Ненависть.
Это чувство всецело переполняло сердце, разъедало желудок и скреблось о рёбра, поднималась к горлу, ещё выше, отдаваясь нестерпимо горьким вкусом на языке, дёснах, нёбе. Оно въелось в кожу, затуманило взор и слух, спряталось в копне тёмных волос. Эта гадость была повсюду. Эта ненависть полыхала в душе, прямо как величественные храмы, некогда мощёные золотом, и сжигало до тла всё, что было на пути. Всё хотелось закричать, руки чесались опрокинуть очередную статую некогда божества войны, разбить на мелкие кусочки и стереть их в пыль, а после смешать с грязью. Отвращение и злость как на наследного принца, так и на себя, легли тяжелым грузом на плечи юного князя Сяоцзин. На наследного принца - за то, что бросил, на себя - за то, что так слепо верил этому глупцу. Уже становилось изрядно жарко. Хотя пожар длился уже достаточно долго, он был слишком велик, чтобы превратиться в обугленные остатки всего спустя полчаса. Все же, этот огонь не мог сравниться с бурей чувств в юном сердце. Вообще-то Ци Жун тут с самого начала "торжества". Чтож, не будем скрывать и то, что он был одним из инициаторов сие происшествия. — Красиво горит! — хохотнул какой-то мужчина сзади. Ци Жун невольно усмехается, смешок больше похож на слабое фырканье. Закатное солнце прекрасно дополняло бушующее пламя, охватившее здание. Это был уже пятый храм, к уничтожению которого приложил руку князь Сяоцзин. И он точно уверен, что это только начало. Небрежно отряхнув полы одежд, разворачивается и шагает прочь по мощеной плитами дороге, а после и по тропинке вниз с холма. Садящееся за горизонт солнце освещает листву деревьев, мелкие травинки на земле и спину уходящего. Малиново-красный свет гладко ложится поверх некогда лазурной ткани. Сейчас эти одежды измазаны местами в грязи, даже в крови; во время и после войны Ци Жун получил нешуточные травмы, так что ханьфу впитало всю рубиновую влагу. При бойне, с загнанного в угол маленького князя сорвали доспехи, наручи, не поскупились вырвать и золотую серьгу, порвав мочку бледного уха. Мышцы едва срослись, правая рука болела и зудела. Чтобы перемотать раны пришлось кое-как оборвать края нижнего ханьфу, теперь по низу выглядящего как старое тряпье, испачканное дорожной пылью. Тогда юнъановцы ещё взяли его в плен. И без того подвергшийся насилию и унижениям Ци Жун за свой колкий язык всегда получал добавки. У него отобрали все ценности, оружие, латы, содрали даже верхнюю накидку, расшитую золотыми узорами, и кинули в мокрое неприятное место, не удосуживаясь даже покормить или попоить. Тягая за волосы, его часто вытаскивали из подобия камеры, попирали ногами и устраивали допросы. Они желали узнать лишь где находится наследный принц. Нетрудно догадаться, что князь Сяоцзин не только отказывался говорить, но ещё и сыпал оскорблениями в ответ, кажется, несмотря даже на пропитанное болью тело. И тогда его избивали снова. Даже самые крошечные надежды на брата были разбиты вдребезги именно тогда.Именно тогда, когда за ним никто не пришёл.
