Хайтам хочет знать, что скрывает ткань. Аль-Хайтам предпочёл бы никогда этого не узнать, потому что видит, как знакомая рука свисает с бортика, — узкая ладонь с маленьким шрамом у мизинца, куда неосторожно попало когда-то долото — и в тот же миг его разрывает от боли. Аль-Хайтам в холодном поту рывком садится в постели и хватает ртом воздух. Кошмары ему снятся впервые за долгое время — слишком реалистичные, в них бесконечно стремящийся к рациональности аль-Хайтам не на своей территории. Утопая в раскалённых песках по щиколотку, бредёт сквозь пустыню вникуда, надеясь отыскать и за шиворот притащить домой Кавеха. Не находит. Или находит, и это ещё хуже. Книги можно разбрасывать где хочется, пока Кавеха нет, но у аль-Хайтама не обнаруживается ни малейшего на то желания. Корешки всё так же плотно и аккуратно прижаты друг к другу на полке — ждут, когда Кавех придёт и оценит. Кавех не приходит. Аль-Хайтам готов признать, что впервые за долгое время боится по-настоящему сильно. Кавех не должен умереть так — не под палящим солнцем с забитыми песком лёгкими. Строго говоря, Кавех никак не должен умирать — на пике расцвета своего творческого гения, полным молодости и сил, не успевшим пожить хоть сколько-то для себя, без оглядки на людей из прошлого и настоящего. Почему вообще он, нелепый и наивный, скупающий дурацкие брелоки для помощи бедным детям и проектирующий архитектурные шедевры, должен оставить этот мир, так нуждающийся в нём? Почему он должен оставить аль-Хайтама, нуждающегося в нём. Это аль-Хайтам тоже готов признать. Он вообще на многое уже готов, даже на самые абсурдные и иррациональные вещи, если только они хоть чем-то помогут. — Слушай, — говорит аль-Хайтам, сидя на крыльце. Погода в Сумеру на редкость погожая и ласковая — выглядит как издевательство. Солнечные лучи трогают аль-Хайтама за скулы. — Если Кавех вернётся, — он и сам толком не понимает, с кем сейчас торгуется. С Селестией? С малой властительницей Кусанали? С каким-нибудь неведомым ему солярным божеством? С Ирминсулем? — Если Кавех вернётся, я всё скажу ему. Всё, что нужно. И никогда больше не отпущу этого дурака в пустыню одного. Годится? Тихий шелест листвы он готов принять за согласие. — Привет, — говорит аль-Хайтам, возвращаясь из Академии и замирая на пороге. Напряжённо вслушивается в тягучую, скорбную тишину. Кавех всегда отвечал, даже если был по уши в работе. Кроме тех случаев, конечно, когда решал занять ванну на час-полтора. Отвечал и принимал это за призыв делиться новостями — аль-Хайтам никогда о них не спрашивал и делал вид, что не особо слушает, но рано или поздно отпускал какую-нибудь реплику. Завязывался разговор. Смешной или колкий, мирный или полный бесконечных пререканий. — Привет, — повторяет аль-Хайтам, устало облокачиваясь виском о дверной косяк.* * *
Новости облетают Сумеру быстро, а руки подрагивают, когда вцепившийся в бумагу до побелевших костяшек аль-Хайтам перечитывает доклад. Из двадцати участников экспедиции живыми найдены и доставлены в Бимарстан одиннадцать. Аль-Хайтам не знает, с кем ему торговаться и что пообещать за то, чтобы одним из этих одиннадцати оказался Кавех. Да, Кавех не самый сильный и выносливый, но и не самый слабый. Немного неудачливый… но заслуживающий места в этом мире больше, чем многие. Больше, чем кто-либо. Аль-Хайтам ловит себя на том, что неосознанно скрипит зубами, за секунду до того, как сорваться с рабочего места. Он бросает дела на сегодня, даже не удосужившись проверить, нет ли срочных задач. Сердце колотится во всём теле, заставляет подкашиваться ноги, когда аль-Хайтам спускается по лестнице, не разбирая дороги, пока в голове крутится на бесконечном повторе только бы, только бы, только бы. Врачевательница ничего не спрашивает даже — ей хватает бросить быстрый взгляд на перекошенное лицо. — Он здесь, — и вся тяжесть мира падает у аль-Хайтама с плеч. — Сейчас нельзя, — аль-Хайтама хватают за рукав, как только тот рывком подаётся к двери. — Больному нужно отдохнуть и окрепнуть. — Я ничем не потревожу его покой, — обещает аль-Хайтам не терпящим возражений тоном. — Почитаю книгу, пока он спит. — У вас с собой нет книги, — качает головой девушка. — Есть, — аль-Хайтам подбирает с тумбочки какой-то ветхий медицинский трактат. — Я буду читать её. Теперь, если позволите… Врачевательница ничего не позволяет, но аль-Хайтама это уже не интересует. Он тихо проскальзывает в комнату и запирает за собой дверь. Осунувшееся и не до конца отмытое лицо