Мы можем помолчать, Мы можем петь, Стоять или бежать, Но все равно гореть. ЛЮМЕН - ГОРЕТЬ
Тилл - 14 лет, Иван - 15 лет. Начало учебного года.
Тиллу неуютно под этим взглядом. Иван смотрит пристально, будто бы хирург, либо же ребенок-исследователь, который в своем стремлении “познать этот мир” готов даже с помощью лупы муравья сжечь, либо же лягушку маленьким десертным ножом вспороть, ведь так интересно взглянуть, что же у той внутри! А картинки в интернете - хуйня полнейшая, им верить нельзя, собственный опыт - вот то самое, на что стоит опираться. У этого парня вместо глаз - две бездны. Они черные, зрачок сливается с радужкой и зачастую совершенно не поймешь, о чем этот человек вообще там думает. Если быть точнее, то обычно вообще всегда хуй там проссышь, что творится у этого ублюдка в голове. Правда. Потому что ладно глаза, у него еще вместо лица - один сплошной кирпич, выражающий по ощущениям целое потрясающее ноль эмоций. Тилл буквально ведет счет всем тем моментам, когда на чужих губах играла, например, та же улыбка. Или же их уголки чуть подрагивали, выдавая веселье своего обладателя. И, пожалуй, эта фигня - одна из тех вещей, о которых он никогда в своей жизни не расскажет, буквально унеся с собой в могилу и все остальное в таком духе. Потому что всякий раз, стоит даже самостоятельно об этом собственном поведении задуматься, прокрутить лишний раз в голове, как внутри все сжимается, становится некомфортно и уши, эти чертовы уши, начинают болезненно и очень ощутимо гореть огнем. А это уже странно. С Иваном вообще, в общем и неком целом, странностей много, ведь рядом с этим человеком абсолютная импульсивность Тилла отходит на второй план. Рядом с ним приходится думать, считать и следить за собой, несмотря на весь тот комфорт, что чужое общество дарит. И вот это вот, пожалуй, причиной подобного поведения и является:Слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Слишком хорошо, чтобы позволять себе привыкнуть к этому.
Слишком доступно, ведь нужно лишь руку протянуть и вот, этот парень со своим отвратительным лицом-кирпичом окажется совсем рядом.
Только наклонись вперед еще совсем-совсем немного, приблизься и получится дотронуться.
Вот только на деле дотрагиваться было нельзя.
Поэтому подросток невольно ежится, но уже в следующий миг он сразу же хмурится, едва грудь не выпячивает, и первым заговаривает: — Да что на тебя сегодня нашло вообще? — звуча при этом грубо, дерзко, ведь разве может приютский выродок говорить иначе? И какого черта это ему резко как-то не по себе стало? Иван не реагирует. И это - странно. Настолько странно, что Тиллу становится в самом деле некомфортно, неприятные мысли начинают крутиться в голове, каждая из которых режет что-то на изнанке его сознания, заставляя по птичьи склонять голову на бок, начать хмуриться уже по-настоящему. Юноше не нравятся вот такие резкие смены. Он не любит, когда все идет не по привычному сценарию, ведь подобное автоматически означает неопределенный исход происходящего. Следовательно, тот может быть как хорошим, так и плохим. Но, учитывая отвратительную удачу подростка, разве можно было расчитывать на первый вариант? Вот в том-то и оно. Поэтому на смену наигранному дискомфорту приходит самый настоящий, заставляющий открыть рот, чтобы сказать хоть что-нибудь. Что угодно. Лишь бы выкинуть эту неправильную, отвратительную атмосферу. Лишь бы Иван перестал смотреть так, словно…Словно что?
