Масленица

Они похожи. У обоих светлые короткие ежики, вытянутые лица. Арсений с Антоном уже очень давно вместе, многие годы, но в те редкие моменты, когда к ним на этаж заходит Саша, Арсово внимание будто делится надвое, и он не знает, куда смотреть. Он замирает, и воздуха в легких почти сразу недостаточно оттого, как легко эти двое переплетаются; как продуманный, выстроенный схематично переплетением сюжетных линий юмор Саши встречается с улыбкой Антона, который часто даже не старается, но уже приковывает взгляды и порождает смешки — то ли поведением, то ли легкостью, то ли кривлянием. И в какой-то момент эти двое начинают крутиться вокруг него, как планеты пляшут свои хороводы вокруг солнца. И если он, Арсений — солнце, то почему же это они опаляют его, почему он горит и плавится от их света?.. Но апогей — а иначе это никак не назвать — наступает именно тогда, когда Антон ест свой любимый бутерброд с кетчупом и колбасой, а Саша приходит, щурится привычно и длянными — ведь они дрянные и длинные — пальцами подцепляет хлеб. Берет аккуратно большим и указательным — не пятерней, как Антон — и, наклоняясь, тянет на себя. Арсений не знает, куда смотреть: на облизывающего фаланги Антона, причмокивающего и слизывающего сладкий кетчуп, или на Сашу, который вкушает — иначе не сказать — кусочек черного хлеба, жует маленькими порциями, как птичка, жмурится и собирает языком запавшую в уголок губ колючую крошку. Он скулит. Блядь, он натурально скулит при них обоих, и Антон наверняка ревнует, Арсений видел, каким тот может быть ревнивым, что хочет Арсения всего себе и что звук этот свистящий ему знаком — Арсений в такую тряпочку превращается только в очень редких случаях, когда до оргазма два толчка по простате или несколько плавных скольжений кулака по члену. А Саша! Это с Антоном Ваш тесно работал. Они знают друг друга, писали шутки, а Арсений — так, сбоку припека, и тут вот сдает себя со всеми потрохами. Почему-то от Антона он подспудно ждет наказания, поэтому не может посмотреть ему в глаза, и взгляд натыкается на Сашу, который как обычно, подобно самому Арсению, почти не проявляет реакцию. Его голова наклонена чуть вбок, буквально на пару градусов, и не наблюдай Арсений за ним каждый день в течение последних двух недель, когда он стал на удивление часто захаживать, не заметил бы даже. Уголок его рта дергается, и он подмигивает Арсению. А потом подходит к Антону, обхватывает пальцами его подбородок и подносит этот гребаный кусочек хлеба. Антон, у которого границ с людьми и нет почти, открывает рот широко, захватывает кусочек зубами, заглатывает и жует с надутыми щеками довольно и сыто. И теперь Арсений смотрит и на него, на широкую улыбку, на то, как сыпятся вниз, в подставленную Сашей ладонь крошки, как он подцепляет двумя подушечками одну из них и подносит к своим обветренным губам. Арсений вцепляется ногтями в бедро, ноздри жадно распахиваются, вбирая воздух по чуть-чуть, дыхание размазывается в тонкую масляную пленочку по поверхности воды, становится мелким и незаметным — так недостаточно ему того, что грудная клетка может в себя вобрать, так он подыхает при них обоих, от них обоих. Саша наклоняет голову набок и спрашивает: — Это кольца на руках? — Может быть, — кивает Антон, — а может, его разматывает с того, как мы похожи. Арсений замирает: его обсуждают, как предмет мебели, а ему все мало и хочется больше и больше. — Значит, ему бы понравилось, если бы я назвал тебя братишкой, да, Антон? Арсений прячется в ладони и сгибается пополам. И хорошо, что сгибается, так хотя бы не видно стояка. — Ну-ка, Арсений, выпрямись, мы с братиком хотим посмотреть. Арсений — как впрочем и всегда — подчиняется. Вот только он сам себе напоминает трясущуюся воблу — не сушеную, а, наверное, еще живую рыбину, как бы он эти рыбины ни ненавидел, но вот так же и он в этих словах дрожит и колыхается. — Что началось-то? — пытается он возмущаться, потому что по ощущениям только возмущение и может хоть как-то прикрыть его гордость, пусть и выглядит это как полупрозрачный халатик, а не ширма. — Просто тоже есть захотелось. Они синхронно усмехаются, Антон вообще откидывает голову и хохочет, а Саша — нет. Саша шепчет одними губами: — Хочешь нас обоих? — И — блядь! — почему Арсений умеет читать по-губам?! В этот же момент входит Стас, и они перестают дразниться, не режут его своими словами на части, и Саша выскальзывает из помещения так, словно и не был тут, словно не присутствовал, не магнитил Арсения своим притяжением. *** Антон не дает ему сбежать, перехватывает поперек груди, прижимает к себе и уже после съемок спрашивает: — И что это сегодня было? Арсений почему-то сразу понимает, о чем он, не просто понимает, он знает, что провинился, что он отвратителен, что когда у него есть внимание самого лучшего, мягкого, улыбчивого в мире человека, его тянет к кому-то еще. — Извини, — не отпирается он. — Это случайно, я не… Антон выпускает смешок ему прямо в ухо и шепчет: — Хочешь, включим видео с ним, пока я буду втрахивать в тебя ум да разум? — не успевает Антон закончить предложение (слово предложение в