Но есть у человека кое-что, и это — выбор, Выбор полюбить, выбор умереть, быть или не быть, Сохранить холод или погореть
— Сойтись якорями! Когда Дилюк понимает, что их корабль берут на абордаж, его на секунду охватывает холодная, сбивающая с ног паника, потому что сейчас он — капитан морского флота Ордо Фавониус — должен защищаться от шайки беспринципных пиратов, которые, потеряв страх, напали не на кого-то, а именно на них. Дилюк хватается за саблю, вытаскивая её из ножен, и вовремя успевает предотвратить удар, защищаясь от мужчины раза в два выше него. Он выставляет оружие вперёд, и резкий страх сменяется ненавистью к атакующему их отродью. Этих крыс-пиратов становится всё больше и больше: Дилюк не успевает разделаться с одним, как тут же его окружают второй, третий, четвёртый, и каждый с отточенными навыками сражения на холодном оружии. Дилюк смахивает со лба пот, позволяя себе сделать секундный выдох, и обводит глазами палубу — многие из экипажа уже повалены на пол, а их конечности связаны жëсткой верёвкой. Никто из них не был готов к настоящей битве, которую ничего не предвещало. Слышится лязг ударяющихся друг о друга сабель, и Дилюк снова бросается в бой, отдавая громким поставленным голосом приказ: «не сдаваться». Вовремя пронырнув к Чарльзу, уже почти побеждённому пиратом, Дилюк успевает отбить его у рыжего мерзавца, собиравшегося наступить на чужую спину в качестве победы. Ну уж нет. Дилюк не позволит измываться над своей командой, и пусть лучше умрёт он, чем пострадают ни в чëм невиновные люди, которые плечом к плечу несут службу вместе с ним. Выхватив благодарную полуулыбку Чарльза, Дилюк кивает и подаёт ему руку, чтобы тот тут же продолжил сражаться. Иначе его точно прирежут. Люди, свои и чужие, смешиваются в непонятную кучу, в которой становится непонятно, где кто, и это сбивает с толку. Дилюк прикусывает губу, пока в сердце стучит из-за переживаний о других, но не о себе. На их корабль никогда не нападали, и его команда не была готова к встрече с пиратами. Солнце только поднялось над пучиной голубого океана, а он уже готов забрать каждого, кто окажется за бортом. Не в этот раз. Дилюк собирается с силами и разъярённо, показывая пример, бросается на пиратов, на одного за другим, пытаясь не убивать, а вырубать тяжёлыми ударами и неопасными ранениями по рукам. Дилюк — не садист даже в ситуации самообороны. Особенно, когда его сокомандников, похоже, тоже не калечат, а просто сваливают на пол, наверняка надеясь продать на чёрном рынке и получить с этого немалую сумму денег. Или же попросят у действующего командира всего Ордо Фавониус — Джинн немыслимую плату за освобождение, и Мондштадт разорится ещё больше, отвалив за глупую голову Дилюка огромное состояние, которого он не достоин. Никогда не был. Уж точно не как человек, ушедший во флот не сколько ради города и местных жителей, сколько ради себя и того, чтобы не думать слишком много о том, о чём думать бы не хотелось. А точнее, о ком. В сердце панически неприятно стучит, и Дилюк уже не разбирается: пытается ли он победить всё тех же пиратов или это уже новые, те, с которыми он ещё не сражался. Он стремится сбить с ног всех сразу, чувствуя, что это утро должно было начаться абсолютно не так, а теперь непонятно, что будет дальше. Как обернётся сегодня, и выживут ли они вообще. Дилюк старается крепко держать рукоять, волосы уже давно растрепались, а по плечу, благо, что не ведущей руки, попадают острым лезвием, рассекая кожу. Яркая кровь пачкает рукав белоснежной рубахи, но эта боль хотя бы чуть-чуть отрезвляет и даёт новый толчок сил. Морщась и рявкая от боли, Дилюк предотвращает очередной удар, блокируя выпад худощавого парнишки, по внешнему виду которого и не назовешь его пиратом, но по отработанным навыкам боя становится сразу видно — он здесь не просто так, а, значит, жалеть ни его, ни кого-либо нельзя. Или он их, или они Дилюка. Здесь всё просто, и желание выжить сильнее принципов, поэтому Дилюк, побеждая одного за другим, прорывается практически к борту вражеского корабля и уже было перебирается на чужую палубу, как неожиданно промелькнувшая синяя макушка мигом сбивает разъярённый запал, и Дилюк стопорится на месте, теряясь и не веря. Он опускает саблю, глупо моргая, и трясёт головой, пытаясь сбить помутнение рассудка, ведь такого в реальности быть просто не может — он не может быть здесь. Но Дилюк вновь поднимает взгляд и смотрит секунду, две, три, пытается раскрыть рот, чтобы прокричать до боли знакомое имя, которое он не произносил вслух уже больше четырёх лет. Однако вместо этого выходит лишь потерянный глухой стон, и этих жалких потраченных крупинок времени, которые лишили его концентрации, хватает, чтобы Дилюка окончательно сбили с ног и повалили на землю, заставив уткнуться лицом в пол. Только это ощущение проигрыша ничто по сравнению с тем, что в пиратской команде Кэйа — его Кэйа. Кэйа, которого он не видел после того, как поднял на него меч и оставил на месте его глаза рассечённую рану. Кэйа, сказанувший лишнего, когда отец Дилюка погиб, из-за чего Дилюк не сумел совладать с эмоциями. Кэйа, названный брат, выросший с Дилюком в одном доме под попечительством Крепуса. Кэйа, с которым Дилюк, прячась от всех вокруг, глупо целовался, прижимаясь к нему ближе и нуждаясь в тёплых прикосновения. Кэйа, чьи поцелуи в губы превратились в поцелуи гораздо ниже, хоть им и было по шестнадцать. Его Кэйа, Кэйа, Кэйа. Живой и невредимый, хоть и ходили слухи, что ещё года три назад он погиб, не выдержав схватки с каким-то глупым монстром. Улицы шептались, жалели Дилюка, а он не верил, но корил себя за произошедшее. За то, что сразу стоило поговорить и не прогонять разбитого Кэйю прочь, как казалось, навсегда. Не стоило причинять боль тому, кто хотел просто казаться честным и рассказать то, что таило в себе каэнри’ахское происхождение. Не нужно было, не тогда, ведь Дилюк, потеряв отца, настолько сильно нуждался в ком-то родном, что просто не заметил, как оттолкнул человека, который был готов пойти ради него абсолютно на всё. И ушёл Кэйа тоже, поняв, что Дилюк больше не захочет его видеть. И это больно. Больно, потому что Дилюк мог это предотвратить, догнать Кэйю и поговорить, найти его раньше и не в безумных обстоятельствах, понять, позволить выговориться и поцеловать так крепко, как не целовал прежде. Но тогда он был глуп, тогда навалилось всё сразу, а когда Дилюк наконец осознал, кого он потерял, стало слишком поздно, и искать Кэйю, который словно подчистил своё местонахождение, оказалось бесполезно. Поэтому-то Дилюк и поступил на флот — среди голубых морских волн можно было заглушить внутренние переживания и переключить внимание с себя на других. И хотя бы на чуть-чуть забыть о Кэйе, который, по всей видимости, пережил пять лет в разлуке гораздо легче. Чëрт. Сволочь. Как его занесло сюда? Как он оказался среди ошмётков пиратов, настолько нагло взявших на абордаж большой корабль. Дилюк чувствует на спине чужой тяжёлый сапог, наступающий сверху, чтобы он не дëргался, пока ему связывают ноги и руки быстрыми, ловкими движениями. И самое страшное, что Дилюку даже не хочется сопротивляться, будто маленькая цель — выжить — возросла до огромных масштабов. И сейчас гораздо важнее узнать, как их с Кэйей разнесло по разные стороны баррикад. И какую же роль он играет во всём этом безобразии. Дилюк, всё ещё не веря, пытается сильно жмуриться, чтобы выжечь силуэт уже давно не его, а чужого Кэйи, предавшего и Мондштадт, и Каэнри’ах, так как у пиратов никогда нет ни принципов, ни родины. Они — лишь жалкие крысы, которые могут только грабить и убивать. И, Архонты, Кэйа, один из них? Дилюк правда убил в нём верящего в добро ребёнка? Или же это сделал сам Кэйа? Ступил на тропу разбоя, хотя мог жить как угодно и не творить зла. Как же глупо, больно и обидно одновременно, потому что Дилюка разрывает каждая из эмоций, оставляя на месте израненной души лишь огромное пепелище. Ведь Дилюк проигрывает как личную схватку с накатившими чувствами, которые тут же выбивают почву из-под ног, так и сражение на мечах, потому что он слышит, как один за другим его команда сдаётся, а он — глупый, слабохарактерный, непутёвый командир ничего не может поделать. Надежда встретить Кэйю не в таком месте и в абсолютном других обстоятельствах растворилась вместе с возможностью мирно лицезреть сегодняшний закат солнца и поблагодарить каждого за хорошо отстоянную службу. Хотя, к огромному сожалению, оказалось, что Дилюк только и может строить из себя главного, а не быть им. Настолько же качественно, как и утыкаться носом в грязную палубу. Дилюк укладывается на пол щекой, чтобы иметь возможность видеть, что происходит, и либо момент его потерянности был слишком долог, либо экипаж, увидев, что капитана взяли в плен, решил сдаться тоже. Он всех подвёл. Как всегда. Как тогда отца и Кэйю. Потому что эмоции берут над ним верх, и Дилюк не может удерживать разум в трезвом виде и наступает на одни и те же грабли раз за разом. Его жизнь будто состоит из череды ошибок, но в чëм Дилюк уверен точно, так это в верности решения поцеловать Кэйю тогда, когда хотелось, несмотря на мысли о неправильности. Потому что каждый из тысячи, невинных и не очень, поцелуев остались отпечатками на губах Дилюка, и он до сих пор помнит, насколько было приятно прижиматься к телу Кэйи и пытаться сделать ему хорошо: пальцами, губами и членом. И Кэйа был младше, был хрупкий и нуждался в Дилюке не просто как в брате, но и как в человеке, который всегда останется рядом и будет любить, любить и любить. А сейчас… Сейчас Дилюк чувствует настолько сильную бурю чувств по отношению к Кэйе, что просто не понимает, как в сумасшествии, состоящем из обиды и злости, любовь всё равно занимает главенствующее место. Всегда занимала и будет. Даже когда его ставят на колени вместе с остальными членами команды, и он не шевелится, потому что перед глазами плывёт, а на языке ощущается привкус горькой желчи от отвращения то ли к Кэйе, то ли к себе. Дилюк не поднимает головы, продолжая выжигать взглядом пол и прячась за свисающими прядями красных разлохмаченных волос, чтобы его нельзя было тут же узнать. И остаётся