Тилл не успевает схватиться за эту мысль, покрутить её как-нибудь, рассмотреть подробнее и уже, беря пример с чертового друга, препарировать, будто бы чертову лягушку. Он ничего из этого списка не делает, ведь уже в следующий миг пальцы этого чудака перестают сжимать страницы книги, он поднимает руку и тянет ее, чтобы затем аккуратно дотронуться до его щеки. И это действие столь медленное, пропитанное непонятной, странной заботой, что внутри все сжимается, обливается сверху чем-то непонятным, таким мерзко-сладким. В этот же миг юноша каменеет, ведь… ведь Иван коснулся его. Дотронулся… Хах, блять, вот ведь логично, ага. Наблюдательность явно второе имя Тилла. Однако мозг из-за этой, казалось бы, абсолютнейшей мелочи решил перестать даже пытаться как-то работать. Он отключился, пока тело юноши решили буквально захватить мурашки. И нет, совсем не отвращения. Ему не хотелось отстраниться. Не хотелось скинуть со своей щеки эту руку, дотрагивающуюся с такой осторожность, будто бы подросток из привыкшей к побоям псины резко превратился в хрустальную вазу, стереотипную барышню из сказок, для защиты которой нужно сто пятьсот принцев и в целом…. Блять, какого хуя? Внутри сейчас не ощущалось даже намека на обычное отвращение, разрывающее внутренности. Все было совершенно, черт возьми, наоборот. И оттого становилось невольно страшно, а еще по-глупому неловко. Он осоловело моргает, чувствуя, как чужие пальцы уже поглаживают щеку, неприятно гудевшую от боли всего несколько секунд назад, так почему же сейчас?… Почему же сейчас эта ядовитая боль, смешанная с давно засевшей в сердце злостью на чуть ли не весь мир, решила резко исправиться и словно отойти на задний план? Почему же сейчас кажется, будто бы единственное, что Тилла волнует - молнии в двух безднах напротив, адское пламя, разгоревшееся там же и, кажется, намеренное не просто весь мир, вся чертову вселенную к чертям собачьим спалить? Парень бы не удивился, если бы у Ивана получилось. Если бы он дотла сжег все, на что только смог упасть его взгляд. Это же Иван, понимаете? И из-за этого самого Ивана подросток в одно мгновение становится пассажиром, упавшим за борт корабля и стремительно тонущем в море. Чувства, захлестнувшие его, очень странные, совершенно непонятные и оттого кажущиеся еще неправильнее. Они становятся лишь темнее, отвратительнее на чужом фоне. — Что ты… — и ему хочется отшатнуться, в самый настоящий противовес происходящему ударить Ивана, так грубо и жестко, до разбитой губы, до синяков и пыли в воздухе, испачканной к чертям одежде. Только бы разрушить эту атмосферу, для описания которой не находится слов. Лишь бы все это сейчас прекратилось. Потому что внутри мерзким комком собирается страх Ивана, этого слабого ботаника, запятнать. Что его руки, ладони, такие мягкие и нежные сейчас, покроются многолетним слоем грязи. Что та, каждое пятно, которое подросток не смог с себя стереть даже после нахождения под обжигающе-горячей водой, перескочит на чужое тело. От этой мысли становится дурно, что-то внутри, в районе солнечного сплетения, болезненно сжимается. Чертов ботаник продолжает не отвечать, лишь сверлит этим своим взглядом. И Тилл, прикусив до крови язык, до ставшего привычным металлического вкуса во рту, первым останется. Ему не хочется задумываться. Не хочется знать, какие именно выражение лица у него сейчас было. Вместо этого он натягивает на то одну из своих масок, выражающих недовольство. Только бы не непонимание, лишь бы там не было сейчас замешательства, неловкости и загнанного в самый дальний угол, но такого ощутимого смущения. И даже малейшего намека на растерянности. Все те изломы и стыки, ведь то мимолетное прикосновение конечно же не перевернуло у Тилла внутри абсолютно все с ног на голову, обнажив каждый запрятанный глубоко внутри шрам. Нет. Что за бред вообще? Иван не удерживает, не хватает за руки, не пытается продлить то короткое прикосновение. Он позволяет отстраниться, в целом сам будто бы, по мнению парня, замерзает, все так же продолжая глазеть. Что уже как-то раздражает. Ну вот в чем, простите конечно, проблема этого человека? Почему нельзя говорить через… рот? Он ведь для того и создан! Ну, еще для еды конечно, но то сейчас не столь важно. — Блять, да что происходит? — в итоге, не выдержав, ругается подросток. Он поджимает губы, уже в следующий миг морщась из-за резко вернувшейся боли, но, максимально забив на это ощущение, продолжает