данном контексте уже звучит двусмысленно), как Арсений скулит, чувствуя подвох в каждом его слове. — Я не говорил тебе, что когда-то в Воронеже мы были недолго вместе? Арсений пытается вырваться, руки жгут через рубашку, хотя это жгут не они, а стыд. Но ему кажется, что этим чувством опаляет Антон и что стоит Арсению только спрятаться в темный уголок подальше от него, как все пройдет и исчезнет. — Но мы не сошлись, потому что нам обоим больше нравится за кем-то ухаживать, — прикусывает его ухо Антон и шепчет: — и этим кем-то можешь быть ты. Арсений замирает, во рту скапливается слюна, ее много, кажется, что из-за ее обилия даже дышать сложно, но он все равно пытается, запрокидывает голову, опираясь на теплое плечо, и молит: — Не шути так, пожалуйста, Антон, не шути, я выберу тебя, я всегда буду выбирать тебя, — задыхается он, и Антон целует его в висок, пытаясь успокоить, пусть Арсений и не чувствует, не может до конца прочувствовать успокоение, ведь слова пытаются из него выйти, жалобные, слезливые: — И если ты просто шутишь, если ты хочешь забраться в душу пальцами, разворотить, чтобы потом уйти — не надо. — Тих-тих-тих, — пытается его убаюкать Антон. — Не надо, пожалуйста, не надо, в моей жизни никого ярче тебя и светлее не было, я не… Но Антон выводит круги на его животе, пробирается под рубашку, и Арсений вздрагивает от того, какие они горячие. — Я знаю, — вылизывает его ухо Антон, — и я не шучу. Я раньше не предлагал, потому что не думал, что ты хочешь, Арс. Арсений теперь понимает восточные пытки с капанием воды на темечко: так и ощущаются Антоновы слова, бьют прицельно, в самое уязвимое место. Он вдруг представляет, что Антон все эти годы себя чего-то лишал ради него, Арсения, что изменил стиль жизни, отказался от этой дележки с Сашей, что был когда-то с ним в открытых отношениях и что ему душно сейчас, с Арсением, из-за ограничений, и хочется расплакаться, потому что кажется, что все прошлые годы были ложью, размазанными каплями зубной пасты по зеркалу, из-за которых не было видно отражения настоящего Антона. К счастью, он выцепляет Антонову речь и концентрируется на ней: — Мне с тобой так хорошо, родной, мне тебя тоже достаточно, но если тебе хочется кого-то еще — я не против. — Меня достаточно?.. Антон тяжело выдыхает, наощупь находит щеки, проверяет, не влажные ли — знает Арсения, к чертям собачьим, — но, нет, не мокрые, он слишком шокирован, эмоции в нем сменяются вихрями, что он не может сконцентрироваться на них определенным образом, поэтому и слез пока нет. — Да, Арс, тебя не просто достаточно, с тобой хорошо, с таким, какой ты есть, — вплавляет в него Антон слова нежными касаниями, пытаясь переплестись и ногами, чтобы теснее, — и я не шучу, слышишь? О Саше. Подумай, как ты его хочешь, а я подумаю, как это организовать. Арсения это как трогает. Антон не ставит вопрос: «Что ты хочешь с ним?», — которое часто превращает секс в набор действий, а людей — в вещи, о которые только и можно что потереться то одним боком, то другим, — нет, он спрашивает: «Как ты хочешь себя с ним ощутить?». И это нежное, плавное, ласковое прикосновение к душе, пробирающее до костей. — Обними меня, — вырывается у Арсения. Оно требовательное, и его и так уже обнимают, но он сыпется на части, и вдруг невозможно, он не справляется, не может устоять. И он просит точнее: — Возьми меня… на ручки. Антон выпускает его плавно, Арсений знает, что тот улыбается, но видеть это, повернувшись, наконец-то правильно. Совсем рядом кресло, и Антон ведет его, утягивает к себе на колени, и Арсений усаживается, цепляясь ногтями за плечи и целуя ключицу, так сладко манящую из-под рубашки. — Почему ты не мог спросить, как приличный человек, а не начинать сразу дразниться перед… ним, — не договаривает Арсений, потому что ему даже имя Саши кажется сакральным. Антон поглаживает его по волосам, пожимает плечами. — Ну, Саша сначала у меня сам спросил, не кажется ли ему и не делю ли я тебя обычно. В голове Арсения этот их диалог откровенный, простой, спокойный, за сигаретой. И это отзывается скулежом и дрожью в коленях, как его легко видят и читают. Антон на этот скулеж улыбается, трется носом о нос и с ухмылкой добавляет: — А если бы мы тебя сегодня не подразнили, ты бы еще пару недель как неприкаянный по углам шугался, — кусает его Антон за нос, не больно, но вырывает вздох, — и не дай Бог бы еще в церковь пошел — придуманную измену отмаливать. Арсению эта мысль кажется… разной. Она чуть кислит: нельзя вот так просто брать и загонять его в мышеловку поддразниванием — спасибо, он по ним после ТНТ не скучает. Ему нравится находиться во внимании Антона, слышать, как его обсуждают, как фактически продают без ведома. Щеки краснеют, а он будто рыбина, подвешанная на крючок и болтающаяся на их леске. Это ужасающе горячо и постыдно. И ему обидно не за обсуждение его самого и не за тот спектакль, который они затеяли, а за то, что напугали этим поддразниванием. — Я бы хотел, чтобы ты сначала рассказал мне о том, что не против, а потом дразнил, — морща нос и собираясь, потому что говорить, что что-то Антоново ему не