полагаться только на слух, пусть в ушах и отдаётся громкий стук сердца, которое то останавливается, то начинает разгоняться вновь. Возможно, Дилюка скручивает и от этого. Кто-то приказывает не дёргаться. Какой-то чëрт рычит на ухо, слава Архонтам, живому Чарльзу. Драфф и Сайрус тоже оказываются в порядке, как, похоже, и вся команда, за исключением нестрашных порезов и ран, необходимых лишь для того, чтобы обезвредить, а не убить. Верно, ведь мёртвые рабы бесполезны, а заполучение команды самого флота Мондштадта засчитается за главное достижение, которым можно будет кичиться перед остальными пиратами. У Дилюка не хватает злости, и хочется плюнуть в лицо каждому, кто посмел на них напасть, пусть отец и учил не отвечать насилием на насилие. Но не в этот раз. Дилюк не намерен подставлять вторую щëку для битья, не желает терпеть больнючих ударов и оскорблений. Ему бы лично разобраться с капитаном этой помойной шайки и понять, что среди них забыл Кэйа, которого отец тоже учил; и если Дилюк просто защищается, то Кэйа нападает, а это уже в миллион раз хуже. Они ведь давно не мальчишки, играющие в сражения — всё происходит в настоящей жизни, и никто из них не бессмертен. — Не рыпайтесь, — шепчет Дилюк поставленным на колени с обеих сторон от него Фасбену и Стивенсу, и приказ быстро разносится от одного к другому, по длинному ряду вдоль борта, и, возможно, стоило наоборот рявкнуть, чтобы каждый собрался с силами и дал отпор, но здравый смысл даёт понять, что с завязанными конечностями и ранениями они мало что могут сделать. А так есть надежда выйти из ситуации если уж не свободными, то хотя бы живыми. Да и присутствие Кэйи на вражеской стороне всё усложняет, потому что по закону — его надо отправить в тюрьму, а по сердцу — в свои объятия. И эта борьба правильного и неправильного вновь накатывает на Дилюка, как тогда, когда разрывающее желание коснуться Кэйю губами было сильнее боязни оказаться воспринятым обществом, да и самим Кэйей, мерзким. Но тогда Дилюк сделал выбор в пользу любви, сейчас же — страшно и не понятно, где же здесь любовь, и кто из них прав, а кто виноват. И это всё так сложно, что Дилюк выныривает из мыслей только услышав, что капитан пиратов идёт. Ох, вот сейчас они и сойдутся с этим мерзавцем лицом к лицу, и Дилюк попытается выяснить, что им от них нужно, и как в этом замешан Кэйа. Потому что каждый из пиратов становится позади членов мондштадтской команды, чтобы их удерживать, и Дилюка тоже охраняет тот самый рыжий, практически нанëсший решающий удар Чарльзу, однако Кэйи среди них — нет. И Дилюк вновь допускает мысль, что промелькнувший синий в чужих волосах, в которые он любил утыкаться носом, засыпая, мог оказаться глупым миражом. Игрой воображения, придумкой или же наказанием от сознания, пославшим родной образ в качестве напоминания, как Дилюк нагрешил. И теперь этот отпечаток, оставшийся на его памяти, лишь издевается, ведь Кэйа наверняка и вправду погиб пару лет назад, и слегка помятому из-за слëз портрету, припрятанному между одной из книг в каюте Дилюка, не хватает чëрной ленточки. Дилюк готов обменять свою жизнь на его, если так он избавится от выгрызающей мысли совести, за каждую ночь, что он страдал и сбивал костяшки в мясо, сожалея о содеянном. Потому что надо было слушать, пытаться понять, если не сразу, то со временем, и говорить, говорить, говорить, прерываясь на целебные поцелуи, а не браться за меч, чтобы наказать Кэйю за вложенное с детства предназначение, которое он не выбирал. К которому он не имел никакого отношения. О котором он признался Дилюку в надежде, что тот его выслушает, поймёт и не отвернётся. А заместо этого Дилюк оставил на глазу Кэйи шрам, который идентичен тем, что он нанёс обоим по сердцу. Дурак, какой же дурак. Он опускает веки, спиной ощущая рыжего, который давит морально, даже не касаясь, потому что такие, как он — обычно действуют быстро, без разбора отсекая голову, а Дилюк, несмотря на переменчивое желание умереть, сейчас хочет выжить. Склоняясь, он делает вдох-выдох, чтобы избавиться от излишней дрожи, прежде чем встретиться с главным пиратом. Наверняка мерзким, с длинной бородой и огромными мышцами. И он ведь даже не соизволил самостоятельно выйти на бой, а послал своих парней-крыс разобраться. Неужто он к тому же и трус? Дилюк не знает, но уверен, что сейчас ему нужно вернуть своё ораторское искусство на место и попробовать по-хорошему выяснить, что же им нужно… Дилюк резко распахивает глаза, когда пираты, начиная гудеть, сообща топают по палубе, похоже, приветствуя капитана. Главную крысу. И Дилюк не решается поднять голову, но взгляд из-под опущенных ресниц падает на тень, которую отбрасывает подходящий силуэт, и у Дилюка вмиг пересыхает во рту. На него тут же обрушивается понимание, что Кэйа — оказывается не игрой сознания, а капитаном пиратов. Его тонкие, похоже, вовсе не изменившиеся изгибы, которые раньше Дилюк зажимал пальцами, целуя, сейчас служат ответом на многие вопросы. — Как же здорово вы постарались, парни! — и пираты шумят ещё громче, радуясь, а Дилюк готов вновь плашмя упасть на палубу, потому что родные нотки голоса, которые казались уже позабытыми, ударяют по ушам и лишают Дилюка самообладания. Кэйа — его Кэйа, он здесь, он пират, он и организовал всё это. В голове начинают крутиться новые, бьющие по мозгу и сердцу мысли, потому что теперь Дилюк не уверен, что Кэйа не знал, под чьим главенством плыл атакованный корабль. Ведь всё это может оказаться местью, тогда вообще все сегодня пострадали не из-за того, что Дилюк застопорился на месте и не смог отдать должного приказа, а из-за того, что пять лет назад он сделал больно самому дорогому человеку, а этот человек решил сделать больно ему, и Дилюк не может сопротивляться, чувствуя себя жалко и бесполезно. — Всё для капитана! — Всё благодаря ему! — Ради Вас! Каждая чужая реплика режет Дилюка без ножа, будто заталкивая его под толщу воды, где всё вокруг сжимает внутренности, и он задыхается, уменьшаясь в разы. А рядом стоит Кэйа — живой и, похоже, довольный жизнью Кэйа, который ни о чëм не жалеет и только смеётся над глупым, разрушившим их совместное счастье Дилюком… Но самое обидное, что этот смех — всё ещё лучшее, что Дилюк когда-либо слышал. Даже прибой волн, разбивающихся о корабль, не так хорош, как Дилюку хотелось бы думать, по сравнению с голосом Кэйи. И Дилюк просто ничтожен. — Ну-ну, парни, — Кэйа медленно шагает от одного к другому, не подходя слишком близко, как хищник, осматривающий награбленную добычу, — всё это благодаря вам, — вот же паршивец. — Вы осмотрели всю посудину? Больше никого нет? — Нет, это всё, — звучит голос из-за спины Дилюка, и у него дёргается нос, как будто сожаление о произошедшем вновь сменяется злостью, ведь это они напали на их корабль, они уже обшарили всё изнутри, они ранили членов команды Дилюка, это всё они во главе с Кэйей, и если это сделано из плана мести, то значит, Кэйа вовсе не вырос. Так и остался обиженным на мир ребёнком, который забирает игрушки у старших, а потом ломает их. Новая волна обиды разрывает грудную клетку Дилюка, да и плечо неприятно ноет, но он выжидает дальнейших пафосных речей от этой, он не ошибся, крысы. Мерзавца, подонка, предателя. — Молодцы, — Кэйа замирает на месте, прямо напротив Дилюка, по-видимому считая и прикидывая, сколько они получат за голову каждого, и если бы Дилюк мог, он бы правда плюнул ему в лицо, чтобы продемонстрировать своё отношение… А потом бы поцеловал, потому что внутри швыряет от любви до ненависти и обратно, словно по волнам. — Кто из вас капитан? — Дилюк хмурится, будучи неуверенным: серьёзно ли Кэйа не знает о его присутствии на корабле или просто разыгрывает спектакль, но, видимо, сокомандники Дилюка поворачивают голову в его сторону, и Кэйа вычисляет, кто здесь главный, поэтому делает пару шагов ближе. И Дилюк, не выдерживая, поднимает голову, чтобы показать лицо. Показать лицо, нацепив на себя самоуверенную улыбку и грозный взгляд, чтобы пересечься глазами с человеком, который теряет самообладание и делает глупый потерянный шаг назад, будто встретился не с Дилюком, а со смертью, готовой забрать его грязную душу. Дилюк чувствует, видит, как Кэйа беспомощно моргает, пытаясь согнать привидевшийся силуэт, однако Дилюк давно уже понял, что в их случае это не работает. И они оба настоящие. Вновь столкнувшиеся после стольких лет разлуки. И хочется нервно рассмеяться от того, как Кэйа сутулит плечи, пытается осознать, кто находится перед ним и чей корабль он завоевал. Судьба та ещё сука. А Дилюк любуется чужим секундным замешательством, сопя носом и разглядывая Кэйю с ног до головы, будто это не он здесь жертва, а Кэйа. С шокированным выражением лица и, конечно, с одним глазом, потому что второй приходится прятать под чёрной повязкой, и Дилюк в точности уверен, из-за кого. Кэйа сглатывает, когда Дилюк молча скользит взглядом ниже: и если огромными серьгами, белой рубашкой и золотыми кольцами не удивить, то вот железным крюком на месте левой руки уже очень даже. Её Кэйа потерял точно не из-за Дилюка, а когда-то позже, и Дилюк бы мог пожалеть бедного, несчастного Кэйю, которому наверняка было больно, но не после того, что он сотворил. Не в данной ситуации, нет. Пытаясь скрыть дрожь, Кэйа нарочито показушно распрямляет плечи и задирает подбородок, натягивая привычную улыбку. И никто вокруг, кроме них двоих, не знает, что прямо сейчас ведётся борьба, не схожая с той, что была до этого. Они оба прожигают друг в друге огромную, большущую дыру, словно пытаясь невербально высказать всё, что накопилось за это время. И если взгляд Кэйи бегает из стороны в сторону, и он поджимает губы, то Дилюк практически не моргает, потому что первая волна шока, сменившаяся обвинением себя, окончательно превратилась в жажду справедливости. Пусть говорит первый. Пусть только рявкнет что-то, что Дилюку не понравится, и тогда… Тогда Дилюк ничего не сможет с этим поделать, но хотя бы поймет, что этот Кэйа не имеет ничего общего с тем, который рос с ним бок о бок. Которого он ценил и любил. Так бесконечно и без остатка. — Аякс, — Кэйа разрывает понятное лишь им двоим напряжение в