говорить: — Стоило мне прийти, ты так себя ведешь. А прошел уже час! Час, Иван! — Вот только скрыть очевидного волнения у Тилла все равно не получается, сколько бы ноток раздражения, театрального пренебрежения он в голос не добавлял. — У тебя что-то произошло? Этот образ рушится, идет несметным количеством трещин и сквозь них слишком явно начинает сквозить страх. Страх не за себя, за своего единственного и самого лучшего друга. Иван же наконец-то отмирает, вздыхает и морщится. Потому что больно. Потому что больно ему было за Тилла. Потому что боль Тилла ощущается не как своя собственная, нет. Она умножена на сто тысяч, возведена сначала в квадрат, а затем в какую-то чертовую бесконечную цепь. Она ломала ребра, буквально выламывала их, заставляя кости дырявить тонкую кожу, превращая существование в маленькую агонию. Эта боль отдается не просто в каждом сантиметре, миллиметре его тела, а во всех молекулах его составляющих. Она заменяет кровь, заполняет легкие заместо кислорода, чтобы затем начать протыкать иголками уже те. Ивану самому хочется спросить. Что произошло? Почему тебя избили на этот раз? Ему хочется сказать. Тилл, умоляю, просто поделись со мной. Однако это - совершенно не вариант, ведь в глазах напротив тотчас же появится страх. Он заставит почернеть все ту потрясающую зелень, подожжет каждое дерево, цветок, растущий в этом бесконечном лесу. Поэтому все, что есть у юноши - куча догадок, подозрений. Приходится наблюдать, выхватывать, замечать малейшие отклонения от чего-то “нормального”, ведь не всегда повреждения друга видимы. О тех он, черт бы его побрал и эту абсолютно тупую, поистине идиотскую черту характера, ведь сам никогда не рассказывает. Ему стыдно, неловко. За себя, за каждый шрам, полученный удар. И этот факт отзывается очередным витком боли в груди Ивана. Тилл же эту самую боль научился не замечать. Пару часов назад его избивали, целясь в ребра? Ничего, он и так будет улыбаться, бодаться и делать вид, что все чудесно. Ему разбили губу? Оставили синяк на лице? Да что уж на лице, по всему чертовому телу? Плевать. Тилл натянет пониже рукава кофты, завернется в слои, купив в аптеке самое дешевое обезболивающее, а затем просто придет на их место. Будет делать вид, будто бы ничего не случилось. И Иван устал. Правда устал. — Подойди сюда. — чувства эти в голосе парня сейчас отражается, ведь Тилл тотчас же рот закрывает, моргает непонимающе, ведь в чужой голове все никак уложиться не может факт, что о нем могут беспокоиться. За него могут бояться больше, чем за свою собственную жизнь. Подросток прикусывает щеку изнутри, прикрывает на миг глаза и чуть двигается на том, что когда-то люди вполне себе могли назвать диваном. Он хватает с пола рюкзак, кидает его себе на колени и указывает пальцем на место рядом. — Давай. Я жду, Тилл. В чужом голосе не было злости, нетерпения, лишь крайне непонятная смесь эмоций, которая как раз и заставляла сейчас парня сдвинуться с места. Он, неловко опустив взгляд, чувствуя, как уши начинают предательски гореть, — какого черта вообще скажите на милость! — делает сначала первый, затем второй и третий шаг. Каждый из них чертовски короткий, но Иван не торопит. Он все продолжает неподвижно сидеть, лишь в момент, когда Тилл останавливается вот уже почти-почти перед диваном, между ними всего лишь жалкие пару миллиметров, он разворачивается и начинает копаться в рюкзаке. — Садись, — повторяется подросток как бы говоря что да, я помню, что произнес всего минуту-две назад, не испытывай судьбу. Решишь сбежать - тут я уже за тобой побегу. И парень этот подтекст в чужой интонации вполне себе успешно считывает, все же намек на мозг в его голове был! Ага, вот уж повод для гордости то. Однако на грязноватую подушку дивана он опускает так, словно она всю его семью перебила. Так вот из-за кого его светлая голова вдруг в приюте оказалась! Виновница найдена. Судья, скорее за решетку это бездушное чудовище, посмевшее отнять у бедного несчастного мальчика с такими большими-большими зелеными глазами маму и папу. “А самому мальчику счет в банке да квартиру, пожалуйста”, — заканчивает тем временем он, совершенно не в силах прийти к однозначному выводу о том, что дальше происходить будет. Все же Иван - последний из тех, чьи действия просчитать можно. Это не директор их приюта, по лицу которого все видно и понятно, нужно лишь совсем чуть-чуть напрячься, присмотреться, чтобы увидеть… Вот