подходит — сложно. — Потому что я очень испугался, что делаю тебе больно тем, что смотрю на кого-то еще. Антон кивает, обвивает его руками, жмет ближе. — Извини, Арс, — он целует его в лоб, не переставая шептать, — я не хотел пугать тебя, родной. Становится теплее. Арсений, как бы ему не нравились эти разговоры, ценит то ощущение свободы, которое они дарят после, что Антон слышит его и что Арсению достаточно быть собой рядом с ним, и сразу становится легче. — И когда мы попробуем? — ерзает Арсений на его коленках. Смех Антона проходится вибрацией по арсеньевскому телу, передается, как круги на воде от соприкосновения тел. — Когда ты расскажешь мне, чего хочешь и как. И когда мы спросим Ваша — согласен ли он. И Арсений не думает. Арсению этот сценарий уже не одну ночь снится. *** Арсений раздевается. Он уже принял душ, смыл с себя всю грязь, и теперь, когда наступает последний шаг, с его плеча медленно сползает халат. Он долго не мог решить после душа — надевать его или нет. И после задумчивого снимания-надевания, все-таки позволяет ткани окончательно и бесповоротно пасть и остаться покоиться на полу. Он смотрит на себя в зеркало: чистый, чуть раскрасневшийся из-за воды и мочалки, начисто выбритый везде, и — слава Богу! — это первый день бритья, еще ничего не растет и не чешется. Изо рта вылетает глупый смешок: вот так вот, просто и честно, но он нервничает. Да, это Антон, и всё однозначно, на все сто процентов безопасно, но если бы это помогало! Он обнажен, и он часто обнажен перед Антоном, но иначе: дома, на кухне, поджав под себя ногу и зевая; в гостиной, распластавшись на диване; в спальне, когда ожидает его скорого прихода. Но еще минута — и он выйдет к ним обоим. Ему привычно играть роль, и там, на сцене, он не Арсений, он умелый, забавный, кривляющийся. Искренний, но оставляющий свои чувства под семью замками и печатями. А сегодня он обнажен. Обнажен душой, потому что они делают именно то, чего ему хочется. Дверь открывается: Арсению не нужно поворачиваться, чтобы понять, кто. Он видит Сашу в отражении. Тот в брючном костюме, без рубашки, но с повисшим на шее и знакомым — пускающим по телу одним видом дрожь — ожерельем из бусин. Он почему-то сразу представляет, как прекрасно эти бусины будут раскачиваться над ним, над его лицом или телом, как их крошечные удары будут впечатываться в кожу — и уже вбирает воздух. Саша же рассматривает его. Подходит и встает сзади, оказываясь перед зеркалом. Он взглядом обводит широкие плечи, рельефный пресс, задерживается глазами на члене — Арсений едва заметно краснеет, — и спускается к мощным икрам и босым ступням. Он подает руку — Арсению требуется время, чтобы понять, что эта рука — ему, слишком уж непривычна ему эта роль кого-то, за кем ухаживают. Саша кивает: — Все подготовлено. Будто они не знают друг друга, и в груди у Арсения спирает дыхание. Его ведут в зал. В зал их собственной квартиры, но прямо сейчас это ощущается незнакомым до жути помещением. Первое, что Арсений видит: Антон. Он сидит на кресле, расставив широко ноги и подперев голову ладонью. Он чувствует себя комфортно за столом, и, едва завидев Арсения, начинает крутить кольцо на безымянном пальце. Арсений улыбается. Даже сейчас думает о них. Саша подводит Арсения к Антону и дразнит своими бархатными нотками: — Посмотри, какой я принес тебе столик, братишка. И уже теперь, когда Арсений видит глаза Антона из-под съезжающих на нос солнцезащитных очков и узнает в них желание, что-то в нем расслабляется окончательно, и он позволяет себе покрутить головой, чтобы впитать в себя изменения комнаты. А комната другая. Они притащили вытянутый, чем-то напоминающий кушетку стол, пока он был в ванной, два мягких кресла по разные от него стороны и огромное количество блюд, которые пока что покоятся на тумбочке. Он не знает, кому из них пришло в голову сделать освещение более мягким, но он однозначно, от всего своего сердца, благодарен: лежать на столе так, чтобы глаза слепила лампа — не хочется. Сердце от этого жеста трепещет и распускается цветами чертополоха — Арсений уверен, что его душа — именно чертополох, а не розы или ромашки. О нем заботятся, и щеки теплеют. А еще появились маленькая стремянка и подушка. Саша указывает на ступеньки свободной рукой и, не переставая придерживать Арсения, помогает ему подняться. Сам он занимает свободное кресло. Столешница под Арсением не скрипит и не провисает, хотя он на секунду даже зажмурился — не хотелось бы все разрушить одним неосторожным шагом. Он садится на корточки и ложится на спину. Антон аккуратно придерживает ему голову, пока Саша подкладывает под нее подушку — и он сдерживает улыбку. Мурашки бегут толпой, потому что над ним скрещиваются в безмолвной битве две пары голодных глаз. И Саша, и Антон — расслабленные, полулежащие на креслах хищники, для которых присутствие Арсения вмиг становится абсолютным излишеством, которое оба могут себе позволить, но еще не уверены — стоит ли он того. Он сгорает в потухших угольках их внимания. Саша разочарованно качает головой и цокает: — Ни одного блюда, Антош, уж за годы семейных праздников