воздухе, перемещая взгляд на человека, стоящего позади Дилюка, — отведи капитана ко мне в каюту, — вот же падла, скотина, мерзавец, который жалко боится сказать что-либо ещё, и Дилюк лишь иронично хмыкает, когда его поднимают с колен. — Будет сделано, — ноги тут же оказываются развязанными, и Кэйа почему-то уверен, что Дилюк не решится убегать, так как бежать абсолютно некуда, потому что оказалось, что прошлое может нагнать даже посреди необъятной воды. Именно тут. На кораблях, между которыми не должно было быть ничего общего. К спине Дилюка приставляют кинжал, ведь так он точно никуда не дёрнется, и толкают по направлению к чужому, принадлежащему Кэйе, кораблю, и он подчиняется, продолжая смотреть на Кэйю, который и сейчас задумал неведомо что. Его убьют? Будут издеваться? Кэйа пал настолько низко? И воспользуется своим железным крюком, чтобы вспороть Дилюку живот и скормить внутренности акулам? Дилюк уверен, что больше не знает этого человека. И хотел бы, наверно, забыть навсегда. Только почему-то это «навсегда» имеет свойство кончаться. — И, Аякс, — Кэйа обращается к своей ручной собачке, походившей на его правую руку, когда они проходят мимо него, — если с господина Дилюка упадёт хоть один волос, я лично сдеру кожу с каждого из вас, — Кэйа слегка понижает голос к концу фразы, явно нервничая, и Дилюк вновь усмехается, поворачивая голову в его сторону, чтобы Кэйа видел. Такие жертвы ради Дилюка ни к чему, он и сам способен за себя постоять, а пустые нагоны страха, да ещё и такие безвкусные, можно оставить при себе. Хватит. Достаточно. Докичился. — Он?.. — вопрос повисает в воздухе, но Кэйа еле заметно кивает, отвечая Аяксу, и тот издаёт громкое «ох». — Проклятье на мою душу… И этого, похоже, достаточно, чтобы Аякс перестал обращаться к Дилюку как к куску отродья, недостойного заботы пирата. Он толкает Дилюка по мостку вперёд, не говоря ни слова и громко дыша, и последнее, что слышит Дилюк перед тем, как его заводят в чужую каюту, это лишь громкий, ставший более уверенным голос Кэйи. Который отдаёт приказ никого не убивать и обработать всем заключённым раны. От чего Дилюк хотя бы на секунду может выдохнуть, потому что никто не должен сегодня умереть. Никто, кроме Кэйи. Они спускаются по лестнице прямо в каюту, и Дилюк на секунду вспоминает их общую комнату на винокурне, когда они росли вместе, ещё не зная, с какими несчастьями придётся столкнуться. Там была и большая, удобная для совместного сна кровать, и свои шкафы с одеждой, и игрушки, среди которых можно было найти деревянные мечи. Там всегда было тепло и уютно, Кэйа складывал на Дилюка конечности; играя, приказывал сдаваться; и иногда в шутку ударял мягкой подушкой. И всё казалось весьма непосредственным. Хотелось никогда не вырастать и навсегда оставаться детьми, но… Но сейчас от той комнаты остались лишь воспоминания, ведь нынешнее прибежище — с первого взгляда не такое невинное, как это было в детстве. И на стенах висит холодное оружие с резными ручками, в шкафу больше не сказки, а книги по мореплаванию, географии, математике, и, возможно, Дилюк даже читал некоторые из них, имея у себя в каюте личную библиотеку. Больше никаких игрушек, только стойкий деревянный аромат в воздухе, огромнейший стол для документов и главенства и множество сундуков, наверняка, с награбленными сокровищами. И как они пришли к такому? Аякс надавливает Дилюку на плечи, усаживая на пол рядом с одним из ящиков, и Дилюк глупо поддаётся, потому что, будучи с завязанными руками, он не сможет победить в схватке с рыжим вооружённым пиратом, который смотрит на Дилюка как-то слишком внимательно, будто разглядывая каждую черту лица, и принимается вновь связывать его ноги верёвкой. — Ты это, — хочется лягнуть тяжёлым ботинком в грудь, но Дилюк сдерживается, — не злись на него слишком сильно, камарад, — Дилюк хмурит брови, изучая Аякса, который помимо растрёпанной головы имеет ещё и множество веснушек на щеках. И как только такие, как он, как Кэйа, попадают на сторону разбоя? — Хорошо? — Что?.. Ты себя-то слышишь? — Дилюк фыркает, закатывая глаза, — как мне не злиться на человека, который напал на мой корабль, взял на абордаж мой экипаж и связал меня? — предал всё то, чему отец их учил, наверняка издевался над другими и убивал. Такому нет прощения. Как бы больно ни было. — Он по тебе скучал, — Аякс поднимается на ноги, — скучал по Вам, господин Рагнвиндр. Порой напивался и говорил, как сильно Вас любил. Поэтому просто дайте ему шанс. Хотя бы поговорите. Так, как не смогли поговорить тогда. И каждая фраза ножом по сердцу, как будто вовсе не в переносном смысле, но Дилюк старается держать лицо, чтобы не выдать ни себя, ни того, что ещё не разучился любить одного единственного для себя человека. — Это вообще не твоё дело, — огрызаясь и злясь, Дилюк подавляет в себе мысль прислушаться к абсолютно незнакомому человеку, которому Кэйа, его обычно немного закрытый Кэйа, открылся. И это ранит тоже. Но не так сильно, как слова о том, что Кэйа скучал. Скучал, чëрт возьми, от чего у Дилюка вновь тянет на сердце, когда Аякс лишь понимающе кивает и оставляет Дилюка одного, без присмотра. Можно попытаться подняться, но зачем? В одиночку он точно не устроит бунт, не спасёт всех и каждого и не убьёт Кэйю Альбериха. Да и вокруг нет ничего острого, обо что можно было бы разрезать верёвку, поэтому Дилюк упирается лбом в колени и глушит в себе внутреннюю боль, навалившуюся на разум новой волной. Ведь если до этого в душе главенствовал тихий и размеренный штиль, то сейчас это — буря во главе с опасным монстром, в которого Дилюку не посчастливилось влюбиться. Которого он не может разлюбить до сих пор. И сейчас бы мчаться по мягкой траве, играя в догонялки, залазить на высокие деревья, переживая, ведь никто не должен свалиться, и кушать вкусный пирог, приготовленной Аделиндой из ягод, выросших в саду. Мочить ножки в ручье неподалёку от дома, мечтать пробыть вместе всю жизнь и думать, что они останутся невинными и беззаботными навсегда. Скрываясь и любя. В моменте, когда Дилюк затыкает Кэйю губами, чтобы он стонал не так громко, кончая от того, насколько Дилюк правильно ласкает их члены, выдерживая нужный темп. Водит по ним, кусая ключицы, которые потом придётся прятать, и хныкает сам. Вовсе не невинно, но всё ещё беззаботно. Переживая лишь о том, что кто-то может их услышать и рассекретить. Тогда это казалось огромной проблемой и, наверняка их бы не поняли и сейчас, сохрани они отношения, но им бы было так плевать, потому что на пути к любви не должно быть никаких преград. И, если честно, общественное мнение — последнее, что волновало бы Дилюка, будь они вместе. И он бы лучше оставался озлобленным на чужие взгляды, нарочно целуя Кэйю ещё глубже, чем сейчас — злился на него самого. На Кэйю, с которым они наворотили дел и всё испортили, хотя могли бы просто поговорить, на что и сделал акцент Аякс, который знает об их ситуации лишь со слов. Кэйи, топот по деревянным ступеням которого слышен, когда он спускается в каюту к Дилюку, нарочно возвращающему уверенное выражение лица. По крайней мере, старающемуся. Как будто оно склеит нервы воедино и поможет не рассыпаться на мелкие кусочки, когда они наедине, по-интимному, встретятся лицом к лицу, опять прячась от непонимающего их мира. Дилюк, насколько это возможно, выпрямляет спину, выпячивая грудь вперёд, и поднимает голову, словно до этого не сидел, уткнувшись в колени, и не пытался сдержать буйный пласт чувств. Нужно быть сильным. Быть сильным, как учил отец. Быть сильным и не быть слабым. Но мускулы лица непроизвольно дëргаются, когда Кэйа выходит из-за угла, держа в руке кинжал, которым можно убить Дилюка одним быстром ударом, вонзив его прямо в сердце. Он молчит и становится напротив, разглядывая, как вечно стойкий и храбрый Дилюк сейчас сидит перед ним на полу со стекающим по виску потом и не шевелится. Не делает ничего, потому что взгляд скользит по острому лезвию, и он понимает, что слово Аякса в очередной раз оказались абсолютной ложью, очередным крысиным планом, хоть и звучали очень искренне. И сюда его привели не для того, чтобы поговорить… А чтобы убить. Так, как он собирался убить Кэйю. И Дилюк уже не понимает, что внутри его скручивает, пинает и таскает из стороны в сторону, так как губы давно обкусаны в кровь, запястья ноют из-за пережимающей верёвки, а возникшая тишина, когда слышен только звук бьющегося сердца каждого, убивает внутри всё живое. И хочется закричать, завопить, толкнуть Кэйю, чтобы он, наконец, объяснился, и Дилюк не чувствовал себя как те, кто ловит на судне морскую болезнь, с выворачивающим кишки ощущением. — Да, Ар-рхонты, Дилюк, — рычит Кэйа и на трясущихся ногах делает шаги вперёд, выставляя лезвие, от чего Дилюк сжимается и успевает попрощаться с жизнью. Очень счастливой до определённого момента. Пока они оба её не порушили. И когда Кэйа присаживается на колени рядом с ним, находясь в мандраже, Дилюк ощущает знакомый запах кожи, который бьёт в носовые пазухи воспоминаниями, как он слизывал с неё пот, целовал каждый сантиметр губами и мял в ладонях. Думая, что позабыл и аромат Кэйи, и его голос, Дилюк не ожидал, что все эти воспоминания просто-напросто хранятся глубоко внутри, а теперь они один за другим вылазят наружу, причиняя боль. — Сейчас я разрежу верёвку и развяжу тебя, поэтому, прошу, не дергайся. Разрежет. Развяжет. Не дергайся. Дилюк, не веря, мотает головой и приоткрывает рот от того, насколько ловко Кэйа, орудуя крюком, цепляет хорошо связанную в крепкий узел верёвку и принимается перетирать её кинжалом, чтобы освободить Дилюка. Он впервые за долгое время настолько близко, и поэтому Дилюк с долей восхищения и ступора смотрит на Кэйю, не отрываясь и подмечая, что его нос всё также создан для поцелуев, язык опять прикушен между зубов, а руки дрожат. Кэйа громко сглатывает, когда верёвка снизу, на ногах Дилюка, оказывается развязанной, на секунду встречается с чужим взглядом, немного смущается и переходит к верёвке на руках. Дилюк молчит, но внутри прошибает током, когда Кэйа касается пальцами руки его запястий, потому что прикосновения Кэйи всё ещё такие же холодные и горячие одновременно, и