Кавеха кажется постаревшим лет на десять, золотые волосы сбились в грязные колтуны. Аль-Хайтам всматривается в него долго и с подозрением, словно в самом деле сомневаясь, что наконец видит Кавеха во плоти. Тот дышит тихо, почти неслышно, — даже сняв наушники и подойдя вплотную, аль-Хайтам с трудом различает мерные вдохи и выдохи. И сам выдыхает с облегчением, осознав, что до этого момента не дышал вовсе. — Привет, — беззвучно говорит аль-Хайтам одними губами. Он пристраивается на стуле у изголовья и пробует в самом деле читать, чтобы отвлечься, но строки прыгают перед глазами. Кавех, непривычно затихший, отвлекает его ещё больше, чем Кавех, жалующийся на заказчика и остервенело долбящий молотком. В какой-то момент аль-Хайтама снова густо окатывает липкая волна страха, и он тянется к лицу Кавеха, чтобы убедиться, что тот живой и тёплый. Кончики пальцев осторожно касаются веснушек, когда Кавех внезапно открывает глаза. На исхудавшем лице они кажутся огромными. — Давно не спишь? — аль-Хайтам из последних сил старается делать вид, что всё хорошо. — Нет, — Кавех никогда не умел врать толком, всё на лице как на духу. — Значит, давно, — заключает аль-Хайтам и хочет отнять руку, но Кавех неожиданно хватается за его запястье цепкими пальцами, удерживая ладонь. Прижимается к ней щекой и заглядывает в глаза с немой мольбой. Аль-Хайтам видит в них отражение того же страха, который точил его изнутри всё это время. — Я боялся, что ты не вернёшься, — немного помолчав, признаётся аль-Хайтам, решив прямолинейно перейти сразу к делу. Он не для того ежедневно складировал книги на полке в ожидании Кавеха, чтобы сейчас изображать благородное безразличие. — Очень боялся. — Я тоже, — Кавех судорожно сглатывает. Губы у него пересохшие, а пальцы тонкие и жёсткие, как у птички. — Когда переходили бархан на пути к деревне, я упал однажды и думал — больше не встану. Но, — Кавех нервно кусает губы, — мне… мне показалось тогда, что ты меня позвал. Давай, назови это деревенским суеверием или слуховой галлюцинацией, — тихое фырканье отдаётся теплом в пальцы. Аль-Хайтам прикрывает глаза и вздыхает. — Правда в том, — подушечка большого пальца аккуратно приглаживает по щеке, — что я и в самом деле кое-что не договорил. Быть может, ветер донёс тебе мои слова. — О, — недоверчивый взгляд исподлобья, — и что же ты не договорил? — Ты не виноват, — просто говорит аль-Хайтам вместо всего того, что тщетно пытался объяснить Кавеху несколько лет назад. — Что? Я знаю, — пожимает плечами Кавех, но аль-Хайтам мягко надавливает ладонью на щёку, чтобы развернуть лицо к себе. — Нет, ты не понял. Ты не виноват, — глядя в глаза, бесконечно терпеливо, как маленькому ребёнку. — Да знаю я! — нижняя губа Кавеха, обветренная и искусанная, дрожит. — Твоей вины в этом нет, — и это последнее, что он успевает сказать, прежде чем Кавех вскидывает узкие ладони и закрывает лицо, отвернувшись. Аль-Хайтам мысленно извиняется перед врачевательницей, которой обещал не беспокоить больного, и ждёт. Столько ждал — подождёт и ещё немного. — Тогда, получается, и я кое-что не договорил, — наконец произносит Кавех и трёт измождённо лицо. — Я не сожалею, — на аль-Хайтама он не смотрит. Голос звучит надтреснуто и совсем тихо, но аль-Хайтам всё понимает. — Что мы подружились. Никогда не сожалел. Аль-Хайтам кивает. Достаёт из поясной сумки замшевый мешочек и вкладывает Кавеху в руку. — Что это? — Кавех взвешивает мешочек в ладони. — Твоя рента за месяц наперёд. — Да в смысле, — Кавех непонимающе хмурится и, прежде чем его глаза снова затопит страх, аль-Хайтам мягко подгибает птичьи пальцы своими поверх, укрывая мешочек. — Пойдём домой, Кавех, — аль-Хайтам сжимает чужую руку в своей чуть сильнее. — К нам домой. Понимаешь? Нижняя губа у Кавеха снова дрожит. Он хочет что-то сказать, но не может, молча мотает головой, в конце концов выдавливая из себя: — Пойдём.* * *
Уйти ему позволяют только через десять дней, в каждый из которых аль-Хайтам берёт с собой в Бимарстан книгу — и никогда не читает. На десятый день он уводит Кавеха с собой. Его рука в руке аль-Хайтама уже не такая тонкая, но держится так же цепко — узкая ладонь с маленьким шрамом у мизинца, куда неосторожно попало когда-то долото. Кавех взахлёб рассказывает аль-Хайтаму о капителях колонн древнего храма, в котором их экспедиции удалось всё-таки побывать. Аль-Хайтам улыбается — уголками рта, незаметно для всех, кто знает его хуже Кавеха. И небо над ними ясное-ясное. Чистое-чистое.