можно было выучить, что я прихожу голодный. Поухаживай-ка за мной. Что-то колет внутри, хочется застонать, но он сдерживается. То, что они собираются поесть, что еда важнее него, Арсения, царапает. Он видит их, но они его — будто нет, и от этого пренебрежения хочется сделать все, чтобы доказать им обратное, чтобы заслужить крохи внимания. Антон встает. Он забирает с тумбочки поднос и несет его к столу. Когда первое блюдечко оказывается на Арсении, тело вздрагивает, и тарелочка колышется ритмом его дыхания. Холодный фарфор знаком и приятен, но еще ни разу он ни оказывался на сосках и ребрах. Антон выставляет пиалы, и вторую, и третью, и только по запаху Арсений понимает, что это что-то сладкое. На подносе есть кое-что еще, главное блюдо. Антон, как заправский официант размахивает крышкой, но Арсению не видно, что это. Блюдо на него не выставляют, тарелка возвращается на поднос, а поднос — на тумбочку. Он боится делать вдохи, чтобы три тарелочки с грохотом не полетели на пол, но даже так у него не занимает много времени, чтобы понять по запаху: это блины. Они, после того, как Антон снял крышку, расточают аромат на всю комнату, и у него самого урчит в желудке оттого, как ярко и вкусно пахнет. Он с трудом сдерживает улыбку. Какие уж тут суши, если у Антона аллергия на рис? То, чего он никак не ожидает, так это того, что Антон с плюхом положит на его живот блин, и он прилипнет, теплый и чуть жирный, прямо к коже. Он вскрикивает, и Саша затыкает ему рот рукой, даже не удостаивая взглядом. Зато к животу его взгляд действительно прикован, и Сашин палец через тонкий ажурный блин нащупывает пупок, создавая крошечную ямку и выковыривая дырочку в тесте. Арсений дергается, живот колышется, но никто из его мучителей не считает это поводом посмотреть на него. Вос-хи-ти-тель-но. Уни-зи-тель-но. Ма-ло. Он ощущает себя помещенным в открытое море с акулами, которые почему-то проплывают рядом и дают рассмотреть и свои острые клыки, и плавники, и жабры. — Что тебе нравится, братишка, сгущенка, мед, шоколад? — дразнит Антон, присаживаясь ближе. Оба нависают над телом Арсения, невозможно похожие, как две капли воды, с черными висками и белыми шапками волос. Оба с черной щетиной, в очках и костюмах, будто Арсения в четыре руки касаются не два человека, а плавное продолжение одного в другом. Саша стучит ноготком по фарфору, перестает зажимать рот Арсению, и ему так сильно хочется проводить губами ускользающую ладонь, но он не смеет, только едва-едва приоткрывает рот, чтобы мазнуть вслед по пальцу. — Хочу мед, послаще, — усмехается их Ваш. И потому что Саше нужно, чтобы Антон за ним ухаживал, он позволяет поднять пиалу и вылить жидкость прямо на расположенный по центру блин. Мед растекается по коже, живот тяжелеет, и Арсению мало, он хочет все себе, до малейшей капли. Антон ставит фарфоровую чашечку обратно на сосок, а Арсений, пытающийся вслед им потереться, чуть не роняет с себя две остальные мисочки. Рука Ваша мерно надавливает на грудь, не наказывая даже, скорее просто фиксируя, чтобы не шевелился, ложится всем весом, вдавливая Арсения в жесткий стол лопатками. Арсений выпускает хриплый задушенный вздох. Руки Антона на нем сворачивают блин треугольником. Арсений не может не заметить, как через ажурную сетку просвечивают полупрозрачные капельки меда, и он понимает, что этот же мед сейчас прямо на его теле. Маленькими бисеринками на животе, и особенно много — в пупке. И будто им этого мало, Антон подносит руки к губам Саши, и тот кусает осторожно блин, не касаясь рук. Он сладко мычит и жмурится, как кот, которому налили сметанки. Пальцы Антона уже в меде — но ведь это Антон, и это, разумеется, ожидаемо, что он изгваздался. — Пальцы, — командует Саша, и Антон, словно читая его мысли, являясь планомерным продолжением, ведет подушечками по губам, пока Ваш не вбирает их и не слизывает приторную вяжущую жидкость. Он проходится языком по косточке, по фаланге, пока зубы его снова не натыкаются на зажатое в ладони тесто, и он не кусает. Арсений тихонечко мычит. Антон великолепен. Арсений знает, что тот возбужден, тысячи крошечных знаков говорят об этом: и изменившийся ритм дыхания, и прикованный к припухшим губам взгляд, и пульсирующая на виске венка. И это не его, арсеньевское возбуждение, не на него, и оттого, что он для них действительно не больше столешницы, член подрагивает и наливается кровью. Блинчик оказывается доеден, и Саша облизывается довольно, Арсению даже кажется, что глаза его заволакивает словно пеленой, такие они жадные, безумные. — Вкусно?.. — сипло спрашивает Антон. Саша высовывает язык, и Антон всасывается, обхватывает губами кончик, удовлетворенно мыча, чтобы выпустить, закрасться в уголок губ и начать вылизывать широкими мазками подбородок. Он поворачивает кончиками пальцев подбородок, властно, чтобы собрать даже малейший след связывающей их сладости. Саша смотрит на него сверху вниз, довольно, пальцы не мешают, и он не закрывает рот и не убирает язык, давая насытиться, но как им друг другом насытиться — Арсений не знает. Хочется податься вперед, но вперед — некуда, он