это — именно те эмоции, которые вызывает Кэйа в Дилюке сейчас. Холодное непонимание и горячее желание простить. Кэйа издаёт негромкое «аргх», потому что верёвка не поддаётся, а развязать самостоятельно он её не может из-за крепкого узла, который остаётся только разрезать, прикладывая силу. Ведь его парни постарались на славу, а он в очередной раз проиграл судьбе в карты и вновь сделал больно тому, кого хотел только нежно любить. И никогда не предавать. Поэтому, когда и вторая верёвка оказывается перерезанной, падая на пол, Кэйа поднимает взгляд, наконец решаясь рассмотреть Дилюка настолько близко, и аккуратно проводит большим пальцем по нежной коже запястья, на котором остались противные насильственные следы от глупых жëстких волокон. Ему жаль, ему так жаль… И он надеется, что это читается по его выражению лица, потому что больше не нужно строить из себя непобедимого капитан, ведь это — Дилюк. Его Дилюк, который знает, как Кэйа на самом деле слаб, где-то в глубине души, там, где бродит брошенный на дороге недалеко от винокурни «Рассвет» внутренний ребёнок. Когда Кэйа откладывает больше не нужный кинжал, Дилюк, не отрываясь, смотрит в ответ, будто пытаясь очаровать. Он облизывает губы и ловит момент, когда Кэйа, залюбовавшись, теряет бдительность, и лягает его ногой в грудь, быстро меняя их положения местами. И Кэйа, охая, не может защититься, а Дилюк собирает силу в кулак, и усаживается сверху, зажимая чужие бёдра своими, чтобы Кэйа не смог скинуть его с себя. Быстро и резко. Желая сжать тонкую шею руками, наваливаясь всем весом, и начать придушивать, чувствуя, как жажда справедливости и злоба переполняет трезвый разум. — Я могу убить тебя, и никто тебе не поможет, — Дилюку страшно, но он сдавливает шею Кэйи, хотя всё внутри кричит о неправильности, и на язык подкатывает омерзение к происходящему, так как оно настолько не соответствует тому, что на самом деле должно быть. И становится тошно. А внутри колет, когда Кэйа хватает воздух губами, потому что горло жжёт, и начинает брякать ногами, пытаясь отцепить руки Дилюка от себя. — Ты… Ты тогда не выберешься отсюда живым, — Кэйа хрипит, и, кажется, будто они вновь вернулись в те события, произошедшие пять лет назад, когда преимущество было на стороне Дилюка, и он загнал запыхавшегося Кэйю, не ожидавшего такого исхода, в угол и сделал то, что сделал. То, что сейчас приходится прятать под пиратской повязкой. То, на что Дилюку интересно посмотреть. — И все твои тоже. — Зато ты будешь мëртв, — Дилюк зажмуривает глаза, чтобы не видеть несчастного выражения Кэйи, продолжая убеждать себя не останавливаться, потому что так — будет правильно. Потому что они — из разных команд. У каждого — свой выбор. И их пути не должны сойтись вновь. — И никто не будет о тебе жалеть. — Дилюк… Люк… Люки… — и с каждой формой имени, которое обычно звучало по-родному интимно, Дилюка ударяет молнией, забирающей у него силы и решительность, потому что Кэйю становится жалко. — Никто кроме тебя, я надеюсь, Люки, — и закрывая глаза, Кэйа успевает попрощаться с жизнью, которой, наверно, он всё-таки и вправду недостоин. И стоило лишиться её уже тогда, чтобы эти годы без Дилюка не проходили в тягостной муке, слившейся в кошмар. Он понимает и прощает Дилюка. Давно понял, и тоже считает, что Кэйа Альберих должен умереть. Если Дилюку так будет легче. — Прости. Кэйа перестаёт сопротивляться вовсе, не стучит ногами и больше не пытается вырываться из рук Дилюка, и всё это в миг, разом, ударяет по затылку, отрезвляя. Поэтому до Дилюка наконец-таки доходит, что он делает. И кого лишает жизни. Кэйю, его Кэйю, которого он не просто любил, а ради которого он сам был готов умереть. Ради которого хотелось жить. И будет ли в его жизни смысл, если он выберется и будет после смотреть на свои руки и вспоминать, как самолично задавил ими Кэйю, хотя тот извинялся и выглядел очень потерянно. И если отец бы принял то, что они с Кэйей любят друг друга не так, как им положено, то убийство звучит как самый страшный приговор, когда от Дилюка отвернутся не только все, но и собственное отражение в зеркале. И ему бы не хотелось жить в мире, где смерть сильнее любви, потому что однажды она уже предотвратила это светлое, согревающее чувство, ради которого Дилюк готов пожертвовать всем, чтобы вновь его ощутить. Между ним и Кэйей. Поэтому он отдёргивает руки, словно обжигаясь о кожу Кэйи, и смотрит на него с широко открытыми глазами, надеясь, что не придушил слишком сильно, ведь тогда можно будет прям здесь покончить не только с жизнью Кэйи, но и со своей. Эти пять лет — были адом, однако Дилюк хотя бы жил, уверяя себя, что где-то там ходит живой и счастливый Кэйа. Но иначе, в случае его смерти, жизнь потеряет любое значение. Дилюк не вынесет тяготы ещё одного убийства на плечах и перережет шею лежащим рядом кинжалом. И поэтому, когда Кэйа кашляет, пытаясь вдохнуть не хватающего воздуха губами, Дилюк делает выдох и расслабляет тело, больше не сжимая Кэйю настолько сильно, потому что по его щеке стекает первая, обжигающая слеза. И он мысленно благодарит Архонтов за то, что Кэйа живой, живой, чëрт возьми, и всё это — не выдумка сознания, а они и вправду, по-настоящему касаются друг друга. И Дилюк вновь может слышать мягко звучащий голос, чувствовать аромат кожи и касаться до потери сознания. — Люки, — Кэйа открывает глаз и выдавливает из себя измученную улыбку, так как в голове кружится от недостатка воздуха, а в груди жжëт, но он видит наполненные слезами глаза Дилюка и громко выдыхает, понимая, что в этот момент что-то очень громко надламливается. Или собирается воедино. Вновь. — Прости меня, Люки, — дышать всё ещё тяжело, но Кэйа опасно отрывает руку от пола, чтобы дотронуться ею бедра Дилюка и понимающе погладить большим пальцем. И Дилюку хочется зареветь волком во весь голос, и он запрокидывает голову, чувствуя подступающую к горлу истерику, чтобы слёзы не падали на грудь Кэйи, но их так много, они настолько выжигают сетчатку глаз, что Дилюк слегка соскальзывает вниз, чтобы было удобнее уткнуться лбом Кэйе в плечо и уродливо позволить себе рыдать. В объятиях у человека, которого он чуть не убил из-за самой сильной в мире любви. Он истошно всхлипывает, потому что аромат кожи, смешанный с деревянным судном, оседает в носу, и Дилюк хватается руками за ворот рубашки, чтобы сильнее касаться Кэйю, без остатка, ведь он тоже скучал. Невозможно убийственно. По его щекам, носу и подбородку течёт, но когда Кэйа шепчет тихое «тш-ш» и прикасается к спине и ладонью, и крюком, Дилюк не успокаивается вовсе. Он начинает реветь ещё больше, чувствуя, как накатившая буря вырывается наружу и топит всё вокруг. — Почему ты ушёл? Почему оставил меня одного? Почему ты здесь? — задыхаясь, шепчет Дилюк, готовый от боли прикусить успевшее промокнуть плечо Кэйи. — Почему, Кэйа, почему, а? — Он на секунду поднимает глаза, будто надеясь найти во взгляде Кэйи ответы на все вопросы, но вместо этого видит, что Кэйа плачет тоже. Вместе с ним. — Да потому, Дилюк, — выглядя разбитым, шепчет Кэйа, — потому что любил тебя, — он перехватывает его подбородок, слегка приподнимаясь и шмыгая носом, аккуратно стирает с щеки Дилюка слëзы, испытывая тëплую нежность. — И до сих пор люблю, Люки. Дилюк смаргивает с ресниц влагу, подставляясь под прикосновение Кэйи, и они замирают в тишине, потому что это громкое «люблю» заставляет что-то понять. И Кэйа не выдерживает и тянется к губам Дилюка, опухшим, но таким знакомым, чтобы слиться с ним в поцелуе, и чувствует, как ему отвечают. И это снимает множество тягостей их жизней. Глаза выедает из-за солëной жидкости, но на губах жжëтся когда-то давно знакомое, но всё ещё не позабытое ощущение, более глубокое и сильное, чем в юности. — Я люблю тебя, и поэтому не хочу делать больно… — Кэйа цепляется за чужие губы зубами и выдыхает. — Больше не сделаю. Никогда. Он запускает пальцы руки в красные спутанные волосы, словно боясь, что Дилюк сейчас встанет и просто растворится в солёной воде, как будто его никогда и не существовало. И всё произошедшее было лишь пьяной лихорадкой, до которой Кэйа себя довёл, пытаясь заглушить алкоголем боль. Только вот чем дольше губы Кэйи сминают, тем сильнее он начинает осознавать, что они с Дилюком целуются. Словно тогда, давным-давно, в комнате, где нет никого кроме них. И пусть сейчас не хватает детского озорства и неопытности, зато есть воспоминания и опыт. — Я тоже, Кэйа, — Дилюк начинает очень хаотично, немного сбито, не зная к чему приступить, покрывать лицо Кэйи поцелуями, собирая с его щёк влагу, — тоже тебя люблю, — и это признание даётся настолько легко, само собой слетает с языка, от чего становится легче дышать, потому что Дилюк окончательно разбирается в эмоциях и понимает, что и злость, и ненависть, и презрение были вызваны горячим желанием вернуть всё, как было раньше, и прилюбить. Поэтому целовать Кэйю, пропихивая в его рот язык, больше привычно, чем странно, но при этом очень и очень ценно, потому что Дилюк скучал по нему всему. И сейчас заместо устрашающей бури вновь вернулся штиль с редкими волнами, которые создаёт Кэйа, подкидывая бёдра вверх и обжигая. Прежние ощущения, когда они касались кожей о кожу, не стесняясь наготы, проносятся перед глазами и согревают сердце нежными прикосновениями, от чего Дилюк чуть ли не стонет в поцелуй. От него веет знакомым Кэйе виноградом и солнцем, будто он впитал этот аромат навсегда, и теперь, даже далеко от дома, посреди моря, сохраняет на коже. И губы его сладки тоже. Они целует везде — и в лоб, и в щëки. Дилюк аккуратно прикасается и к мокрым ресницам, и Кэйа на секунду ловит ступор Дилюка, когда он, по всей видимости, хочется дотронуться до пиратской повязки, поэтому приходится собрать себя обратно и включить разум. Потому что они наворотили многое, и прежде чем творить новое, нужно разобраться с произошедшим и расставить ответы над всеми волнующими их вопросами. Иначе будет неправильно. А Кэйе не хочется совершать ошибки, которые были бы страшнее предыдущих. — Люки, — Кэйа оставляет невинный поцелуй на чужих губах, — давай сначала поговорим, — он скользит руками к плечам Дилюка, который понимающе