проща[е]ние

бинх не верит в суеверия. и ни в бога, ни дьявола, ни глупые приметы, полутысячный список которых хранится в голове тесака. это глупо, несуразно и только вредит всему восприятию ситуации. сплошь бред. дальше от столицы — больше этих глупостей, давно понял, но с каждым годом все не перестает удивлять это поведение народа. бинх и на похоронах в диканьке не был почти что, здесь из близких людей — никого, на похоронах которого он бы по своей воле присутствовал — жалкая пара. похороны — прощание, а у бинха нет того, кто рядом проходит достаточно времени, чтобы смысл прощаться появился. тесак, разве что. хоронить гоголя — исключение. гоголь — извечное исключение и это, черт возьми, неправильно в самом своем существе. в глотке неприятно стынет осознание — всего двадцать. еще хуже от мысли, что скинуть всю вину на гоголя очень-очень хочется, но и не выходит, потому что мозг противится и не слушается, мозг упрямо винит во всем самого александра, мозг как-то иррационально хочет гоголя жалеть, а следом — себя, потому что от вида бледного тела на разделочном столе доктора внутри все стынет. и это неправильно, неправильно, неправильно, сейчас важнее — забота о семерых убитых на хуторе девушках, а следом и казаков, их охранявших. важнее в принципе что угодно, а не мысль о том, что юноша ушел. всего двадцать… уже — похороны. саше до тошноты не хочется быть там, не хочется глядеть на этот деревянный ящик. гнилой ящик. зубы скрипят. это — рационально, убийца, подставивший александра и умерших, не заслужил большего. хочется схватиться за голову. да ладно, саша, сам бы похоронил в самой лучшей, вытесанной из нежной березы постели, да только лучшее ушло к девушкам, а маленькому писцу — сыплющиеся доски. (не)справедливо. саша не хочет видеть, как его опускают в эту проклятую яму, не хочет видеть, как земля покрывает, закрывает, отделяет гоголя от земного. не хочет. почему не хочет? все просто — надо злиться, стереть из памяти скорее николая. колю. стереть и даже не вспоминать, что существовал. отчет, закрыть глаза, все идет дальше на круги своя. гоголя в голове — много, до одури, слишком. кем был, что и как делал, почему, почему погиб, вопросов куча. похороны — прощание. отпускание. в глазах от пыли режет до боли, отпускание… да какой чертов смысл, разве пары недель хватило, чтоб привязаться так, чтобы прощаться? не достаточно ли нервов, терпения и доверия пожрал этот писарь, чтобы прощаться? вот так вот, взять, уйти, бросить все, черт его дери! права не имел. только сделал ведь уже. ладошкой только не помахал. можно оправдаться, что он не имеет к прощанию отношения, просто следит за порядком церемонии, так? так… саше тошно. возможно, будь его воля, он бы и вовсе ее отменил. душу не травить. или наоборот — все по традиции провести, как гоголь заслуживает, заслуживает ли? чтобы яким в церковь отвез, чтобы батюшка отпел, а потом — чрезвычайно долгие прощания, речи, слезы, все что угодно. плевать как, на самом деле. факт есть факт, вместо господина гоголя — жалкий труп. все что может бинх, находясь перед доктором, кидать беглый взгляд на это тело, удивляться, что он ведь не изменился почти. вечно бледный, только едва синяя разлитая краска вдоль линий кожи появилась. кажется, сейчас откроет глаза, боязливо посмотрит, отведет глаза и резко повернет голову, прячась за спутанными волосами. опять прятаться будет. но продолжает недвижимо лежать на спине у бинха нет сердца. бинху откровенно плевать. у бинха из чувств — злоба, гнев, раздражение сплошное. бинху очень хочется, чтобы это оказалось правдой. если бы все ограничивалось этим описанием, ничего плохого бы в его жизни не произошло, как ему думается. ни одной глупой привязанности, ни одного обмана, один расчет, работа, безопасность. ничего более, ничего такого, что пускает металлическую проволоку вдоль ребер. как темница, ей богу, только вместо заключенного — комок плоти. честно, бинх сам без понятия, можно ли этот комок сердцем назвать, сейчас бы развернуться, вернуться к доктору, встряхнуть за плечи и прошипеть, подведя доктора к мысли о схождении с ума, «вскрой меня, если не хочешь резать писаря, дай же мне хоть один ответ». ноги только несут ровно подальше от сарая, а когда саша открывает глаза — перед ними покинутая комната: темно, холодно, свет, прыгающий в окно, ничего не хочет освещать. из комнаты вынули чрезвычайно важную деталь, единственную здесь хоть что-то значимую. по столу должны бумаги летать, свеча