не участник, он всего лишь элемент декора, красивая тарелка, которую они выбрали для сегодняшнего ужина. Господи, как же хорошо, что он лежит, потому что ноги бы точно подвели его от одной этой мысли. Антон дышит сипло, шумно, грудь вздымается, как Саша спрашивает его: — Ну, проверил? Вкусно?.. Антон щурится, мотает головой, набирает рукой больше меда, чтобы он плыл золотистым ручейком к запястью, утопал в рубашке, а уже потом стекал тонкой золотистой струйкой Арсению на живот. Но все это не для Арсения — почти тут же рука Антона оказывается на Сашиных губах. — Недостаточно сладко. Саша открывает рот, и Арсений видит, как пальцы ложатся плашмя, как давят. Саша не в силах пошевелиться, Арсений знает, потому что не раз Антон проворачивал этот трюк с ним. Член стоит гордый и одинокий от этой картины, и почему-то хочется зажмуриться или отвернуться от интимности момента и прикрыть ладошками свое возбуждение. Ему разрешили смотреть, все верно, но ни у одной столешницы или тумбы нет мнения, и Арсений будто бы уже нарушает правила игры, будто эти двое здесь только для себя. Его колет пониманием: ведь могли завязать глаза и были бы в полном праве, оставили только расплывчатый мир ощущений, звуков и запахов, — и ему невозможно хочется поблагодарить их за то, что дозволили видеть их такими. Ему так хочется, чтобы они обратили на него внимание, но ведь вот в чем шутка: дернись он, попроси, они накажут его еще большим невниманием, и возможно вообще оставят без — ага — сладкого на сегодня. Слюна стекает из Сашиного рта прямо на Арсов живот, и он не удерживает всхлипа. Вязкая, теплая, она попадает на его уже влажную кожу, но лишь потому, что тянется ниточкой от пупка ко рту — особенная. Господи, как красиво их возбуждение выделяется на фоне черных брюк. Оба расставляют ноги широко, не стесняясь и не прячась, и Арсению отчего-то не просто хорошо, ему убийственно мало, он хочет увидеть их обоих. Соврет, конечно, если скажет, что ему неинтересно, какой Саша: новый человек — это всегда волнительно, до бабочек в животе, — но и Антона, с его широким, чуть уходящим вправо членом он хочет в себе и уже сейчас. И тем не менее, он понимает, что трапеза не просто не закончена, она едва началась, — один блин на двоих, прости Господи, — но он готов молиться Богам и Богиням, чтобы его обладатели раздразнили друг друга достаточно, чтобы сорваться и утолить не голод, а возбуждение. Они шумно дышат, когда отстраняются друг от друга. На этот раз уже Саша берет с тарелки блин, кладет на Арсения, — о Господи! — тесто впитывает не только остатки меда, но и ту капельку слюны, что осела на нем лужицей. Саша проворно собирает его полукругом и обращается к Антону: — Знаешь, как я люблю есть? Антон откидывается обратно на кресло, вытягивает ноги и мычит вопросительно: — Ну? Саша улыбается, берет пиалу и льет медом Арсению на живот тонкой струйкой, заставляя вздрагивать и дергаться. Когда мед медленно натекает на член, он выгибает лопатки, чуть не роняя сгущенку и шоколад с себя. Саша ведет кончиком блина по стволу, пока не достигает головки и не вымазывает его в смеси выступивших капель Арсовой смазки и меда. Антон кладет на арсеньевский живот локти и запястья, заставляя напрячь пресс, но даже так внутренние органы проминаются под ним, послушно и плавно, как проминается под приказы и сам Арсений. Антон приоткрывает рот, выжидая: — Покорми меня, Саш, не верю я в твои методы. Саша выпускает смешок на эту очевидную ложь. Арсений уже в этот метод уверовал и готов назвать лучшим за это сладкое — с какой стороны ни глянь — прикосновение к члену. — Локти на стол, — бормочет Саша перед тем, как поднести блин, — а родители так старались обучить нас манерам. Антон пожимает плечами, совершенно не стесняясь: — За манеры у нас отвечаешь ты. Они дразнят его, купают в фантазии, чтобы он не забывал, как они похожи, как похоже чем-то их прошлое, их внешность и как близки когда-то были. Они хотят, чтобы он видел их единым целым, и они становятся для него целым, будто связанными и в том числе кровью, потому что ближе крови ничего нет. Антон вбирает поднесенный к лицу уголок в рот, жует жадно, прикрывает глаза. Арсению тяжело с его весом, с давлением рук на внутренние органы. Хочется согнуться на части, взвыть, но он терпит, только лишь чувствует, как сжимаются челюсти и как стекает капелька пота по лбу. И как бы ему ни было тяжело, он бы никогда от этого не отказался, он хороший столик, он лучший, что мог им когда-либо достаться, и смолчит. Сглатывая, Антон вытягивает ладонь, и — ну, конечно! — ждет, пока в нее не вложат блин. Он перестает давить локтями, и Арсений понимает, что его поощряют: пальцы снова ведут блином по члену, давят сильнее. Арсений хнычет, провожая этот долгий путь от его тела до их губ. Они повторяют процедуру, снова и снова перехватывая друг у друга тесто. Они целуются, даже не дожевывая, и Арсений видит, как они мягко заталкивают маленькие кусочки за щеки друг друга языком, кормя друг друга, как птички, неспособные решить, кто из них птенец, а кто — мама. Блин в их руках кончается, равно как и мед на