едва заметно вздернутая бровь. Дрогнувшая щека. Тьма, углубившаяся в глубине грязно-коричневых зрачков. И пальцы рук, что из раза в раз сжимаются в кулаки. Все это - признаки будущих неприятностей. А еще могут быть наоборот притворно заботливые прикосновения. Белозубая широкая улыбка, которой ты сначала доверяешь, готовый вручить сердце этому милому полноватому человеку, который предлагает тебе конфеты, дает вкусный чай и обещает, что совсем-совсем скоро придут новые мама с папой. Это - признак падения в бездну. И бездна эта совершенно не такая как та, что скрывалась в черноте глаз Ивана. Нет, у того там пряталось обитающее грудную клетку тепло, мягкие-мягкие подушки и то самое, для описания чего все никак не находилось слов. Понимаете? Вещи, которые даже пытаться сравнивать нельзя было. Из рюкзака Иван вытаскивает аптечку, и Тилл не может сдержаться, на его лице с легкостью читается удивление, непонимание о такое хрупкое “это что, ты для меня ее притащил?…”. Юноше на такое хочется кивнуть, ответив, что для него он готов не только аптечку, чертову луну с неба стащить. Так разве стоит вообще внимание на подобной мелочи заострять? Правда вслух в очередной раз ничего такого не произносится. Вместо этого пальцы подроста обхватывают чужое тонкое запястье и он чувствует дрожь, пока аккуратно тянет друга, — от одного этого названия на языке невольно горечь скапливалась, — поближе к себе. — Я обработаю твою губу и синяки на лице. Есть другие? — голос у Ивана лишь на первый взгляд кажется таким ровным, спокойным. На самом же деле он дрожит, срывается, переполненный мольбой и тихой надеждой на правду, которой, судя по всему, пока не заслужил. Не настолько сильно ему Тилл доверят. Не такие они пока друзья, чтобы тот рассказал честно о том, что его гложет. Через какие трудности он изо дня в день проходит. Все, без утайки, а не отрывистое и полное недосказанности. “С лестницы упал”. “Да с другими мальчишками подрался”. “А? Это? Да по дурости до горячих штук этих девичьих дотронулся. Ну этих самых, знаешь, которыми волосы еще крутят-выпрямляют. Не заметил”. Тилл осоловело моргает раз, затем - второй и третий, не сразу соображая, что именно у него тут вообще спросили. Все его мысли лишь о чужих пальцах, так аккуратно сейчас сомкнутых на его запястье. — Да нет, чего ты вообще… — начинает было шептать подросток, вот только в этот раз слушать его, судя по всему, не намерены совершенно. Ни одно из всех тех несчастных оправданий, с реальностью связанных дай бог лишь на процентов тридцать. — Замолчи. — и вот это уже грубо, жестко, крайне неприятно, ведь парень в самом деле послушно затыкается. Он отрывисто кивает, опускает взгляд, чувствуя, как внутренности заливает горечь, дикий стыд, смешанный с глупой виной, отвращением к самому себе. Иван волнуется. Иван не должен был, не стоило ему. Ведь зачем? Разве Тилл подобного достоин? Заслуживает? Нет конечно, он же… Вот только и этот поток мыслей закончить сегодня не суждено. — Нет. — парень достает несколько разных мазей, различных цветастых пластырей и, вздохнув, поднимает взгляд. Он делает это, и Тиллу кажется, будто бы в следующий миг, стоит в эти глаза напротив посмотреть, внутри вмиг что-то ломается. — Я могу лишь предполагать, о чем именно ты сейчас думаешь, однако вряд ли это что-то хорошее, поэтому нет. Слышишь? Я здесь, ведь ты - мой друг. И я никуда не уйду. Так что просто дай мне хотя бы осмотреть твое лицо, ладно? Пожалуйста, Тилл… — И вот теперь сквозь все то спокойствие, такой извечное и ставшее чуть ли не отличительной карточкой этого человека, становится слышна боль, откровенная и ничем неприкрытая мольба. Так разве в ответ тут можно отказать? Отстраниться? Вот и сам юноша понимает, что нет. Поэтому он кивает, вызывая тем самым на чужом лице облегчение столь сильное, что ему самого этой эмоцией затапливает, выбивая из реальности настолько сильно, что он пропускает и первое, и второе прикосновение к своему видавшему лучшие дни лицу. Вообще весь тот момент, пока Иван его шею, скулы обрабатывал, очищая от грязи. Единственное, на что подросток был в этот момент способен - смотреть, совершенно не понимая, чем вообще все это заслужил. Что такого совершил в своей прошлой жизни, раз в этой у него рядом есть такой… Друг. И плевать, что от слова этого внутри одна лишь горечь, будто бы Тилл резко всю банку уксуса в себя опрокинуть решил. Это совсем не то, о чем сейчас думать стоило.