кивает и отстраняется. — Ты сидишь на моих бёдрах очень удобно, но точно не на полу и точно не до выяснения всего, — Кэйа приподнимается на локтях и видит, как у Дилюка, словно он снова подросток, краснеют щëки, и это по-глупому забавно. — Я не хочу, чтобы мы сделали то, что мы можем сделать, а ты бы потом сожалел о содеянном, начав меня ненавидеть. — Я думал, любить тебя было очень больно… Но оказалось, что ненавидеть больнее, — рука Дилюка ложится на щëку Кэйи, и у того в душе отдаются эти слова, потому что по отношению к Дилюку у него тоже был самый разный ворох чувств. Однако они как будто были чужие, неправильные, несвойственные мыслям Кэйи, потому что всё по итогу вытесняла любовь. И он мог поливать Дилюка грязными помоями, говорить, что разлюбил, что тот для него ничего не значит, а по итогу засыпать, сожалея, что их любовь навряд ли когда-нибудь оживёт вновь (как же приятно ошибаться). — Я не хочу больше тебя ненавидеть, но могу попытаться любить сильнее. — Поэтому следует поговорить. — Так, как мы не поговорили тогда. Поднимаясь с бёдер Кэйи, Дилюк протягивает ему руку, чтобы помочь встать. Между ними чувствуется напряжённость от ситуации и горящих губ, и они мнутся, словно подростки, не решающиеся поцеловаться вновь, хотя очень хочется. Смотря на Дилюка, Кэйа прикасается пальцами к шее и вовремя осознаёт, где ещё успел просчитаться за сегодняшний день, потому что сухость во рту и запачканное кровью плечо Дилюка — вовсе не мелочи, на которые можно было бы не обратить внимание. Ведь комфорт Дилюка до сих пор остаётся для него в приоритете. — Можешь присесть на кровать, а я возьму воды для питья и рома для обеззараживания раны, — он указывает Дилюку на стоящую в углу одноместную койку, а сам подходит к столу, чтобы взять стакан и зачерпнуть из деревянной бочки, стоящей рядом, пресной воды, а припрятанную фляжку рома достать из ящика. Кэйа до сих пор не верит, но слышит, как матрас прогибается под весом Дилюка, который, не прекословя, выполняет его просьбу и выдыхает, потому что у них и вправду как будто есть шанс. — Возьми, промочи горло. И на лице Кэйи расцветает улыбка, когда Дилюк жадно опустошает половину стакана, доверяя и не допуская мысли, что Кэйа мог бы его отравить. От чего становится очень приятно, ведь они вместе, шаг за шагом, начинают карабкаться к обоюдному искреннему доверию. — Спасибо, — Дилюк возвращает стакан Кэйе, чтобы тот тоже утолил жажду, которая встала в горле комом засухи. Он разглядывает Кэйю и признаёт, что тот в своей рубашке, свободных штанах, с крюком и украшениями выглядит очень органично, но не так, как настоящий, устрашающий пират. Он больше похож на мальчишку, который в пирата всего лишь играет, пока старшие не загнали домой обедать. Поэтому Дилюк смотрит и не понимает, как вообще Кэйа сюда попал и почему капитан именно он, хотя Дилюк уже сразился с огромными амбалами из его команды. Благо, у него сейчас будет возможность разузнать абсолютно всё. — Снимай рубашку, — Кэйа раскупоривает фляжку и присаживается на кровать рядом с Дилюком. — Ты всё-таки решил меня раздеть? — Дилюк знает, что это — необходимая мера, ведь иначе, без обработки, рана может начать гноиться, и если крюк ещё можно было приделать к руке Кэйи (как он его получил — это ещё один отдельный вопрос), то провести ампутацию целой руки будет весьма сложно… А у Дилюка, похоже, впервые за долгое время может появиться настоящая причина жить, если они с Кэйей придут к взаимопониманию. — И да, и нет, — стараясь тоже отшутиться, Кэйа выжидающе смотрит на Дилюка, и он сдаётся под напором внимательного взгляда, поэтому расстëгивает рубашку, и, пусть рана не глубокая, и на его теле до этого уже было множество таких, когда он тренировался или защищался, но мандражит как будто впервой. Запëкшаяся корочка неприятно отрывается вместе с тканью рубахи, и Дилюк шипит сквозь зубы, потому что ранение вновь начинает кровоточить. Кэйю самого сжимает от того, насколько Дилюку больно. Он разглядывает резаную рану, слегка морщится и старается не думать о том, что Дилюк очень сильно набрал в мышцах и стал более мускулистым, не таким, как в подростковом возрасте. И шрамов на его коже больше. Не только от падений с дерева или от игры в догонялки. Их много, и Кэйа хочет разузнать про каждый, чтобы забрать часть боли на себя и отныне защищать Дилюка, будто это не он здесь старше. — Я постараюсь сделать так, чтобы жгло несильно, — помогая Кэйе, Дилюк капает алкоголем ему на руку, чтобы обеззаразить кожу. — А ты можешь дуть, как в детстве? — Дилюку хочется, чтобы о нём заботились. — Хорошо, — Кэйа не хочет делать больно даже сейчас. Поэтому Дилюк вытягивает руку, чтобы Кэйе было удобнее промыть разрез ромом, и отворачивается, не желая смотреть. Он ощущает лёгкий холодок от чужого дуновения, а затем горячая, обжигающая жидкость льётся сверху, от чего приходится закусить губу, чтобы не закричать слишком громко, хотя сдержаться полностью не выходит, и он непонятно выругивается, пусть и понимает, насколько эта процедура необходима. — Чёрт, аргх, т-ш-ш. Но забота Кэйи и вправду, как в детстве, когда им приходилось промывать раны водой, потому что зачастую они были в песке. И Дилюку кажется, что ему снова лет десять или одиннадцать, и у Кэйи трясутся руки из-за страха сделать что-нибудь не так, а сам Дилюк строит из себя смелого и сильного, но при этом всё равно просит Кэйю дуть, чтобы не болело. И у Кэйи пока что две руки и оба глаза, и всё получается по-детски хорошо, а, значит, можно не рассказывать ни отцу, ни Аделинде, что Дилюк опять не был осторожен и зацепился за какой-то острый кирпич. И тогда, после всего, он бы обязательно обнял Кэйю. В этот раз Кэйа целует его в плечо выше раны, хваля за стальную выдержку. — Всё, т-ты молодец, — Дилюк хмыкает и возвращает взгляд, потому что Кэйа встаёт, чтобы взять бинт и пережать рану. — Можешь помочь? — уверенно начинает обматывать ранение Кэйа, пусть одной рукой это весьма неудобно. Но его прикосновения нежные и аккуратные, хочется поцеловать Кэйю в пуговку носа, чьмокнуть губами ещё и вновь прикоснуться кожей к коже, но вместо этого он переходит к наиболее волнующему вопросу, потому что взаимоотношения между ними — это хорошо и правильно, именно так и должно быть, но Дилюк не может просто забыть о произошедшем, которое стало для него причиной практически убить Кэйю. — Кэйа? — они пересекаются взглядами, когда Кэйа пытается зафиксировать повязку. — Что с моей командой? Что ты собирался с ними, — он поправляется, — с нами сделать?.. — Просто ограбить и оставить вас в покое. — Врëшь? — Нет, — Кэйа качает головой, неловко завязывая концы бинта, — больше никакой лжи, притворств и недоговорок. Не хочу… Не с тобой. — И почему тогда не продать нас? Не попросить выкуп? Наше судно не настолько богато, — Дилюк усаживается на кровать ещё глубже и упирается голой спиной о стену, чтобы было удобнее, и Кэйа копирует его позу, садясь точно так же. Видно, что он нервничает, прикусывает губы и криво улыбается, но всё это Дилюк относит к нервозности из-за напряжённой ситуации, а не из-за вопросов. — Потому что это — больше развлечение, чем попытка разбогатеть, — Кэйа пожимает плечи и шмыгает носом, стягивая грузные ботинки, чтобы согнуть ноги и подтянуть к себе стопы. Дилюк следует его примеру, ведь так можно сложить руки на колени и слушать дальше. — Мои парни не получили ранений, но при этом наполнились эмоциями и выпустили пар. Мы сыграли со смертью и вышли из неё победителями, не это ли самое крупное богатство? — То есть всё дело в процессе, а не в результате? — Можно сказать и так, поэтому, если ты переживаешь за своих, то я не сделаю с ними ничего плохого и просто отпущу, — как он и собирался сделать. Как он и хотел, потому что быть извергом и снисходить до разбоя ради смерти — очень мерзко с его стороны. И да, Кэйа не скрывает, что порой кто-то особо вспыльчивый мог причинить непоправимый вред сопернику, но существующий кодекс, установленный на корабле Кэйи, приказывает сохранять в себе человечность, даже если очень чешется. Даже если жизненно необходимо разбить кулаки о чьё-то лицо и растоптать ногами… С такими Кэйа ведёт особый разговор. — А меня? — вопрос сам слетает с его губ, потому что он здесь — не в плену, в плену — не заботятся, не целуют и не любят, но здесь — он и не на свободе, так как изменять своим ценностям Дилюк не намерен. Он не такой. Пусть и с пылающим сердцем, но зато с железными установками в голове, в которых чëтко прописано не нападать на людей даже с целью развлечения. — А ты хочешь уйти? — отвечает Кэйа вопросом, не зная, как подобрать правильные слова, потому что паника вновь сдавливает шею от того, насколько страшно услышать в ответ уверенное «да». И он, конечно, не посадит Дилюка на цепь, не заставит быть с собой насильно и не запрëт в каюте, так как любовь работает абсолютно не так, по-другому, иначе. Именно поэтому он и ушёл из Мондштадта, потому что любил, потому что хотел, как лучше, потому что желал, чтобы Дилюк был счастлив, даже если и будет несчастлив он сам. И всё это время у него сохранялась уверенность, что любовь подчиняется этому правилу, но, похоже, Дилюк страдал и без Кэйи, раз реагирует так, и… И Кэйа очень путается в мыслях. — Я не знаю, — Дилюк отводит взгляд, устремляя его вперёд, чтобы разглядывать трещины в стене и не видеть жалостного Кэйю, который, несмотря ни на что, понимающе кивает, осознавая, насколько сильно они вдвоём запутались. — Я не хочу быть, как ты… Не хочу быть пиратом. — А я просто не могу вернуться в Мондштадт… Я нарушил закон, и меня с лёгкостью узнают твои люди или нет, неважно, — между ними повисает тишина, и только голова раскалывается от сложности принятия решения, от того, к чему они должны прийти. Внутри вновь выкручивает наизнанку, потому что они — два взрослых человека, которые просто-напросто напортачили, будучи подростками, и вовремя не разгребли то, что должны были, а сейчас из этого выходит не пойми что, и они петляют, будто в лабиринте. И пусть известно, где находится выход, но как до него добраться — нет никаких идей. Поэтому они молчат, и Дилюка ломает настолько, что он не