члене, и Арсению хочется застонать от понимания того, что он снова чист. Он боится остаться без внимания. И словно подкрепляя его страхи, Антон продолжает играть с Вашем и только с ним. — Хочу отсосать тебе на столе. Саша не кивает, он просто послушно тянет пальцы к пряжке, она звенит, разбавляя судорожное дыхание всех троих, звенит, как колокола по умершим, в их случае — по Арсению. Антон подает ему руку, и Саша забирается на стол, чтобы встать одним коленом на деревянную столешницу, а другое просунуть Арсению меж ног, чтобы сесть всем весом на правую ногу, придавить и зафиксировать. И только тогда до него доходит, что «на столе» — это на нем, на Арсении. Сумасшедшие, абсолютно, целиком и полностью сумасшедшие. В нем булькает восхищение искрами. И ведь сказать, что они маринуют его — нет. Они так увлечены друг другом, так показательно не замечают, а Арсений не может отмахнуться от гордости, которая распирает его грудь, от того, что он удостоен смотреть. И он смотрит. Член у Саши длиннее и Арсеньевского, и Антонова, а еще он темнее на пару оттенков, и этот контраст, который очевиден из-за позы, из-за того, что Арсов ствол вот прямо близко, напротив его, заставляет грудь сжиматься, а сердце истошно стучать, выпрашивая поучаствовать. Он скулит, дрожит, просто умирает от них двоих, оттого, как Антон, наклоняясь, чуть не роняет очки. И как Саша берет эту дужку двумя пальцами и аккуратно стягивает, отбрасывая куда подальше. Антон надевается на Сашин член, заглатывает — иначе и не сказать, его голова опускается низко и с таким энтузиазмом, что восторг отдается и в самом Арсении. Он лижет, а Саша стонет громко, находит пальцами колючий ежик и пытается направить Антона. Волосы короткие, у него не получается ухватиться, и он скребет скальп в досаде, вырывая из Антона писк. А вот это уже Арсений хочет взять себе на заметку: он не знал, что здесь у Антона эрогенная зона, и внутри разгорается интерес от желания поисследовать неизведанные горизонты. Антону не слишком удобно, с его-то ростом, и он решает, что положить руку Арсению поперек живота — лучшее решение вечера. Его рука запястьем придавливает головку, и Арсений пищит и задыхается, пытается вывернуться наизнанку, но, блядь, не может, потому что ноги и живот прижаты его морскими чудовищами. Саша впервые смотрит на него, прямо в глаза, и шепчет: — Слово? Но Арсений не произносит его, лишь царапает ногтями собственное бедро и пытается дышать. Саша усмехается, кивает, но все равно стучит пальцами Антону по плечу, чем заставляет его сдвинуть руку на пять сантиметров вбок, — теперь она давит на мочевой пузырь, не на член, и это — поощрение. Арсению бы в пору начать сходить с ума, потому что предплечье всей плоскостью ложится на живот, и каждое движение Антона ртом на члене — резкое, плотное давление, где-то в середине превращающееся в ощутимый спазм. И непонятно, от чего Арсения ведёт больше — от пронзающих и острых позывов, или от того, что Антон рефлекторно опирается на него, облегчая свою позу, таким образом подтверждая, что Арсений сейчас — не более чем предмет, главная задача которого — быть полезным. Антон даже не отвлекается на Сашин молчаливый приказ, только продолжает двигать головой активнее, туда-сюда, вырывая у него вздохи и всхлипы. С каждым движением головы на члене рука Антона то жмет сильнее на живот, то отпускает — рефлекторно, ненамеренно. И это пронзает навылет, заставляет Арсения гнуть пальцы и сжимать челюсть, лишь бы не пошевелиться. Саша раскачивается бедрами, вбиваясь в Антона, заставляя и Арсения под ним колыхаться и ездить по столешнице едва-едва. Господи, как же его пробирает эта их невозможная, неуправляемая игра, где в четыре руки Арсений становится легким и невесомым. Антон кладет руку Саше на бедро, перестает надавливать, и Арсений может наконец вдохнуть и расслабиться. Он чуть не пропускает то, как Саша кончает. Он томно и низко стонет, громкий, шумный, совершенно и абсолютно не стесняющийся ни себя, ни окружающих. Антон лезет целоваться — ну, конечно, лезет, что еще от него ожидать, — поднимает голову, но Саша нарочно поворачивает его боком, чтобы Арсений видел, чтобы мог насладиться билетами в первый ряд. Антон высовывает язык и дает сперме медленно стечь со своего языка на Сашин. Они безбашенные, сумасшедшие, сорвавшиеся с цепи псы, словно два добермана, гордо вышагивающие рядом. И Арсений держит в руке поводок, но он слаб, и они тащат его за собой, безвольно покоряя своей силе. Белесые капли соединяют их, протягивают между ними двумя тонкую ниточку. Антон опускается к шее и лижет, размазывая капли по коже, помечая, пока кадык не блестит в тусклом свете лампы. — Подай-ка мне блин, — командует Саша, и Антон вручает ему тарелку с улыбкой. — Тебе не кажется, что мед был слишком сладок? — спрашивает он и бросает на пах Арсения подостывшее тесто. Арсений дергается, скулит, это не больно, неожиданно скорее, но его член, покрытый тестом, словно второй кожей, едва заметно дергается от того, какие они с ним, как решают каждую секунду его бытия. Антон улыбается, заставляет просочиться через блин капельку