загораться, бледные ладони должны всем управлять, разбирать, а потом — беглыми касаниями оправлять развешанные по стене рисунки. записи. расследование. мальчишка ведь действительно носился как ужаленный, стараясь найти виновного, всех на уши поднимал, вон, все его находки на виду. опять в ушах набатом звучит маятник, качается из «виновен» в «какой бред, он точно не виноват». бинх от обеих мыслей в отчаянии. в комнате пахнет сыростью, словно от ближней речки, пахнет землей, как в глубине леса, едва несет чернилами, от гоголя всегда ими веяло. только лишь с работой писаря связано, или мальчишка еще и писал? запах только отдаленный, почти выветрившийся. с новым жильцом комнаты и вовсе пропадет. виновен. не виноват. как с ромашки лепестки срывать, гадать в ритм шагов. сбиваться со счета, с мысли, тяжело опускаясь на самый край кровати. у бинха нет сердца. только внутри все беспрерывно ноет, а ноги не держат. у бинха сердца ни на грамм, ни лоскуточка, наверное, поэтому у него не выходит заплакать, а лишь тупо глядеть в пол. у бинха нет сердца, но он закрывает лицо ладонями, сгибаясь чуть ли не пополам. трость тоскливо падает на пол. жалкий комочек остался где-то в разбитой церкви среди осколков стекла и развалин. сейчас бы забыться беспокойным сном, не думая ни о чем, отрубиться на этом полу, у ножек кровати, как брошенная псина, но только брошенная псина не должна вставать и идти наблюдать, как хозяина закапывают. брошенная псина в первую очередь произошедшее не осознает, а саше приходится. бинх не верит в приметы даже на малейшую каплю, но помнит услышанные как-то наставления от отца варфоломея: простить умерших, какие угодно грехи отпустить, чтобы хоть душа человека спаслась в загробном мире. все заслуживают прощения. саша пытается понять, винит ли он до сих пор гоголя. коля предложил везти девушек на хутор, коля добился этого идиотского сашиного доверия, только вот главный виновник и есть сам саша, самолично ведь приказ отдал, что же гоголя винить сейчас? на труп не скинуть преступление, вся ответственность превращается в веревку на шее бинха. надо бы разозлиться, а выходит лишь тягучее непринятие. бинх простил, конечно, зла держать не может, только обида на всю ситуацию и тянущее чувство, что опять на удочку предательства попался. и опять ведь — сам виновник. бинх прощает. мальчонке хотя бы там, за гранью жизни, спокойное существование попробовать на вкус. «прощаю» не усиживается на языке. оно ломается, изламывает углы, становясь плаксивым «прости». ему бы на колени упасть, оставив по паре синяков на и так подбитом теле, чужие ладони сжать, прижимая их ко лбу. простите, николай васильич, прости, коленька, не уберег, не понял до того, как поздно не стало, опоздал. от слез якима едва жалобно. от слез бомгарта становится злобно. от слез госпожи данишевской совсем тошнотворно. «вы — в петербург, а ей что прикажите?» уже не в петербург, теперь и сам дознаватель здесь застрял, прямиком в диканьской земле, грязи, в болоте, попадешь — не выплыть. госпоже данишевской теперь приказано у могилы тяжело склонять голову. у саши у самого голова чугуном налита. а что ему прикажете делать? бинх только зубами от грызущей досады не щелкает. руки чешутся, все тело ломит-ломит-ломит, и все это выливается в единственную полностью понятную эмоцию — злоба. ощетиниться, смотреть на всех колючим осколком льда, хотеть лишь сильнее уколоть. гроб глухо бьется о дно, и саша назло и якиму, и доктору, и госпоже данишевской первый бросает горсть земли. первый — ближайший, первый — супруг, родственник, важнейший друг, все то, чем саша не стал, да и стать не мог. вытирая перчатку от земли, саша понимает — в первую очередь назло себе. как-то фоном идет слышанное пару месяцев назад от тесака напутствие какой-то крестьянке: стоять с левой стороны, кидать — левой. если правило нарушить, покойник всю силу высосет. и бинх бессмысленно пялится долгую секунду на испачканную землей перчатку, на свое положение от могилы, и тянет расхохотаться, все — правое. ну, пусть забирает, если в саше хоть что-то от жизни осталось, и так уже все отнял. крик василинки по ушам — пила по дереву. жив-жив-жив. грудина по осколочку сыпется по плоти, зубы скрипят, а желваки ходят. зажать бы уши, а выходит только развернуться на пятках, уверенным шагом покидая холм, под которым души более нет. саша, вроде как, прощается. и прощает, насколько может. когда из-под земли кажется рука, саша думает — над ним надругались еще более, чем раньше.