Никакое хвалёное божество, держащее в одной руке цветок, а в другой - меч, кажется, и не подумало про него. Сначала действительно хорошим оправданием было «Венценосному брату и самому сейчас нелегко», но ни на второй, ни на третий, ни даже на седьмой день за ним никто не пришёл. Мучители тоже больше не интересовались им, просто бросив подыхать от голода в малюсенькой сырой комнатке. Тогда и разгорелась эта жгучая ненависть. Окрылившись ею, Жун-эр впервые действительно позаботился о себе сам. Хоть и не в совершенстве, но этот Сяоцзин владел мечом, и это сыграло свою роль. Ему удалось сбежать на девятый день. Как он это сделал уже почти и не помнит: помнит только как бешено колотилось сердце в груди, как жгло лёгкие и как дрожали конечности. Если собирать в памяти по обрывкам, ему просто чудом повезло выбить у какого-то недотепы меч. Трясущимися руками он размахивал лезвием в стороны всех, кто к нему приближался, даже не разбирая. Он помнит точно только то, как долго бежал. Нёсся до боли в ногах, спотыкаясь, и в один момент просто потерял сознание: от усталости, от голода, от обиды. Он не знал, сколько времени прошло, когда пришел в сознание, но на небосводе ярко светило солнце. Живот прилип к позвоночнику, во рту сухо, всё тело нестерпимо болело, внутри всё жгло и кололо, гудело, дрожало. Не в силах пошевелить и пальцем он пролежал так день, а может и больше, потому что вновь потерял сознание. Очнулся он только когда почувствовал движение под собой. Немного погодя, ему показалось, будто его куда-то тащат, и причем тащат как мешок картошки: за лодыжку, волоча по земле. Будь он в состоянии, навалял бы тому, кто посмел так с ним обращаться! По прошествию какого-то времени его притащили в незатейливое строение, больше похожее на коробку из дерева. То, что Ци Жун еще живой, незнакомцы заметили только тогда, когда он больно ойкал и шипел, пока его тащили по ступенькам: ударялся затылком о пороги. Фыркнув, рослый мужчина со шрамом на губе заговорил: — Не мёртвый все таки. Так даже лучше. Теперь, правда, с Жуном стали обращаться получше: занесли в помещение более аккуратно и даже усадили за стол. Правда, он постоянно терял равновесие от усталости и всё ещё гудящих мышцах, заваливаясь то вправо, то влево. Тогда его раздраженно приткнули на лавочку у угла, чтобы это полудохлое тело оказалось между двумя стенками и не кренилось то на запад, то на восток. У него что-то спросили, Ци Жун, еще приходя в себя, даже не понял ничего, но прохрипел севшим голос нечто неразборчивое. Горло тут же отозвалось болью и он закашлялся. Тогда незнакомец подал знак и другой мужчина принес деревянную чарку с, кажется, водой. Он приставил её к губам Сяоцзина, и тот, заприметив затуманенным взглядом божественную влагу, потянулся к ней, готовясь жадно глотать. Только вот вкус был отвратный. Он моментально скривился, сделал только три глотка, и то немного воды пролилось мимо рта, струйками потедав по щекам и шее. Когда чарку убрали, он снова прохрипел, но уже более живо и разборчиво: — Как из лужи набрали. — капризно и в собственной манере съязвил он. Мужчины усмехнулись. — Тебя полудохлого нашли в канаве и напоили водой, а ты воротишь нос, как принцесса? Ты наглец какой или что? — Да ты хоть знаешь кто я?! Просто таки оскорблённый до глубины души таким невежеством, Ци Жун тут же взъерепенился и дёрнулся вперёд, упираясь дрожащими руками в шаткий стол перед собой. Не давая незнакомцам вставить и слова, он тут же хриплым голосом принялся восклицать: — Да я! Да я! Я князь Сяоцзин, императорских кровей! Я тебе башку оторву, пёсий ты потрох! Пока этот юный князь срывал горло, мужчина удивленно поднял бровь, как и его приспешник, который еще и сложил руки на груди. — Вот какую рыбку мы поймали. Императорскую значит. — незнакомец окидывает юнца, всего в грязи и ссадинах, в порванной одежде и без намека на украшения или доспехи, взглядом и хмыкает, — Жизнь потрепала, гляжу. Ци Жун весь краснеет от злости, но прежде чем он успевает разразиться новой бранью, его хватают за плечи и знатно встряхивают. Голова и так гудела, а теперь