выдерживает и утыкается носом Кэйе в плечо, чтобы ощутить в волосах чужие успокаивающие поглаживания. Он зажмуривает глаза, когда Кэйа заводит руку ему за спину и чьмокает в макушку, точно так же, как и Дилюк, нуждаясь в прикосновениях. — Расскажи, откуда у тебя крюк? — чтобы не слышать оглушающей тишины, от которой хочется выдавливать слëзы, Дилюк переводит тему, давая им время на подумать. Он укладывает голову на родное плечо, прижимаясь близко-близко, и Кэйа поднимает железный крюк, демонстрируя, как он приколочен на месте левой руки. Крепится каким-то незаурядным механизмом, что позволяет Кэйе использовать его в несложных задачах, когда надо что-то подхватить или обо что-то зацепиться. — Повздорили с одним крокодилом, который отрубил мне кисть, — Кэйа не рассказывает всего, но уже не потому, что врёт, а потому, что ему неприятно вспоминать время, когда приходилось работать не на самого приятного человека, позже упрекнувшего Кэйю в воровстве, которого он не совершал. Упрекнувшего и быстро ухватившего топор, лишившего Кэйю руки одним быстрым движением. И это было больно, слëзы лились сами собой, а тело лихорадило, и его спасла лишь вовремя оказанная помощь и связи с людьми, смогшими сделать протез на место отрубленной части тела. Поэтому уже больше двух лет он орудует крюком, безусловно, усложняющим жизнь, но являющимся всё это время не такой большой проблемой, как разбитое сердце и ноющий на плохую погоду шрам на месте глаза. Но когда Дилюк сидит рядышком, то, кажется, ничто не болит вовсе. Будто Кэйа — самый здоровый на свете человек, у которого от нерешённых вопросов лишь лёгкое недомогание, требующее сил и напора. — Зато он очень тебе идёт, — Дилюк ведёт от места основания до заострённого конца, прикасаясь к холодной стали, и обратно, на что Кэйа забавно хмыкает, получая от Дилюка столь неожиданный комплимент, — дополняет твой образ. — Образ пирата? — Образ человека, которого я люблю. — Хах, но ты… Ты хотел меня убить… Почему? — у Кэйи замирает сердце, когда Дилюк отрывает голову, чтобы губами дотронуться до шеи, которую жестоко сдавливал пальцами. Но поцелуи приятнее смерти, хоть и жгутся сильнее. Дилюка воротит от себя, поэтому он долго, по-ласковому, задерживается на чужой коже, пытаясь хоть как-то извиниться за это. — Грустно, что это произошло аж два раза за нашу с тобой жизнь, — потому что прошло время, а Дилюк так и не сумел сдерживать порыв отрицательных эмоций, которые валились в вспышки гнева. Только вот тогда это — стало началом конца, а сейчас всё похоже на начало чего-то нового и ещё неизведанного, где они могут пытаться преодолевать проблемы вместе, вдвоём, и становиться лучше ради друг друга, так как хочется верить, что это и вправду получится. — И я очень перед тобой виноват. — Но провоцировал тебя я. — Но ты никогда не прикладывал силу, а лишь защищал себя. — А ты свои принципы. — Ради тебя их можно было бы отодвинуть в сторону. И между ними снова повисает тишина, которая кричит во все уши, делая до глупого больно. Ведь можно много думать о том, что изменилось бы, поступи они по-другому, но сейчас так, как есть, и иного развития событий не существует. Они могли поговорить, но был бы от этого прок, если они обладали детским мышлением? Потому что есть вероятность, что они, ни к чему не придя, разошлись бы как в море корабли, больше никогда не встречаясь. Но сейчас, с опытом жизни друг без друга, они сталкиваются благодаря судьбе ещё раз и пытаются сделать правильный выбор. Главное не ошибиться. — Могу я… Позволь посмотреть на шрам под повязкой, — и даже рана на плече не жжётся так сильно, как слетающие с языка слова, потому что это — след из прошлого, от которого уже никогда не избавиться, но, может быть, именно он будет служить напоминанием о бессмысленных, больнючих ошибках, недопустимых к повтору. — Если ты не против, если… — Можешь. Снимай, — Кэйа, не долго думая, приподнимается, чтобы усесться, повернувшись к Дилюку лицом, и тот тоже отстраняется от стены, испытывая тремор рук. И голос Кэйи слегка дрожит, потому что никому и никогда он не разрешал притрагиваться настолько, а сейчас перед ним — Дилюк, виновник этого шрама, порой ноющего от солёных слëз и обид. Поэтому, когда Дилюк тянется к повязке, Кэйа сгорбливается, издаёт громкий вздох, сжимает пальцами колено и доверяет. Чтобы Дилюк сам, своими руками прикоснулся к следу, оставленному острым клинком под его волной ненависти и агрессии. Когда Кэйа чувствовал себя потерянно. Точно так же, как и Дилюк, переживал из-за смерти человека, который его вырастил. Только вот слова не сложились как надо, и Кэйа наговорил чуши на эмоциях, на душевном потрясении, в надежде, что Дилюк его поймёт и услышит. Ведь свои чувства казались важнее, а про то, что Дилюку будет больно, он даже не подумал, ошибся, просчитался, и это оказалось крахом. Его помотало из стороны в сторону, потому что эмоциональный раздрай высасывал из него соки, и он не знал, куда податься, так как вновь оказался маленьким мальчиком, которого выгнали из отцовского дома. Без брата, без родины. У него не было никого. И душа потихоньку отмирала, когда он бился на незнакомых улочках с горящим сердцем и без денег. Когда вертелся, крутился, соглашался на не самые хорошие авантюры, чтобы выжить. Когда потерял руку, в очередной раз ввязался в приключение на корабле, оказавшемся пиратским судном, где потом, сговорившись с другими, устроил бунт, потому что до этого жилось не лучшим образом, и взошёл на пост капитана, так как команда доверяла сильному и умному юноше, зачитывающемуся в детстве книжками в огромной библиотеке винокурни. И никогда, никогда не показывающему себя слабым. Сейчас Кэйе кажется, что он дышал лишь тогда, когда вспоминал про Дилюка. В такие моменты душа жила, и он ходил, творил глупости, ошибался, скучая и любя, потому что иначе — всё бы точно перестало иметь смысл. Поэтому, когда повязка оказывается снятой, он промаргивается несколько раз от резкого солнечного света, который бьёт по ставшему жёлтым глазу, и чувствует себя абсолютно голым и раскрытым, не скрываясь и демонстрируя всего себя. Этот шрам. Душу. Желание быть с Дилюком и любить его. — Ох… Ты им что-нибудь видишь? — Дилюк понижает голос до шёпота, будто может ранить громким вопросом. Он облизывается, внимательно разглядывая, и между их губами остаётся не так много расстояния. Хочется забрать шрам себе, нацепить на себя, сделать Кэйю счастливым и наконец-таки перестать делать ему больно. — Не сильно, слегка размыто, и повязка очень хорошо помогает, — Кэйа чувствует дыхание Дилюка на губах, но не отодвигается, замирая. Будто опять Дилюк, как и в их шестнадцать, норовит его поцеловать, а он испытывает страх и надеется, что Дилюк не передумает и сделает то, о чëм Кэйа тоже мечтает. — Хочешь вернуть её обратно? — рассеченная кожа у глаза делает Дилюку больно, но его вопрос — лишь новая попытка заботы и проявление любви, чтобы Кэйе было комфортнее. — Нет, вовсе нет, — горячим выдохом слетает с губ Кэйи, очень интимно и важно именно сейчас, так как ему не хочется прятаться под ненужным куском ткани, который отделяет его истинность от Дилюка, почувствовавшим, как внутри ломается стена недоверия. И Дилюку больше не нужны глупые вопросы, он может обойтись без разговоров, даже не зная, как Кэйа оказался на корабле, потому что слова не имеют никакого смысла по сравнению с внутренним желанием касаться и любить. И это Кэйа, его Кэйа, правда он, всё такой же, пусть и изменившийся. И можно прикасаться своими губами к его, не думая о других людях, о том, что сейчас с ними, ведь комната сжимается до них двоих, и лёгкие разрывает, потому что Дилюк целует Кэйю, толкая его на кровать, чтобы нависнуть сверху. И самое главное, что Кэйа — отвечает. Дилюка притягивают ближе и сжимают, аккуратно водя по коже рукой и крюком. — Кэйа, — он целует, они сталкиваются носами и сливаются воедино, чтобы больше не отрываться. — Прости меня, Кэйа, — Дилюк кладëт ладонь на левую щëку, с той стороны, где у Кэйи шрам, и прикасается к ней в нежном поцелуе. Он извиняется, потому что ему правда жаль и хочется искупить груз вины в заботе и любви. — Если можешь, прости, — прижимаясь к телу Кэйи, Дилюк ощущает, как в голове и ниже становится горячо. Он пихает в чужой рот язык, пытаясь выразить действиями то, что пылает внутри: Кэйа — желаем, и Дилюк дарит поцелуи за каждую причинённую травму не только его руками, но точно из-за него. — А ты меня, Люки, — Кэйа не может не целовать Дилюка, сжимаясь под его движениями, пока в душе расцветает свобода, — Люки, — Кэйю прерывают губами, но он и не против ощущать, как вновь становится маленьким под сильным телом, — давай сбежим, Люки, вдвоём, пожалуйста, ты и я, — он ощущает жар Дилюка и сильнее льнëт к нему, закидывая на спину конечности, наконец-таки шепча в губы то, о чëм задумывался в моменты режущей тишины, — от принципов можно отказаться, Люки, и я уйду из пиратства, ты из флота, — он тараторит очень быстро, надеясь и не надеясь одновременно, что Дилюк разберёт глупые мольбы. Потому что сейчас — это то, чего он и правда хочет, и ему не страшно бросить абсолютно всё, если так они с Дилюком будут счастливы. И пусть изначально у них возникнут проблемы, пусть придётся вновь притираться и, возможно, даже спорить, но все сложности не стоят ничего по сравнению с тем, что по ночам они смогут засыпать в одной кровати, чувствуя комфорт и безопасность. Как и мечталось. Как им хотелось в юношеском возрасте, но уже с полученным опытом, научившим их ценить друг друга. Как бы тяжело ни было. И пиратство для Кэйи в миг бы потеряло любую значимость, пусть он и ценил моменты свободы цвета морской волны, которые открывались перед ним во время судоходства. Ему нравилось казаться главным, быстро принимать решения и налаживать связи между людьми, которые тоже стали дороги… Но Кэйа закрывает глаза и представляет, как по утрам целует Дилюка в лоб, покупает для него всякие безделушки и отдаёт ему самые вкусные ароматные фрукты, и всё остальное блекнет по сравнению с мечтами о будущей жизни. — Вдвоём? Сбежим? — Дилюк сминает по-прежнему острые тазобедренные косточки Кэйи, отрываясь от