стану печатать на машинке еще быстрей

перед глазами мутное, темное, несмотря на слепящее солнце, помещение суда. все вертится, темнеет, пинками забивает псиной под лавку подсудимого. на руках – браслеты из железа, в ушах деготь, влитый и подожженный ивановым, а в глазах понтонов понтоновпонтоновпонтонов, которого уводят, держа под локти. а тот не вырывается, смотрит с тихой грустью и досадой. сочувствием. андрея тошнит. – жизнь длинная, – понтонов обещает, ставит твердую точку, как бы говоря: я вернусь, андрей. – до встречи, андрей петрович. а трофимов глядит в истерике, желая схватить того за лацканы пиджака, срывая голос – нет, блять, не длинная нихуя. короткая, бешеная и совсем-совсем незапланированная. совсем не “до встречи”, только ебанная куча вопросов и страха. коридор темнеет, а в нем где-то тухнет и пропадает золото волос и сразу все стихи евтушенко, которые андрей выгрызал в памяти и шептал сначала наде, а потом запирал в скромных уголках души, не желая думать о том, как красиво некоторые строки оседают у максима на плечах, описывая каждое движение, улыбку и его отвратительные поступки. просто максим каким-то образом своими вычищенными ботинками вытолкал андрея из клетки, встряхнул за плечи и бросил с дежурной улыбочкой в нечто, именующееся “жизнью”. отвратную, болезненную. но андрей в этом чувстве жизни тонет, а без этого крючка под губой не знает, как всплыть. щелчок уходящих с рук наручников аккуратно вынимает этот крюк из-под губы, а из нее литрами хлещет кровь. в руки матери он прям-таки падает. на улице холодно, ветрено. а еще дверки мозга надрывно кричат и спешат, чтобы он все обдумал. андрей глядит на саню, костыля, борю с его ебанной таней, наденьку, зиночку, матушку, всехвсехвсех, да и не видит никого. все сливается. перед очами мелькает, светится разное, мелькает улица, подъезд, дождь бьёт в окно. кажется, в руках алкоголь. кажется, матушка, закрывшись в комнате, глотает слезы страха и отчаяния за своего сыночка. глупый. совсем ни себя, ни других не хочет ни пожалеть, ни защитить. просто несется вперед каким-то воздушным замкам. андрей запирается тоже, щелкает щеколдой, и только сейчас в его голове возникает под соточку вопросов, а главное – а схуяли он вообще настолько ломается, комкается и трещит трещит трещитттттт будто бы не его тот человек предлагал расстрелять, бросить в тюрьму и в порошок растереть заживо. трофимов всхлипывает. трофимов лицо с ебала хочет соскоблить, но выходят только кривые, болезненные царапины от коротких ногтей. ага. должен радоваться. должен пить водку да кружить с наденькой под джаз гитарки бориса. а нихуя. нихуя не в норме. сейчас у андрея золото в темноте коридора, удушающий деготь иванова, тоскливое лицо зиночки и костыль с саньком, у которых любови всех их жизней вывели из ручек пару десятков лет назад, у андрея наденька, пьяным надломленным голосом шепчущая: андрей, андрюша, дюшенька, я беременна, знаешь? у нас ребенок будет, андрей. у андрея ебанный ребенок в перспективе. он закатывает глаза так, что они из орбит выкатываются, катятся по ямам – царапинам на лице. андрей только после осознает: да, пьяный бред. андрей только после осознает себя в комке на коленях наденьки. вырубленной, с таким спокойным лицом, что трофимову гнев глаза застилает. а после он опять всхлипывает. и плачет. и плачет. и плачет. пока не обращается в своих глазах ребеночком-козленочком, жалким до безумия. горевать нечего ведь. победил, выплыл, возьми пирожок и медальку первого места. золото, золото, золото. андрей должен торжествовать. а андрей, колени стирая в кровь, ползет к радио, не может встать твердо на ноги, крутит медные ручки, вслушиваясь в шипение и слушая равнодушный голос диктора. гости в столице, воры, выгнан из партии, научное открытие, изобретение, расстрел, расстрел, расстрел… трофимов вслушивается, не дышит, гадая: услышит ли когда-либо в списке фамилий знакомую, звучную, всю в меду фамилию понтонов. обнимает радио он будто бы чаще, чем свою невесту, глядящую на него брошенной сукой. нет, нет, наденька хорошая, просто андрей писатель, знаете ли. а псина-самка – это сука! а смотрит надя именно что псиной. забытой в углу квартиры, которую не кормят, не выгуливают, не болтают, только трахают под хвост раз в недельку. псина разве что не может сама открыть дверь, швырнуть андрею ключи и, взмахнув белыми кудрями, сказать с толком, расстановкой и невероятно зрело. обдуманно. – это невозможно