Не в этой жизни

      Холодный пол. Холодные руки. Они у него всегда холодные, это ничего не значит. Мокрый затылок. Противно. Кто-то сюда зашёл. Сюда — это куда? Темно. Глаза режет так, будто светло. Кажется, правда светло. Кто-то включил верхний свет. Кровь не алая, коричневая, запёкшаяся. Шприц. Чьи-то руки. Пахнут выпечкой. Итальянский. Франческа. Взывает к Мадонне. Поздно. Всё поздно. Всё чёрно-белое, кроме крови. Посторонние. Чужие. Менты. Разговоры.       — Какая подозреваемая, да вы в своём уме?! Вы сначала, блин, причину смерти установите, капитан! Вы вообще понимаете, о ком речь идёт? Всё, на хрен, я звоню адвокатам…       Борис. Мы стояли за одним прилавком. Лучше бы так и стояли. Лучше бы я никогда его не знала. Ненавижу. Вокруг вата, всё долетает через неё. Всё вдалеке. На всё похуй.       — Никаких признаков насильственной смерти. Судя по всему, покойный сам поставил себе инъекцию с неким сильнодействующим токсином… А назальное кровотечение — следствие перегрузки кровеносной системы…       — Кать, Кать, у тебя затылок разбит…       Я вся разбита.       — Точнее сказать не могу. Вскрытие покажет.       — Сколько заплатить, чтобы вскрытия не было?       Это что, мой голос?       — Барышня, вы не в себе.       — Сколько?       Сто тысяч. Продешевили.       — Где хоронить будем?       — Нигде. Он выбрал кремацию.       Впервые глажу его рубашку — последнюю. Голова кренится, хочет отвалиться и перестать сообщаться с телом. За окном снег.       Юристы. Завещание. Какие быстрые. Не сейчас. Я всё ещё его не видела. Его забрали, пока я приходила в себя, и он лежит один на ледяном металлическом столе. Лёд и пламя. Я хочу его увидеть. Хочу, чтобы он был похож на себя. Чтобы смерть не украла его лицо.       — Завтра, Катюша.       Опять Борис. Серый, как и весь окружающий мир. Преданный и растерянный. Хороший парень.       Сейф. Диктофон в руках. Страшно нажать на кнопку. Там наверняка его голос. Он не оставил письма — значит, оставил аудио. Щелчок кнопки. Нырок на самое дно.       Привет, чертёнок.       СУКА.       Щелчок. Пауза. Сердце вырывается из груди. Воздух такой густой, что я давлюсь вдохом и чувствую, что задыхаюсь.       — Катя-Катя-Катя…       Что это за звук?       — Катя, не вой, прошу тебя… У нашей Франчески сердце не выдержит…       Звук стихает, отдаляется, как грохот поезда на вокзале.       — Оставь меня, Боря. Пожалуйста.       Щелчок.       Я записываю это на балконе нашего дублинского люкса, пока ты спишь. Еле вытащил себя из кровати. Смотрел на тебя так же, как все влюблённые идиоты в романтических фильмах. Банальность… Ты сначала хмурилась, а потом улыбалась во сне. Может быть, тебе снилась жизнь без меня. Или жизнь, где мы немного другие. Я немного другой…       Другой я тоже с тобой встретился бы. Был бы обычным преподавателем, а ты — всё той же необычной студенткой. Наверное, мне удалось бы тебя очаровать. Но мне было бы нечего тебе предложить, и твоя жизнь пошла бы по совсем другому сценарию. Работа с Андреем. Ровный прямой путь к нормальной жизни с нормальным человеком.       Вместо этого ты безропотно принимаешь меня со всеми моими недостатками, умудряешься видеть лучшее, не замечать страшного. Я, наверное, хотел бы взглянуть на себя твоими глазами, но не смогу. И это хорошо, потому что один из нас должен мыслить трезво. Даже тогда, когда так отчаянно хочется не быть трезвым, а покориться силе, исходящей от тебя, такой маленькой и несокрушимой в своём упрямстве.       Ты не знаешь, зачем мы здесь. Пока тебе рано об этом знать. Ты спишь и улыбаешься… Я только что обернулся и проверил. Красивая, чистая… Я люблю тебя. Никогда не думал, что со мной это случится. От сумы и тюрьмы не зарекаются, но и от любви, оказывается, не стоит…       Ты вряд ли улыбаешься, слушая эту запись, потому что меня уже нет на этой Земле. Скорее всего, ты меня ненавидишь — и есть за что. Прости за боль, которую ты сейчас испытываешь. Она пройдёт, обещаю.       