смазки, массируя головку. Арсений пытается дернуть бедрами, но Саша давит ладонью на паховые косточки, не позволяя шевельнуться даже самую малость. Взмахом рук Антон поощряет на дальнейшие действия, предлагая Арсения Саше: — Тебе понравится, пусть и немного горчит. Арсений скулит, они не смотрят на него, только на член, и член в их глазах всего лишь приятное дополнение к Арсению, занятный способ разнообразить скудную трапезу. Он хочет побиться затылком о стол, но сзади подушка, и сдерживает себя, смотрит. Саша скользит по стволу, он действует тверже, чем Антон, очевидно, не зная, как именно Арсению нравится и как в его случае следует действовать. Он резок, чересчур, и Арсений подвывает на высоких нотах. Антон слышит его, кладет руку на Сашину и медленно учит его, как. Почему-то хочется разрыдаться, не от того, что они его коснулись, а оттого, что его услышали, что наконец-то обратили внимание, как на Арсения, а не предмет интерьера. Промасленный блин греется их руками, рвется на кусочки, но они не прекращают, создают какой-то общий ритм и дрочат, пока снова не начинают целоваться и не замедляются, практически останавливаясь. Арсений скулит от паузы: он снова столик. Да, любимый столик, которому не хотят навредить, но всего лишь кусочек дерева, который должен выполнять свою задачу и может подождать, если его обладателям так удобно. Антон тянется губами к шее Саши, пока не находит бусины, не вбирает их в рот и не скользит по ним языком. Язык мажет по коже, слюна стекает, ее много, и Арсений видит, как пачкается ворот пиджака. Антон распахивает ткань свободной рукой, спускается к соскам и вбирает в себя. Он царапается зубами, заставляя пальцы на арсеньевском члене дергаться. Из-за ласки Саша порой сжимает его член слишком сильно, разломленный после оргазма, ему наверняка много, но он не возражает ни на секунду, впитывая в себя все, что дает Антон, словно губка. Сашина кожа темнеет на Антоновы укусы. Они расцепляют хватку, перестают дрочить. Их пальцы вдвоем бегут от яичек до головки, хаотично, будто даже и не собираясь возвращаться к стабильному ритму, с которого начинали. Они то и дело стукаются кольцами, металл тихо-тихо звенит, а Арсений мечтает взять их руки в рот. Он дрожит, подведенный к оргазму, но оставленный ими обоими одиноко на вершине, забывшимися друг в друге, и скулит, когда пальцы Саши сжимают головку и начинают планомерно выдаивать из него сперму. Оттого, что они не смотрят на него, что поглощены друг другом, Арсений кончает, стонет и всхлипывает, дергаясь в их руках. Блюдечко на груди опасно покачивается и едва не спадает. И до этого прямо сейчас ни одному из них нет дела. — Ну, вот, пробуй, — шепчет Антон Саше в скулу. И тот наощупь собирает капли рваным клочком теста, пока не подносит их к своим губам и не втягивает в рот. — Славная комбинация, — благодарно целует его Саша, будто это Антон накормил его, а Арсений здесь просто ни капельки ни при чем, — дашь мне распробовать целиком? — Валяй, — ухмыляется Антон. Саша встает с Арсения, чтобы тут же раздвинуть Арсовы ноги. Антон берет пиалу и льет очередную начинку меж ягодиц, Арсений дергается, и хочется совершенно не вовремя спросить: сгущенка или шоколад? Почти сразу на анус опускается влажный язык, лижет широко и плавно, зарываясь вглубь и раскрывая стенки. Арсений чувствует себя раскраенным, разобранным на части, и от этого безусловно хорошо, но он хнычет, потому что только-только кончил, и стимуляции много, чересчур. Он выгибается и все-таки сбрасывает с себя стоящее на груди блюдечко, оно переворачивается, жидкость течет по ребрам, а Антон наклоняется и ловит вязкие капли, не давая им стечь на стол. — Ну, вот, ты разлил последнюю начинку, — укоризненно шепчет Антон, смотря прямо в глаза, — я ведь даже собирался угостить тебя за молчание, а теперь? Арсений судорожно выдыхает, мокрый язык заставляет мурашки бежать вдоль позвоночника, а слова — унизительные, жестокие, — приказывают просить. — П-п-пожалуйста, — не выдерживает наконец Арсений, — п-п-пожалуйста, прошу. Антон усмехается, кусает его, оттягивает кожу, и это больно, до вскрика — на ребрах-то, — а еще снисходит благословением и смотрит-смотрит-смотрит. — И ты смеешь выпрашивать еду из моих рук, несмотря на то, что наделал? Арсений шумно вдыхает воздух — именно в этот момент Саша ввинчивается языком особенно глубоко, не собираясь отвлекаться даже на секунду, и та картина, в которой он был минуты назад, присутствуя в ней в качестве зрителя, меняется, и он вмиг становится участником. И язык этот теперь ощущается ярче и совершенно невозможно не пасть к ногам обоих и не выпрашивать: — Да, пожалуйста, накорми меня, Антон. Саша на секунду выныривает и целует в бедренную косточку: — Попроси еще, порадуй нас, Арсюшенька, давай, — возвращает он наконец и имя. — Пожалуйста, пожалуйста, Саша. Антон зализывает свой укус, поднимает голову с ухмылкой: — От тебя требовалось всего лишь лежать и не двигаться, а ты, Арсений? — ласково перебирает его пряди Антон. — Абсолютно бесполезный. Это звучит довольно, будто они и добивались этого оба, будто хотели сделать его