поцелуев лишь на пару мгновений. В голове крутятся шестерёнки, застревающие о мусор в виде нарочитых слов отца про долг Мондштадту, про надежды флота, про обязанности, которые на него свалились сверху, когда он захотел заглушить болезненные мысли. Только сейчас заглушать хочется не мысли о Кэйе, а стоны, которые слетают с его губ. Дилюку больше не надо уплывать в открытый океан, надеясь, что здесь он спрячется от воспоминаний о прошлых ошибках, потому что забывать ничего и не нужно. Ведь можно наполнить себя новыми счастливыми днями, идя по жизни бок о бок с человеком, ставшим первой и единственной любовью. И больше не прятаться от самого себя. — Да, Люки, давай? Я хочу с тобой, — прикусывая чужую губу, Кэйа оттягивает её, слыша, как Дилюк тяжело дышит, решаясь. Его глаза бегают, а нос дëргается, и Кэйа проводит пальцами по чужой груди, касаясь места, под которым прячется сердце, бьющееся быстро-быстро. Кэйа дрожит, потому что сейчас вновь может всё испортить, не успев насладиться счастьем и любовью. — Хорошо, — Дилюк кивает и чьмокает Кэйю в губы, — хорошо, — повторяет он, как будто сам себе не веря, но на лице появляется довольная улыбка, потому что это решение — вмиг успокаивает. — Я хочу сбежать с тобой, Кэйа, и жить счастливо, — он выцеловывает губы, пуская руки под рубашку, чтобы ощупать кожу, которой не касался уже очень и очень давно. И Дилюк ни за что не променяет это ощущение мягкости и чувствительности, исходящее от Кэйи. — Правда? — у Кэйи внутри зажигается жизнь, пусть он и не доверяет ушам. — Ты и я? Куда-нибудь далеко? — тело размазывает по кровати, поэтому он выгибает спину, притираясь к Дилюку, пока в мыслях успевает промелькнуть несколько идей, куда они могут податься, как зажить, что сделать. Он повидал мир, сможет предложить Дилюку только лучшее и сам попробует этому соответствовать, чтобы Дилюк даже не задумался жалеть о том, что променял службу на облезлую синеволосую крысу, вновь сделавшую больно. Больше никогда. Нет. Кэйа не сможет простить себя в очередной раз. — В Сумеру тепло и красиво. Или! Или в Фонтейн, поближе к воде, если хочешь? В любое место с тобой, Дилюк. — Мы придумаем, — и это звучит, как осознанное обещание, а не как пустые слова на ветер, поэтому Кэйа верит. Доверяет и позволяет расстегнуть верхние пуговички рубашки, чтобы Дилюк смог прикусить шею, несильно метя засосами. Он проводит по смуглой коже зубами, утыкается носом в ямочки над ключицами и дышит жаром Кэйи, который запускает пальцы в его волосы, а ногами обхватывает ещё сильнее. Целовать Кэйю намного приятнее, чем душить, чем на него злиться. Ведь лучше любить, а не убивать и не убиваться самому. Кэйа хрипит, откидывает голову и по-глупому жмётся, потому что скучал по Дилюку, сводящему с ума. — Люки, — Кэйа чувствует, как Дилюк под наплывом чувств кусается и целует вновь и вновь, и он понимает, что последний раз испытывал такое до смерти Крепуса, до того, как случилось настоящее, сметающее всё на своём пути бедствие. Когда казалось, что никаких несчастий быть просто не может. И он лежал под Дилюком, негромко вздыхая, и просил дать ему кончить. Но прикосновения сейчас ещё нежнее и аккуратнее, будто в Дилюке осталась та детская наивность, но пропало смущение. Поэтому, до сих пор помня, насколько у Кэйи чувствительны соски, он проводит по одному из них языком, чтобы Кэйю скрутило и он издал громкий полустон-полукрик от того, как его подкинуло на кровати. Ведь Дилюк, чëртов Дилюк, которого он любит, пользуется этой слабостью и с причмокиванием облизывает ареолы и кожу вокруг, наслаждаясь реакцией Кэйи. Чувствуя, что Кэйа тоже хочет. — Тш-ш, — Дилюк расстëгивает рубашку до конца, считая, что они должны находиться в равных условиях. И, если Кэйа имел право стянуть с него верх, пусть и для абсолютно других целей, то и он имеет тоже. Он ведь также скучал по его телу, по давно изученным рëбрам, по всё ещё плоскому животу и грудной клетке, созданной для поцелуев. И новые шрамы, которые он не видел ранее, на боках и плечах, длинные и глубокие, бросаются в глаза, поэтому он прикасается к каждому губами, пытаясь их заживить, и поднимает взгляд наверх. — Не шуми, ты же не хочешь, чтобы кто-то из твоих подумал, что тебя здесь пытают. — Они, они не ворвутся, — Кэйю гнёт, потому что широкий язык Дилюка ведёт от одного соска к другому, и это заставляет кусать губы, но уже не от переживаний и волнений. — Я, ах, предупредил… — Аякса? — догадывается Дилюк, вспоминая, что тот, похоже, знал многое и был прав, прося поговорить по-человечески. — Ты рассказал ему про нас? — Дилюк прикусывает сосок, чтобы вызывать у Кэйи ещё один громкий стон, раз уж им можно не сдерживаться. — Да, да, — Кэйа позволяет Дилюку делать с собой всё, что ему пожелается, даже если в один момент, Дилюку захочется вновь расквитаться с Кэйей за прошлые ошибки. Он будет не против. Пусть поступает, как хочет, но только потом, ведь сейчас — гораздо приятнее, когда Дилюк целует его вдоль и поперёк, лаская руками. — Он рассказывал, как счастлив с Чжун Ли, нашим коком, а я, хах, ныл и жаловался, что скучаю по единственному в сердце Дилюку Рагнвиндру. — У которого в сердце лишь Кэйа Альберих. — Да, поэтому, Люк, позаботься обо мне, пожалуйста, — Кэйа обхватывает руку Дилюка, чтобы уложить её себе на пах и показать, насколько горит изнутри, — как всегда делал это, когда мы были младше, — он готов стонать в поцелуи, потому что Дилюк мнëт его член через лёгкую, не облегающую ткань, — я, ах, так скучал по твоим прикосновениям, Люки, по твоим рукам, — Кэйю затыкают поцелуем, по которому проходится обжигающая вибрация, трепещущая хрупкое сердце, настолько сильно нуждающееся в совместном наслаждении. — Я тоже, Кэйа, я тоже. Когда они, даже находясь не одни, старались стоять плечом к плечу или сидя, задевать друг друга коленями. Незаметно проводить по руке или пояснице. И смотреть так, будто каждый является центром всего мира. Дилюк встречается взглядом с Кэйей и видит то, что видел тогда — безумную любовь и нежность, а самое главное — доверие, которое он больше ни на что не променяет. Иначе будет корить себя, что потерял свою судьбу во второй раз в жизни. — Приподнимись, — ему хочется раздеть Кэйю полностью, чтобы из ненастоящего сверху остался лишь крюк и ничего больше, в надежде, что внутри ненастоящего у Кэйи Альбериха не останется вовсе. И его вновь не предадут, не сделают больно, не обманут. Возможно, существует множество вещей, о которых им ещё придётся рассказать, которые, наверняка, окажутся не из приятного, и в горле будет пересыхать, но сейчас Дилюку хочется целовать открытого перед ним Кэйю, просящего о былой нежности. Он помогает Кэйе стянуть рубашку, чтобы вновь опрокинуть на кровать и пройтись поцелуями повсюду: от острого подбородка до низа живота. Коснуться губами каждой косточки, прилюбить, обласкать, провести носом по косым мышцам, осознавая, что он касается Кэйю. Настоящего и живого. В момент, когда стоит забыть про обиды и чувствовать душой и телом, ни о чём не сожалея. И можно долго горевать о том, сколько секунд утекло порознь, но, когда сжимаешь Кэйю в руках, самое важное вовремя понять, что счастье рядом. Не где-то в прошлом и не когда-то в будущем. Сейчас. И от него надо брать всё, радуясь каждому моменту жизни. Слышать, как он хрипит, когда касаешься чувствительного места в районе пупка и ощущать его пальцы, которые вовсе не больно оттягивают волосы. Дилюк по-детски делает вид, будто идёт пальчиками от низа живота до соска, чтобы огладить большим пальцем и вновь поцеловать куда-то туда, смазанно, касаясь языком и прижимаясь лбом, душой к душе. — У тебя есть что-то, что было бы нам полезно? — намекающе спрашивает Дилюк, приподнимая брови, что вызывает у Кэйи лёгкий непринуждённый смех, хоть его тело и сжимают слишком горячо и соблазнительно. — Нам уже не по шестнадцать, а ты до сих пор не называешь вещи своими именами, — и это забавит, потому что Дилюк всегда брал контроль на себя, целовал, нависая над Кэйей и вжимая его в постель, рычал и бросался защищать, будто Кэйа слишком слаб для такого. И сейчас образ сильного и ответственного человека никак не клеится с тем, что у Дилюка розовеют щëки от лёгкого стыда из-за мелочи. И поэтому Кэйа аккуратно тыкается губами ему в носик и улыбается. — Возьми масло в ящике и подрочи нам наконец, прошу. И это «прошу» — не жалкое, как звучало тогда, когда Кэйа умолял его простить, вовсе нет. В его глазах горит живой огонёк, азарт, наслаждение, и он не столько просит, сколько приказывает, потому что иначе умрёт от недостатка необходимых, особых касаний. Он подкидывает бёдра наверх, проходясь стояком по чужому, и Дилюку ещё хуже, чем ему, так как узкие штаны — очень сильно обтягивают и давят, убивая напрочь остатки сомнений в правильности решений. Дилюк стонет, впервые громко стонет, и Кэйа улыбается от того, как Дилюк, прикусывая плечо, пытается подавить мычание. Но у него получается очень плохо. — Кх-х-эйа, — его целуют и толкаются вновь, и пусть ноги отказываются подниматься, Дилюк понимает, что не может больше терпеть и сдаётся. — Никуда не убегай, — он мажет губами по щеке Кэйи и встаёт с кровати. — Неа, больше никогда, даже не дождёшься, — и эти игривые нотки залечивают сильнее самых честных слов, потому что Дилюк чует в них любовь и озорство, от которых не разит притворством и напряжённостью в голосе. Они настоящие. Игривые, не вымученные. И Дилюк улыбается, радуясь тому, что больше не придётся избегать самого себя, если человек, которого он любит, всегда остаётся рядом. И заглядывать себе в голову — можно, не опасаясь утонуть в болоте самоненависти. Он открывает ящик, в котором и была фляжка с ромом, и помимо небольшого флакончика видит ещё и свою фотографию. Где на его лице сияют яркие веснушки, где он сидит на лавочке недалеко от дома, где он смеётся, потому что Кэйа наверняка сказал какую-нибудь глупость. А Дилюк очень-очень любит, когда он так делает. И на молодом подростковом лице, чьи глаза ещё не успели потускнеть, нет ни морщин, ни глубоких синяков. И Дилюк счастлив. И на фотографии тоже. Дилюк достаёт фотографию вместе с маслом и оборачивается, присаживаясь на