Сегодня я перевёл бо́льшую часть своего состояния на счета в самых надёжных банках Ирландии. Я трагически заблуждался, думая, что сумею договориться с новой властью. В ближайшие месяцы мне будут предъявлены неприятные обвинения с понятной целью: оставить меня ни с чем. Этого я допустить не могу. Так что существование нашего холдинга в России де-юре фактически окончено. И тебе предстоит решить, что делать с моим наследием. Прошу тебя, не принимай это решение, находясь под влиянием скорби и желания меня наказать. Хорошенько подумай над тем, как можно применить эти деньги. Наши юристы обо всём осведомлены и всё тебе объяснят.       К сожалению, тебе придётся на неопределённый срок улететь из страны, потому что гарантий того, что тебя не тронут, нет и не может быть. Прости и за это — такова цена большого успеха. Сразу после церемонии прощания Борис поможет тебе исчезнуть незаметно для заинтересованных лиц. Самолёт будет готов к вылету в любой момент. Все необходимые документы для Елены Александровны подготовлены. Она должна будет улететь вместе с тобой.       Но главное, о чём я прошу… (Вздох.) Не вини себя за моё последнее решение. Ты ничего не могла сделать, чтобы его изменить. Я слишком устал. Я достиг всего, упёрся в потолок. Мне даже посчастливилось быть любимым тобой… Лучше быть уже не может. Дальше будет только хуже. Ты знаешь, почему. В глубине души ты понимаешь, что не создана для такой жизни, что она тебя переломает, изувечит. Морок развеется… Не сразу, постепенно. И однажды ты проснёшься и увидишь истинного меня. Увидишь, что тебя занесло не туда. Поймёшь, что больше не можешь нести эту ответственность.       А я не смогу это перенести.       Я хочу, чтобы ты запомнила меня вот таким. Потому что я тщеславный козёл… (Хриплый смех.) Я хочу уйти вовремя.       Оглядываюсь назад и не могу ответить на простой вопрос. Должен ли я был становиться частью твоей жизни? Должен ли был настолько менять её траекторию, менять тебя? Что, если из всех моих грехов именно этот — самый страшный?       Мы никогда не говорили о Боге. Я видел столько, что не могу верить в ничто. Математика слишком прекрасна и пронизывает весь мир, настройки Вселенной слишком тонкие и точные, чтобы быть случайными. Даже наша ничтожная в масштабах космоса Земля расположена слишком идеально… Может быть, поэтому я верю, что не стану ничем. Моя душа ещё может для чего-то пригодиться. Хотя, пожалуй, сначала её придётся долго отстирывать. А потом… Потом, может, стану твоим персональным телохранителем, и ты будешь знать, что я на твоей стороне. Я подам тебе знак, если смогу. Звучу как псих, да?..       Я мог бы исчезнуть, не попрощавшись, остаться в твоей памяти живым. Но я знаю, что это неправильно. Знаю, как важно поставить точку. Ты должна понять, что меня больше нет, что у тебя впереди своя жизнь, не связанная со мной. Проживи её так, как тебе хочется. Погорюй и отпусти. Так и должно быть. Живые должны продолжать жить. Я знаю, что ты сможешь это сделать. Сможешь. Андромеда ведь намного больше Млечного Пути.       Ты проснулась и зовёшь меня… Значит, мне пора. Если бы я мог остаться в этом утре навсегда…       Ты лучшее, что было в моей жизни.       Щелчок. Тишина. Щелчок.       Привет, чертёнок.       — Кать, я там… это… короче, я гроб сам изготовил. Ритуальные агентства телефон оборвали, а мне почему-то самому захотелось…       — Спасибо, Боря.       — Знаешь, из чего? Из брикколе, столбов дубовых, в Венеции стоят, отлив отмеряют. Я ж хотел из них мебель попробовать смастерить, видал такую на выставках, а вышло вон как… Парни говорят, надо было палисандр взять или, на худой конец, розовое дерево, а я подумал, что не в цене дело-то…       — Ты всё правильно сделал. Он любил Венецию.       Я тоже любила. Теперь ничего не люблю.       — Там это, тёть Лена звонила… И Николай твой…       — Всё потом. Завтра.       Завтра наступает слишком быстро. Жду встречи — последней. Жду, когда всё это закончится. Какие-то люди. Журналисты. Боря — за него можно держаться, чтобы не упасть. Зал прощаний. Полная безвкусица. Ему не понравилось бы.       — Никого сюда не пускать.       — Правильно, нечего посторонним глазеть… Мы с Франческой уже попрощались, теперь твой черёд…       Каждый шаг до гроба как будто под наркозом. Время и пространство искажены. Слёз нет. Он похож на себя. Очень похож. Как живой. Красивый. Спокойный. Хорошая смерть — так говорит мама, когда покойный выглядит умиротворённым.       Смерть не бывает хорошей, мама. Не в тридцать два. Не такая.       Отрезаю маленькими ножницами прядку волос, прячу в медальон. Это для себя, но, кажется, должно для чего-то пригодиться. Не помню, для чего. В последний раз прикасаюсь к холодным рукам. Оставляю поцелуй на лбу. Бессмысленно. Ему всё равно. Его больше нет. Не понимаю, что я целую и зачем.       Кладу Марсика в гроб и ухожу, чтобы суметь уйти, чтобы не остаться здесь и не сойти с ума. Я должна была провести с ним больше времени, должна была здесь ночевать. Полчаса — это слишком мало.       Огонь. Пепел. Прах. Всё…       Пустая квартира. Звонки. Цветы. Сборы. Зефира отдаём соседке. Поместье. Мамин дом. Самолёт. Медальон с прядкой его волос на сверхпрочной цепочке. Диктофон с записью его голоса и несколько копий на дисках. Урна. Ненавижу это слово, но другого нет. Больше ничего не нужно. Мама что-то говорит — неинтересно. Спрашивает, беспокоится, не понимает, где ей предстоит жить. Я всё сделаю, всё устрою. Только оставьте меня в покое, пока мы летим.       Куда, кстати, мы летим?..       — В Дублин, Катюш, — это Боря.       — НЕТ. Нет. Не туда…       — А куда?       — Может, в Италию? — это Франческа.       — Да… Наверное… В Италию…       Как же всё равно.       Весь мир у нас под ногами, а мне нигде не будет места. Я без тебя сирота.       ***       30.10.2022       Тридцатого октября в Дублин заглянуло солнце — последний подарок поздней осени перед тем, как в город, если верить синоптикам, надолго придут дожди. Катя любовалась разноцветными домиками, озарёнными тёплым светом, и просто радовалась жизни. Этому вроде бы нехитрому навыку, а на деле настоящему искусству она училась очень долго, и то, что именно сегодня ей удалось не скатиться в знакомую, манящую и такую уютную бездну апатии, красноречиво свидетельствовало об объёме титанической работы, проделанной над собой.       — С днём рождения, — прошептала Катя и опустила боковое стекло, чтобы в салон залетели гудки клаксонов, обрывки разговоров прохожих и пульс дублинской пятницы. — Я верю, что ты меня слышишь. Где бы ты ни был, знай, что я храню тебя в сердце. Как ты и хотел…       Сморгнула слёзы — вовремя, потому что на соседнее сиденье «миника» бухнулся младший сын, явно чем-то недовольный. Катя надела солнцезащитные очки и опасливо поинтересовалась:       — Вы почему такой смурной, молодой человек?       — Мам, я просто помолчать хочу. Извини.       — Желание пассажира — закон.       Даня угрюмо буркнул и прикрыл глаза, скрестив руки на груди.       — А пристёгиваться кто будет? — спохватилась Катя, выруливая с паркинга колледжа святого Эндрю.       Сын пристегнулся и проворчал:       — У тебя этот сигнал никогда не работает. Почему?       — Просто не люблю этот звук, поэтому отключаю.       — По-моему, за этим должна стоять какая-то история.       Катя улыбнулась Данькиной сообразительности. Правда была в том, что этот звук до сих пор переносил её в один из многих поворотных моментов. В ключевой момент — когда она сделала шаг навстречу Дани, определивший его судьбу и приведший в точку, где он принял решение уйти из жизни. Она избавилась от чувства вины — иррационального, разрушительного, съедающего человека изнутри подобно смертельной болезни, — но стоило ей услышать характерный писк, как что-то внутри обрывалось, становилось и горько, и сладко, и хотелось закрыть глаза и представить, что ей по-прежнему двадцать один, и всё ещё можно спасти…       — Ма, ты на дорогу смотришь?       — Смотрю. Просто задумалась… Ты прав, Данечка, — Катя потрепала сына по непослушным тёмным волосам, — конечно, за этим стоит история. И когда-нибудь я тебе её обязательно расскажу.       — Сегодня.       — Тебе только двенадцать, а эта история, пожалуй, для более взрослого слушателя…       — Ты всегда говоришь, что я слишком умный.       — Это правда.       — Тогда расскажи. Давай к заливу рванём! Там есть классная лавка с сэндвичами. Мой любимый — с ростбифом и копчёной паприкой. Ты ведь наверняка опять забыла пообедать?       — Забыла.       — Я папе нажалуюсь.       — Папу, Данька, надо щадить. Он и так весь на нервах… Сам понимаешь, в какое время живём.       — Мне опять старшаки предъявляли за то, что я сын русских олигархов.       — Ты поэтому в плохом настроении?       — Ну да. И ещё они говорят, что меня назвали в честь гангстера.       Катя подавила ухмылку. Аксаков такое словечко одобрил бы.       — Тебя назвали в честь твоего дяди Даниила, неординарного и талантливого человека, изменившего облик Москвы и добившегося невероятных высот. Именно ему мы обязаны всем, что имеем. Не стану говорить, что у него была безупречная биография…       — Да я уже нагуглил, ма. И пришёл к выводу, что он был очень страшным чуваком.       — Я знала его лучше, чем твой отец, и могу тебя заверить, что Дани не был страшным чуваком.       — А почему ты знала его лучше, чем папа?       — Так получилось. Судьба свела меня с ними обоими, а потом выяснилось, что они братья. У твоего замечательного дедушки был вот такой секрет…       На скамейке с видом на залив Катя поведала сыну всё, что могла, обходя самые острые углы. О том, что Аксаков покончил с собой, никто не знал — тогда прессе удалось скормить историю о сердечном приступе; сообщать об этом Даньке Катя не собиралась — не сейчас.       — Значит, ты его любила, — грустно заключил Даня и даже отложил недоеденный сэндвич. — А где его могила?       — Я развеяла его прах над Атлантикой. Не сразу… Долго не могла найти в себе силы.       — А если бы он не умер, ты осталась бы с ним, а не с папой?       Она вздохнула и сделала глоток капучино.       — История не знает сослагательного наклонения. Я думаю, что-то нас всё равно разлучило бы. Дани не был страшным чуваком, но… Он был весьма сложным человеком. Да, он совершал ужасные вещи. Но при этом — такой вот парадокс — был человеком высокой морали. В какой-то момент он стал для меня всем. Я потерялась… А он никогда этого не одобрял. И когда его не стало, меня накрыла такая чернота…       Даня взял её за руку и прижал её ладонь к своей щеке.       — Спасибо, — Катя улыбнулась. — Знаешь, я почти не помню первые три года после его смерти. Я моталась по миру, пыталась утопить все человеческие эмоции в алкоголе… — она скривилась, но не стала отводить взгляд от внимательных карих глаз напротив. — Я этого не стыжусь, но это не метод, сынок. Пожалуйста, запомни, что я уже доказала эту теорему, и никогда не повторяй мой путь. Алкоголь всегда делает только хуже… К счастью, меня спас твой папа. Отыскал меня в Сан-Паулу и привёз в Москву. Сказал, что надо работать — у «Зималетто» были серьёзные проблемы. Мне пришлось вспомнить, что я экономист… А дальше он просто не давал мне спуску. Ну а потом встал вопрос, что делать с тем, что оставил Дани… И я решила, что инвестирую значительную часть его капиталов в развитие искусственного интеллекта. Как видишь, не ошиблась… Хотя тогда в эту затею мало кто верил, кроме меня и Кольки. Хорошо, что он так увлёкся айти и обнаружил в себе талант к программированию. Никому, кроме него, я не смогла бы доверить разработку такого сложного инструмента, который не должен оказываться не в тех руках…       — Мам, а почему… Почему папа совсем не общается с Воропаевыми? Ты говорила, что они были ему как семья.       Катя отняла руку от Данькиного лица и с преувеличенным аппетитом взялась за сэндвич.       — Это сложная история, — наконец, ответила она. — Но, насколько я знаю, они благодарны нам за то, что мы сумели сохранить компанию и вывести её из-под угрозы национализации. Ты же знаешь, что это такое?       — Знаю. Когда государство забирает бизнес себе.       — Именно. Забрать наш бизнес невозможно — он и зарегистрирован здесь, и производство находится не в России. Конечно, с дистрибуцией есть сложности, но в нынешних условиях это лучший сценарий из возможных. Воропаевы продолжают получать выплаты, и это главное. Наша совесть перед ними чиста.       — Папа мне однажды сказал, что его поставили перед выбором: ты или семья. И он выбрал тебя, не задумываясь.       — Наверное, это их и обидело.       Свою небольшую трапезу они завершили в молчании. Уже в машине Даня сказал:       — Спасибо, что рассказала, ма.       Катя чмокнула его в висок.       — Ну что, домой?       — Ага, — кивнул сын, заткнул уши эйрподсами и задремал.       Она любовалась им, находя в его лице черты и отца, и дяди.       «Я подам тебе знак, если смогу».       Уже подал.       ***       — Привет, любовь моя.       Катя оторвалась от макбука и потянулась. Спина за несколько часов на высоком кухонном стуле здорово затекла. Андрей в два шага очутился рядом с ней, и она с удовольствием прыгнула к нему на руки.       — У меня спина отваливается, — пожаловалась она и хихикнула, когда он щекотно поцеловал её в шею.       — Это просьба о массаже? — довольно поинтересовался он. — Впрочем, без разницы. Массаж будет по-любому.       — Ты в хорошем настроении?       — В огненном! Ромка докладывает, что мы всё-таки возвращаемся в страны Балтии. Он там всех обаял!       — Поздравляю! — Катя отстранилась и взглянула на него с хитрой улыбкой. — А хочешь услышать ещё одну хорошую новость?       — А я выдержу столько хороших новостей?       — У вас выхода нет, Андрей Палыч. Потому что у нас с вами через полгода родится дочь.       Он оторопел, а его едва тронутые сединой вихры, казалось, стали ещё всклокоченнее. Потом засмеялся и закружил Катю в воздухе.       — Данька, беги сюда!       — Может, как-то поделикатнее надо, не так…       — Какая тут деликатность! Данька, — Андрей выпустил жену из объятий и подбежал к сыну, спустившемуся с лестницы. — Ты скоро станешь братом!       — Надеюсь, старшим? — хмыкнул сын.       — Не дерзи! — Андрей погрозил ему пальцем. — Я ошибок твоего деда не повторял. И тебе не советую!       — Па, я сегодня уже слишком много советов получил. И не пить, и предохраняться…       — Ну ты хоть рад?       — Конечно, рад. Ма, мы ужинать будем?       — Сегодня готовлю я! — объявил Андрей. — Катюш, а тебе положено отдыхать на диване и восхищаться своим мужем.       — Да? Тогда так и сделаю. Люблю тебя!..       — А я тебя. Данька, давай помогай…       Катя растянулась на диване и позволила себе задремать. Ей приснился Дани; они прогуливались по спирали их башни, только спираль эта была бесконечной, уходящей прямо в звёздное небо, и на одном из этажей к ним неизбежно подобрался момент расставания.       — Дальше тебе нельзя.       Катя печально кивнула и схватилась за ворот его рубашки.       — Тебе там есть чем заняться?       — О да, — усмехнулся Аксаков. — И за тобой наблюдать успеваю. Я тобой очень горжусь, чертёнок.       — Я никогда о тебе не забываю, — прошептала она и обняла его, вдыхая полузабытый парфюм с морскими и цитрусовыми нотками. — И так скучаю…       — Но ты счастлива? — спросил он очень серьёзно.       — Да. Счастлива.       — Это главное. Кстати, спасибо, что рассказала обо мне моему племяннику. По-моему, ты приукрасила мои достоинства…       — Я просто постаралась компенсировать всё, что он про тебя нагуглил.       — Что поделать, я легендарная личность.       — А главное, скромная.       — Скромность вообще не украшает. Как дочь назовёте?       — Андрей решит.       — Надеюсь, она будет хулиганкой.       — Главное, чтобы не гангстершей.       Он засмеялся.       — Я замолвлю об этом словечко. А теперь давай прощаться…       — Но не навсегда? — уточнила Катя, не сдерживая слёз.       Он покачал головой.       — Я всегда рядом.       И растворился в тёплом диодном свете.