продолжать, андрей. просто невозможно. у наших отношений ничего не осталось, понимаешь? все сломано. эти аресты, договор с кгб, твои задания… ты, ты просто губишь себя, андрей, ты понимаешь? и меня. и нашего ребенка, которого, возможно, никому и не нужно. тебе – точно. мне… мне нужен. и папе. и зине с ребятами, может. будто всем, но не тебе. андрей, я не хочу себя губить. андрей, себя не убей, хорошо? я слишком тебя любила. и плачет. красиво, возвышенно, единственное, пожалуй, чего андрей под конец этой трагедии заслужил, стереть с ее щеки слезы и поцеловать в лоб, согласно кивая. да, он губит. ее, их теоретического ребенка. всех. себя. золото в темноте коридора. квартира пыльная, квартира перезванивает бутылками, пестреет бумагами, то здесь, то там, мысли на них совсем ломанные и нескладные, будто андрей разучился писать полно, только слово, два, слов триста, отсоси у тракториста. ни рассказика в газету или валерии, которая сидит у него на кухне, выкуривая сигаретку в распахнутую форточку. отбрасывает листочек на пол, хмурясь где-то в спектре от разочарования, несметной печали и ебнутой усмешки. – андрей, по такому тебе я скучала. настоящему, знаешь? не знает нихуя. не знает, что стоит в этом определении “настоящий”. видимо, разбитые костяшки, губы, сломанный нос, сломанная бошка, сломанные мысли и какое-то все восприятие в целом. шизоид. трип, замкнутый в бумажку. трофимов сидит на полу, щекой трется о ее черные чулки, и носом тянет клубы сигаретного дыма. сам бросил курить, но не из великого зож убеждения, а скорее скуки, лени, привычки переживать стресс с помощью успокоения. организм и мозг выворачивались по началу, крича: ну выкури! ну, успокоились. андрей, кажется, тоже со временем успокоился, вдыхая медленно клубы дыма, мельком пытаясь вспомнить, какие сигареты выкуривал понтонов. не выходит… валерия курит местные, дорогие, но местные, а у максима, андрейка уверен точно – все импортное. андрей бы вернулся к курению, если б их вспомнил и нашел. валерия переключает радио на секунду на музыкальный канал, а трофимов, даже не задумываясь, бьет ее по руке, возвращая на новости. мысли чище с каждым разом, но до чего все еще боязно: а если все же зазвучит та самая фамилия? ланская подпирает щеку ладошкой, смотрит, вскинув брови. смотрит почти участливо. – андрей, это же из-за него? про него? короткий кивок на листопад. бумажный листопад. андрей переводит взгляд на бардак и морщится. – ты совершенно удивительный и странный, – валерия выкидывает бычок в форточку, задумчиво стуча ногтями по столешнице. – хочешь, опубликую что-нибудь? на правах знакомства. – отнеси ему, а? валерия глядит андрею в глаза, а там столько выжженных полей, что ланской резко хочется окунуться в сотни веков назад, спасти те поля от пожаров, собрать рожь да выпечь хлеб. губы дергаются от этой краткой мысли. и от нервов. – у меня недостаточно для этого прав, милый. да и связей тоже. я думала, это ты в связи с тем кгбшником. чего же не пользуешься? трофимов жмет плечами, отворачиваясь. да, наверное, мог бы. а вместо этого слушает радио, пишет, бегает по поручениям и опять слушает радио. боиться маленький шажок в сторону сделать. страшно, наверное. удивительно, правда, что до сих пор страшно, после всего произошедшего. просто потому что он уже видел, что за хуйню иванов творит. велит избивать, выбивать информацию, знает каждую замызганную крысу городишки, смотрит в щелки, а лишь что ему не угодно, ручкой вычеркивает из блокнотика. а андрей внезапно понимает, насколько жизнь любит. а еще, что трус. да и не то чтобы было стыдно хранить свою шкуру. – я возьму эти бумаги, андрей? или ты планируешь их коллекционировать? – забирайте, все от них толку нет. ланская смотрит с сочувствием. наконец настоящим. а на выходе объясняет, что если до сих пор имени макса нет по радио, значит его расстрел либо замяли, либо он живой. но о нем спустя столько времени уж точно нигде не будут сообщать. андрей нехотя переключает на какой-то блюз, засыпая на столешнице. кофе проливается от движения локтя. иванов улыбается, а андрею от этой улыбки ничего не остается, кроме как задыхаться от страха. давно такого не было. – понтонов? а вам о нем какой интерес, андрей петрович? я думал, вам только в радость он него избавиться. – это мое личное дело, вы можете соврать или не ответить, во всяком случае. я лишь спросил. иванов щурит глаза, рассматривает. веселится. интересуется, чего андрей ерепенится на этот