стол, чтобы подольше помучить Кэйю (и себя). Он видит, что Кэйа расставляет ноги и сжимает матрас, откидывая голову, и на секунду задумывается, как Кэйа мог бы так же выгибаться, лёжа уже на их кровати, в их доме, как Кэйа и предложил, где-нибудь в Сумеру или в Фонтейне, а может ещё дальше, и Дилюк готов бросить всё ради одного человека, который, на самом деле, важнее остального. — А у меня твой портрет хранится между книг, а у тебя мой тут, возле масла и алкоголя, — Кэйе же хотелось, чтобы Дилюк был раскованнее и называл вещи своими именами, — и что же ты со всем этим делал, м? — Он играет бровями, будто подловил подростка на чём-то запрещëнном и очень-очень взрослом. — Что? — Кэйа делает вид, что не понимает и хлопает ресницами, однако всё равно смущается. — Дурак, — в Дилюка прилетает подушка, которую он успевает словить, прижимая к себе, но Кэйа хихикает, словно и вправду нашкодивший мальчик, пытающийся перевести тему. И по комнате разносится ещё один смех — смех Дилюка, и если их какофония будет звучать в любой точке Тейвата, везде и всегда, то Дилюк точно будет готов привыкнуть к такой жизни. Где они оба дурачатся перед сексом, дурачатся и после, и без него, много целуются, смеются и решают проблемы бок о бок, ничего не боясь. Эта жизнь — раньше казалась лишь сказкой, но прямо сейчас Кэйа смотрит на расслабленного Дилюка, который не шевелится в ожидании ответа. — Ладно, — он закатывает глаза, — иногда я напивался и грустил… Но иногда, — Кэйа прикусывает губу, демонстрируя себя в лучшем свете, и выставляет острый кадык, который хочется облизать, напоказ. Он ведёт рукой вниз, чтобы запустить её под чëртову резинку штанов, обхватить нуждающийся мокрый член, провести пару раз вверх-вниз, распределяя естественную смазку, и громко, неприлично застонать. — Дилюк, Ди-люк, Лю-ки, — он смотрит на Дилюка и сбито шепчет его имя, призывая поскорее вернуться к нему и сделать то, что должен. — Надеюсь, ах, что ты понимаешь, Люки. Словно сирены, которые по знаменитым в их кругах легендах воруют с кораблей мужчин, Кэйа заманивает красотой и голосом. И если раньше Дилюк думал, что они — сплошные выдумки, и сирены лишь кажутся соскучившимся по женским телам мореплавателям, сходящим с ума, то сейчас всё иначе. Потому что перед глазами Дилюка — настоящая сирена, пластичная и гибкая, с аппетитными формами, с крюком вместо руки и родным запахом дома и моря. И имя этой сирены — Кэйа Альберих, его личная слабость, перед которой невозможно устоять, потому что он дрочит себе, намекая, что делал точно так же, когда хотелось вспомнить. Поэтому Дилюк рычит и возвращается к Кэйе, кидая подушку ему в лицо, чтобы он обратно подложил её себе под голову, и наваливается сверху, зажимая руку Кэйи между их телами. Тот сдавленно мычит, просит поторопиться и задевает головку, пряча растëкшееся выражение лица под волосами. Дилюк нарочно толкается, прикусывает и без того припухшие губы Кэйи до крови и царапает рëбра, будто ругая за такую наглость. — Очень люблю моё имя на твоих устах, — Дилюк расстëгивает пуговки штанов, приспуская нижнее бельё, и сдëргивает с Кэйи штаны, чтобы оставить его полностью обнажённым, красивым, изящным, — оно звучит очень правильно и нежно, — он капает маслом на ладонь, распределяя, и прикасается к членам, совмещая их воедино, — повторяй его почаще, — просит Дилюк.***
Жар приятно обжигает щëки, когда они вдвоём, держась за руки, выходят из дома. У Кэйи блестят губы от поцелуев, а Дилюк прячется под огромной соломенной шляпой, чтобы не обгореть окончательно, ведь тогда Кэйа не сможет его целовать. Он уже давным-давно не носит ни тяжёлых штанов, ни рубашек с острыми противными воротниками, которые были положены по статусу, и в их гардеробе на постоянной основе поселились лёгкие штаны и майки, идеально подходящие местному климату. И пусть в Сумеру — не так, как в Мондштадте, но здесь хорошо по-другому. На улочках города стоит аромат самых разных специй и свежих сочных фруктов, сок с которых всегда стекает по подбородку сладкой патокой. Они, никуда не спеша, прогуливаются по рынку, позволяя себе подолгу выбирать товары у самых разных прилавков. Здесь можно найти и тмин, и сумахом, идеально подходящие для блюда на сегодняшний романтический вечер, и букеты с недавно собранными сумерскими розами, хорошо смотрящимися в вазочке на тумбочке возле большой кровати у них дома. Они о чём-то разговаривают с местными торговцами и торговками, улыбаются всему миру и друг другу и не боятся. Дилюк целует Кэйю в щëку, смеётся в поцелуй и чувствует, как целуют его. Прямо посреди улицы, где о них никто не знает, никто не сможет узнать. Сумеру — не Мондштадт, но местом душевной свободы становится именно зелёный, немного шумный городок, где чувствуется жизнь. Где Кэйа может жаться к Дилюку ближе, носить лëгенькие маечки разных цветов и кушать вкусное фруктовое мороженое, которое они делят одно на двоих, словно подростки в конфетно-букетный период. И каждый день здесь — воспринимается так, будто никакого ужаса в прошлом не было. И горькие слëзы не падали с их щёк, и убиться не хотелось вовсе. Кэйа целует вновь проявшиеся веснушки — символ счастья, на коже Дилюка и улыбается во все зубы. Они с любопытством заглядывают то в одну, то в другую лавку, где могут позволить себе купить и изящные огромные серьги из золота для Кэйи, и резную понравившуюся Дилюку фигурку в виде филина, сделанную из белого дерева, которую он поставит на полочку рядом с другими забавными сувенирами. О таком можно было только мечтать, ведь сейчас их жизни наполнены не страшным непролазным мраком, а тёплым светом и яркой любовью, которые выталкивают сомнения и переживания. И пусть не всё всегда идеально, и пусть порой сложно, но встречаемые преграды кажутся мелочью по сравнению с тем, что они имеют сейчас. Когда со встречи на корабле прошло уже больше двух лет. Два наполненных любовью года, которые заставили чувствовать вновь. Целоваться так страстно, как только можется, тереться, толкаться и стонать. Как и мечталось, касаться и готовить завтрак, помогать распутывать непослушные пряди волос и обрабатывать старые раны, которые порой всё ещё ноют. И делать, возможно, опрометчивые шаги тогда стоило ради того, чтобы сейчас подхватывать Кэйю на руки и валить на кровать, сдавливать, шептать и крепко сжимать, заботиться и делать хорошо. Кожей к коже, сердцем к сердцу. Чтобы он вновь быстро лепетал имя Дилюка и сжимал в себе или же нарочито медленно касался холодным крюком сосков, играясь. Без разницы. Главное, чтобы Дилюк любил, а его любили в ответ. Будь они посреди синего моря или в Сумеру, рядом с Кэйей он ощущает, как сходит с ума по-приятному хорошо и осознаёт свою готовность сбежать куда угодно с ярко улыбающимся Кэйей, которой больше не шутит, чтобы скрыть нервозность, а в присутствии Дилюка делает это всегда искренне, желая рассмешить и услышать чудесный смех. — Хочется тебя съесть, — Кэйа угрожающе клацает зубами, когда налегает сверху, ощущая, как его ягодицы сжимают в горячих ладонях. Кэйа хихикает, наглаживая член Дилюка, и тот утыкается носом в давно не пахнущую морем, но пропахшую сладостью кожу Кэйи, кусаясь. — Я съем тебя первее, — он выгибает спину, царапает чужие лопатки, потому что эмоции бьют по всем органам чувств одновременно, и кончает, когда Кэйа обводит языком ушную раковину и горячо дышит. Ох, он точно ни о чëм не жалеет. Никогда не жалел вообще-то. Пусть сейчас о том, что они именно тут, знают всего несколько человек: и со стороны Дилюка — это Аделинда, которую он посадил перед собой на диван, как только собрал все вещи, и рассказал абсолютно всё. И про то, что они с Кэйей целовались, будучи шестнадцатилетками; и про то, из-за чего именно случилась их ссора тогда, ведь женщина не знала никаких подробностей; и про то, почему конкретно Дилюк решил уволиться и… И сбежать в неизвестности. И на каждое слово женщина кивала, порой негромко охала и понимающе проводила рукой по плечу Дилюка, пытаясь оказать поддержку. И с каждым открытым фрагментом его, их жизней, Дилюку становилось легче, ведь эта женщина уделила им много времени. Её образ всегда был схож с материнским, и исчезнуть, не попрощавшись, было бы по-скотски неправильно. И пусть не всё было сказано так, как хотелось изначально, и многие детали были опущены, когда Аделинда напоследок прижала Дилюка к себе, обняв и пожелав удачи, на секунду промелькнула мысль, что отец тоже бы принял их решение, желая, чтобы они вдвоём просто были счастливы. Вместе, как им и хотелось. Со стороны же Кэйи — об их местонахождении знает ещё и Аякс с Чжун Ли, от которых порой приходят письма, когда они причаливают к какому-нибудь городку. И красивым почерком, явно не Аяксовым, рассказывается про море, про путешествия и их отношения, а потом кривым почерком внизу дописываются всякие забавные штуки, глупые истории и слова про то, что они очень скучают и хотят как-нибудь обязательно вместе встретиться. И у Кэйи в такие моменты щемит в сердце, но он бы ни за что не вернулся обратно, даже если бы Дилюк согласился пойти с ним. Ведь здесь на суше гораздо безопаснее, и пусть здесь нет красивых морских волн и ласкающего воду солнышка, зато Дилюк кормит его сладостями с рук, он готовит ему аппетитные блюда, они вместе прогуливаются по заповедным зонам с яркими попугаями и павлинами, касаются коры деревьев, сидят на скамейке возле дома и кушают клубнику, похожую на ту, что была в детстве. Такую же крупную и сладкую. И эти ценности вмиг становятся важнее того, что было там, а приоритеты переворачиваются с ног на голову, потому что сейчас хочется прожить вместе долгую счастливую жизнь, а потом уже всё остальное. И у них по правде получается, потому что губы горят от поцелуев, ноги трясутся от быстрых толчков, а сердце, кажись, живёт и бьётся, потому что его чьмокают в область шрама, они делят одну широкую кровать на двоих, вместе принимают ванну, зажигая купленные на рынке свечи с разными ароматами, и не боятся, что их застукают за чем-то, что казалось раньше неприличным. И всё, что ни делается, всё к лучшему. — Я ведь пообещал больше не делать больно. — И ещё ни разу не нарушил своего обещания.