еще хуже, так что он прибывает в некоторой дезориентации, пока крепкий мужчина, встряхнувший его, говорит: — Скажи-ка, милостивый князь, где твой венценосный братец? — голос его холоден и суров, глаза смотрят в душу ища ответа. Упоминание Се Ляня заставляет кровь кипеть в жилах, и теперь Сяоцзин и вовсе приходит в ярость: — Да откуда мне знать где этот сучий сын! — верещит Ци Жун, дергая руками, — Надеюсь, подох в канаве, пёс поганый! А ну отпусти меня! Но вопреки приказу, плечи сжимают сильнее и прикладывают спиной об стенку. Мужчины переглядываются, тот, который помощник, хмыкает. — Вот как. Врет небось. — Пошел к хуям собачьим! — Да он спятил. — усмехается незнакомец, — Либо сдурел, либо у нас новый приспешник. Мужчины разражаются хохотом и первый похлопывает Ци Жуна по плечам. — Значит будет сдуревший приспешник! С этого и начался своеобразный путь Ци Жуна. Его притащили в укрытие выживших людей из Сяньлэ, настолько же озлобленных и обиженных, так что князь Сяоцзин с удовольствием остался там, присоединившись к разрушению храмов и статуй наследного принца. С этого времени прошел месяц или около того, и вот Ци Жун вновь возвращался к своим единомышленникам. Очередной сожжённый храм означал, что сегодня состоится пиршество, которое, честно говоря, можно было так назвать с огромной натяжкой. Каждый притаскивал что-то относительно вкусненькое, всё это раскладывали на общем столе и пировали, превознося себя над "паршивым псом Се Лянем". Недолго думая, Ци Жун накинул на голову подобие капюшона и спустился к городу. Идя тёмными переулками он стремится к базару. Отвлечет продавца да и свистнет что-нибудь, если сильно повезёт - может даже кусок мяса. Юноша он щупленький, но хитрый, всё таки уже почти 17. Он действительно сейчас напоминает маленького попрошайку, измазать мордочку в пыли - не отличить. План уже проверенный, надежный. Шалость удается, стоит только Ци Жуну состроить страдальческое лицо и тоненький голос, моля «Господин, моя матушка умирает, прошу, найдите лекаря!» и рассыпаясь в притворных хныканьях. Еще парочка жалобных фраз и торгаш уже со всех ног несётся в лекарственную лавку на другом конце улицы. Вообще, было как-то неприятно порой применять именно такую ложь, про мать. На деле же, Ци Жун не знал, где сейчас его родители. После того, как тётя забрала его к себе во дворец по прошению его мамы, он не слышал о них совсем ничего. На отца ему было всё равно: этот плешивый осёл не заслуживал жизни в глазах князя Сяоцзин. Вечно попирающий его мать ногами, кулаками, ругающийся последними словами и держащий их двоих в грязном ветхом домишке, больше похожем на собачью конуру. Эти воспоминания отложились в детском сознании особенно ярко: каждая ругань, каждый удар. Особенно по матери. В раннем детстве мама - это единственное, что было у маленького Жун-эра. Несмотря на трудности и побои мужа, она отдавала сыну последний кусок хлеба, всегда прижимала к себе и, поглаживая по затылку шершавой ладонью, шептала: «Всё будет хорошо, мой мальчик... Всё будет хорошо...» И Ци Жуну всегда хотелось ей верить. Грубая кожа на маминых руках всегда казалась самой нежной, прикосновения - самыми ласковыми, а слова - самыми тёплыми. Но всё это осталось в прошлом. Он не знал где его мать сейчас, и жива ли она вообще. Может, отец просто забил её до смерти, может они умерли оба от поветрия ликов, а может ей удалось сбежать... На последнее хотелось надеяться, потому что в мире Ци Жуна его мама осталась самым светлым человеком, после того как венценосный брат пал в его глазах. Но сейчас юноша молнией несётся к телеге неподалеку, оглядывается: вроде никто и не смотрит, лишь глядят в след торговцу, и Сяоцзин, не теряя времени, пихает за пазуху всё что под руку попадется, скрываясь за углом, чуть ли не падая. А потом со всех ног бежит мимо деревьев, через степь, к скрытому в ветхом сарае убежищу в виде подвала. Ци Жун останавливается, опираясь на стену позади себя и восстанавливает дыхание. Все остальные уже тут. Вздохнув в последний раз, Сяоцзин усмехается и взмахивает грязным рукавом. — Я тут мяса принёс!