Сколько месяцев в году

      На крыше высотки, старающейся свергнуть сами небеса, в новый год теснились двое, жмущиеся друг к другу так, будто это – последний день, будто само их бытие – последний шанс на возможность крохотного новогоднего фейерверка.       Один целовал второго, второй целовал первого, и так прекрасно цветастыми фонариками на самом пике Сеула они танцевали, что даже, пожалуй, не поверилось бы, завидь ты их издалека.       Всего лишь парочка каких-то там карпиков-фант-бумажных-статуэток-или-пусть-даже-воздушных-змеев, сплетшаяся хвостами намертво, в морской узел, и взметнувшаяся к млечным путям.       На деле же, Хонджун ярко смеётся, весь расходится в искренне-обожающем хохоте, когда льнёт и плотнее, чтобы уж наверняка, пробивается под белоснежные меха пальцами, мнёт средь них бока и сцеловывает зубами да языком смешинки, породившиеся крохотной и незаметной для несведующнго родинкой внутри, затаённой в сырой ротовой мягкости.       Его лёгкой шалости широко улыбаются, напирая сильнее, и – миг – переворачивают вслед за собой так, чтобы оставить шубку виться прямо в ветряных высотных потоках. Хонджун перехватывает суженную тугими юбками талию обеими руками, обнимает из всех сил, чуть ли не мурчит, восторженный, и вгрызается в шею, чтобы заставить клыки завибрировать от звонкого хихиканья немногим ниже кадыка.       Фиалковым цветком, перманганатовым пятном, кровяными брызгами цветёт страсть на медовых потёках, укрывающих жилы, и голова Уёна окончательно запрокидывается, выгибается едва ли естественно, под каким-то невообразимым углом сбрасывает кудри на ветер, что ввинчивает в них городскую пыль да листву. Со всей тягой, со всей влюблённостью он вцепляется в узкие плечи Хонджуна, отдаётся абсолютно и точно в его руки, позволяя удерживать себя над десятками, а то и сотнями, этажей, зная наверняка, – не отпустит.       Предплечья не смеют и думать о том, чтобы вздрогнуть, когда их хозяин, усмехнувшись, – кажется, объёмы общего веселья, будь подобное пищей, смогли бы прокормить целый округ, – чуть ли не вталкивает грудью в грудь, вцепляется вдоль лопаток и жмёт уставшие мышцы; урывает в поцелуй отчаянный стон и кусает губы с нежной улыбкой.       Смотрит на Уёна, а в глазах – сплошняком звёзды да витающие начерченные на важных документах углем сердца.       Тянет к себе, взрывает фейерверк за фейерверком, звонко хлюпает слюной, чтобы дополнить фиалковый букет, свою личную гордость, и уцепиться клыками немногим дальше. — Что бы я без тебя делал, месяц мой? — Пугливым шёпотом, даже не стараясь разомкнуть увлечённых поцелуями губ, спрашивает Хонджун, стукаясь лбом о чужой и медленно выдыхая.       Уён поднимает на него свои восхитительно, расчудесно, сказочно, неземно, честно говоря, просто обалденно сверкающие глаза, искрящиеся бенгальскими огнями. Стоит увидеть, сколько нежности в себе несёт Хонджун, когда обнимает его, когда имеет возможность прикоснуться, когда…       Когда он просто рядом, тревога точится в его остриженных ногтях, и выход наружу ей строго-настрого запрещён, внимательно Хонджуном же контролируемый.       Сколь бы ни любили восхвалять условного короля, именно Ким оставался своеобразным повелителем. Не королём – слишком низко для него, – быть может, императором? Или, поразмыслим-ка получше, сразу самым что ни на есть настоящим богом?       Уён грезит о том, как прекрасно мог бы Хонджун выглядеть в шелках, возвышенный над Земной твердью, разведший руки и блаженно прикрывший глаза, чтобы погрузиться в медитацию и слиться с природой воедино.       Верно, императора можно оставить и тому наглецу, чуть не загубившего обоих же несколькими днями ранее развлечения ради. Хонджуна же следует венчать повелителем не Земли – божественного тандема.       Покачав головой, Уён бросается самозабвенно вылизывать чужие узкие губы, бёдрами проезжаясь о бёдра, хрипло ухмыляясь, вот так, не отвлекаясь от того, чтобы резцами ухватить нижнюю губу и затянуть на себя, втянуть слаще любого сигаретного дыма. — Страдал бы, моя луна, — в тон старшему тихо отвечает он, языком скользя прямо по уздечке, чтобы поймать судорожный выдох и напиться им через край, чрезмерно и безвозвратно. — Без меня ты бы страдал. — А ты – без меня? — Заглядывая в глаза, томно шепчет Хонджун, и они замирают, совсем медленно, но неумолимо приближаясь, чтобы снова схлестнуться в поцелуях.       Стоит уёновым кудрям мягко улечься на расстеленное прямо так, на воздухе, посреди крыши, – плевать, ей-богу, всё равно никто не ходит (а кто посмеет – окажется сброшен куда-то к земле с пятнадцатью ножевыми и пулей миллиметр к миллиметру меж бровей), – как он, задрав колени так, чтобы прижать к груди, почти что сыто облизывается. Гладит Хонджуна по рукам, мелко стонет, неосознанно прикладывается кончиками пальцев к целому тематическому стенду выставки на тему цветы, на тему фиалки, проявившемуся посреди шеи и чуть ниже, и глубоко втягивает ночной морозный воздух носом.       Ягодицы разгорячённые, мягкие, податливые, ласковые в собственной нежности, совсем раскрасневшиеся от прохлады, и Хонджун, оторвавшись спустя, кажется, будто несколько дней терзаний чужого хрупкого тела, неизменно разодетого в шубку, с неимоверным стремлением скатывается и вдавливает язык туда, где горит и пульсирует, подхватывает под бёдра и притягивает плотнее, чтобы не дёргался.       И размеренно берёт так, как, он знает, это тело любит больше всего.       Уён выламывает спину в совершенно неестественных и невообразимых углах, и Хонджун, очарованный ещё больше, чем до этого, – хотя, казалось бы, как можно? – прорывается к ослабшим от нападок губам, более не двигающимся ответно; но ему достаточно и обыкновенной мягкости вкупе с тяжёлыми замороженными погодой выдохами прямо в его лицо. — Нет, — совсем не годный теперь и на то, чтобы выдохнуть хоть одну дурацкую фразу, несущую в себе самый открытый и понятный всем и каждому смысл, Уён не без помощи переворачивается на бок, подсовывая свёрнутую толстовку под шею.       Хонджун, разомкнув губы, лишь следит за ним восторженно, старается запомнить все сокрытые в Уёне созвездия так, будто не увидит его больше никогда. Чужие хрупкие пальцы обвивают запястье и без объяснений располагают на своих скулах, чуть сбитых царапинами; но Ким всё равно любит, да так сильно, что готов за эти крохотные царапины глотки разорвать. — Не смогу я без тебя, — дополняет Уён, и весь его голос насквозь проходит плохо сокрытой печалью. — Попросту не смогу, – так что не бросай меня в одиночестве, хорошо?