бесполезным, заставить забыть смысл собственных слов и оставить только скулеж и просьбы. И Арсения придавливает этим ощущением, тем, что они смотрят на него, несмотря на то, что он плохой и неправильный. Он всхлипывает и царапает пальцами стол. Но Саша, рот которого изгваздан шоколадом, с черными блестящими губами и мазками на щеке, почти мурчит: — Не будь так строг, Антон, — и голос его сочится лукавством, — я думаю, нам будет, чем наполнить тарелочку. Антон ведет пальцами по Арсовым губам и шепчет: — Да. И нам снова будет, чем тебя покормить. Антон не дает Арсению открыть рот и вобрать пальцы, он тянется к себе и расстегивает пряжку, и, несмотря на то, что это второй такой звон за вечер, он все еще звенит ангельским хором для арсеньевских ушей. Он собирает пальцами остатки неслизанной с Арсовых ребер сгущенки, и пачкает свой же член. — Помоги-ка мне его подтащить, — просит Шаст. И Саша отвлекается, поднимает голову и тянет Арсения за ноги ближе к краю. Антон в это же время перемещает Арсения за плечи. Как игрушечного. Как плюшевого мишку взвалили и перенесли. Блядство. Антон ставит одну ногу на стол — Господи, эти скотские длинные ноги и абсолютно невероятная для его неспортивного тела растяжка — как это вообще умудряется в нем сочетаться? Но оно сочетается, Арсению нужно лишь повернуть голову, чтобы заглотить белые капли сгущенки и почувствовать едва слышную соль возбуждения на члене. Антон стонет, въезжает ему за щеку и делает пару сильных несдержанных движений, вбиваясь бедрами. И в это же время его анус растягивают пальцами, забираются сразу двумя, не жалея, и Арсения ведет, он хочет вывернуться наизнанку, чтобы распластаться на коже этих двоих, поглотить их или чтобы они поглотили его. Член дергается — «чересчур» плавно превращается в «еще». Он хочет снова, хотя и пяти минут не прошло с того момента, как он кончил. Саша ввинчивает в него пальцы, чтобы найти простату и надавить, заставить потерять последние остатки разума, невозможный, немыслимый, жестокий. Он играется, но в какой-то момент покидает его задницу. Он тянется рукой в карман — и Антон, и Арсений отвлекаются на шуршание пластика — и достает мармеладных червяков в упаковке. Они длинные, и Арсений не понимает, еще не понимает, зато понимает Антон. Его член покидает Арсов рот, и Арсений пытается пальцами остановить его, вцепляется в руку. Его просьбу игнорируют, отцепляют палец за пальцем, пока Антон не оказывается рядом с Сашей. Антон обхватывает Сашу за щеки, поворачивает на себя и лижет шоколадный след, пока он не исчезает с лица и Ваш не становится снова чистым. В этом слишком много звериного, слишком много ощущения единства и стаи, как кошки, которые ухаживают друг за другом, чтобы их запахи не привлекали хищников. И то, что Арсений — часть стаи, пускает по нему дрожь и заставляет выгибаться. Антон практически теряет контроль: дышит громко, гулко, движения его языка быстрые, жадные хаотичные, — и Арсений не может понять, что вообще в мире могло его остановить от того, чтобы кончить Арсению в рот. Но тут он понимает. Широкие Шастовы пальцы, усеянные кольцами, берут длинного червя и проникают в разработанную уже Сашей задницу. Они вскоре выходят, но Арсений чувствует, едва-едва, потому что он хорошо разработан, как из его ануса остается наполовину торчать мармеладный червь, как он щекочет кожу, и он скулит. Саша наклоняется, пропадает меж его ног и медленно вытягивает сладость губами, чтобы откусить лишь кусочек и запихнуть языком остатки обратно. — Н-н-невозможные, Господи, вы оба, блядь, невозможные. Но они не просто невозможные, Саша вытягивает все-таки червя целиком, он торчит из его рта, свисает, и Антон заглатывает мармелад, который побывал в нем, Арсении. Саша опускает ладонь на Антонов член, проходится пальцами, и тот дрожит, кончает ему в ладошку. Антон сам обвивает его руками, почти падает и дышит носом в стык плеча, закрыв глаза. Он обожает такого Антона. Арсений садится, чтобы взять его за руку, и улыбается. Саша опускает наполненную ладошку перед лицом Арсения, как перед побирающимся псом, который скулит из-под барского стола. Он лижет и сперму, и пальцы, и вены, целует благодарно в запястье, пока Антон не переворачивает эту ладонь на Арсения и не додрачивает ему вместе с Сашей. Они оба сытые, ленивые, смотрят сверху и дразнятся, и Арсений извивается под их взглядами, воет и кончает во второй раз. *** После наскоро принятого душа — ни у кого из них нет сил сидеть в тепле — они укладываются на широкую кровать. Антон обнимает Сашу, сопящего ему в ключицы, и кладет подбородок на светлую макушку. Сам же Арсений закрывает эти объятия, лежит, свернувшись клубочком, и уперевшись лбом в широкую спину Саши, и просунув ногу промеж его. — Я чувствую себя обожравшимся, — стонет Антон. — Да, мармелад уже был определенно лишним. Арсений решает вставить слово, несмотря на то, что уже почти спит: — Между прочим, я все еще голоден. Антон смеется, тянется пальцами через Сашу и пытается потрепать хоть по чему-нибудь: — А ты на белковом питании, Арсений, не надо тут. Он чувствует себя как дома. Идеально.