раз. – жив, – у андрея глотка обхватывается терном. – пока. – иванов усмехается, наблюдая реакцию трофимова. – жизнь длинная, помните? помнит. андрей не знает, как можно забыть хоть что-то о максиме в принципе. а теперь все, сонное и запыленное, опять восстало и загорелось с криком, множащим жив! там где-то, но дышит. вау. что делать с этим знанием, андрей не ебет. – правда, встретиться не сможете, предотвращая ваши расспросы. пока что. жизнь длинная… – иванов повторяет задумчиво, жуя свою нижнюю губу и глядя куда-то сквозь андрея. трофимов от этих двух слов, слышимых уже несколько раз за день, чувствует бабочек в животе. не романтично. тревожно. как нож-бабочка. – я надеюсь, этого знания вам хватит. а теперь вам пора. андрей, не оглядываясь, большими шагами вышагивает домой, вдыхая впервые за очень долгое время спокойно и почти-почти живо. как максим учил. на пороге санька пинает дерево дверной рамы. все веселое и живое у андрея неприятно стынет в грудине. – поговорить надо. о наде. ан нет, оживает. к сожалению, не от упоминания нади. вообще плевать, как бы то ни было досадно. плевать. плевать было и тогда, когда ее каблучки выщелкивали по лестнице из его квартиры. – чай, кофе? – воды, андрей. андрей смеяться хочет. ебать, санечка серьезный. – ты упомянул надю. мы не общались долго. и о ней я долго не слушал тоже. она в норме? – сейчас да. санька отворачивается и весь сбирается в какой-то пассивно-агрессивный комок, отчего андрею хочется разве что ради шутки вытащить из шкафа пистолет, который ему подарил со смехом иванов. ебнутый. и андрей ебнутый, раз принял с радостью. зато санечке не весело ни черта. – мы с надей сошлись. сашенька ожидает удара или удивления. – о как. круто. поздравляю, сань. и ее, и тебя. как там ребята вообще? что-то я так мало с вами вижусь… андрюша начинает уж под нос говорить, даже на саню не смотря, а тот стоит в ахуе тихом, едва только не хихикая от шока. только в угол пялится, на забытую двести лет как бутылку. – круто, – санечка вторит ему. – круто… а потом резко подскакивает, хватает за плечи, разворачивает одним движением и до одури болезненно бьет его затылком о стену, прижимая к ней. андрей не успевает удивиться. андрей не хочет и не может, но единственное цепляется за то, как санечка выглядит: за год видно возмужал, все такой же маленький, колючий и похожий на вихрь, но уже загнанный в стойло. надя, наверное, усмирила. и жизнь взрослая усмирила. а изоляция от андрея чуть помогла вырасти наконец и не подохнуть. – андрей, блять, я мог бы понять твои метровые сопли о иванове, о многом, ты любитель себя жертвой представить, но, блять, что с тобой происходит, а? ты, как понта посадили, будто сдох. на надю хер положил, на нашу компашку тоже плюнул, вон, одна ланская навещает время от времени. а матери ты хотя бы писал? сука, хватит строить из себя черт знает что. – сань, пусти, – трофимов смотрит в потолок, отсчитывая медленно до десятки. наверное, оправдание подбирает. – это для вашего блага. ага, понта засудили, только меня рыба побольше сожрала. я о вас беспокоюсь… и звучит это так фальшиво, что хоть вешайся. санечка отпускает. и тоже глядит псиной. – хотя бы не врал, андрей. а то совсем мерзко. санечка садится за стол, ноги вытягивает, пьет воду мелкими глотками. – нормально все. относительно. борис в баре играет, костя к нему прибился. от отца все так же бегает, ну, его понять можно. странно ощущается заработок получать не тем путем, что мы использовали, понимаешь? странно. но плывем. и не тонем, – молчит, кусает губы, думает как неловкость эту вселенскую преодолевать. и санечке обидно, ведь андрей раньше душой компании был. душу проебал. – у нади… у нади выкидыш был. она это… специально. не хотела рожать. не хотела ребенка без отца. а меня она так представить не могла. тогда. саня говорит урывками, комкает виски свои нервно, а андрей стоит статуей, обдумывая. выкидыш. ага. чудесно. ободок туалета облеван, у андрея медленная реакция и хуевый прицел. а еще андрей искренне думал, что ему похуям, но, обнимая ноги санечки, хочется его зацеловать и молить прощение и за самого санечку, и за надю, и за… – а зина? что с зиной? а с мамой? санечка оттирает его рот салфетками, морщать. – вместе живут. зинке поддержка нужна была. костыль вокруг вертится. всегда вертелся, знаешь. ладно, не знаю, с ними я близко не говорю, не общаюсь, – саня подтягивает андрея ближе, нелепо неловко сжимая в руках. устало вздыхает. – они скучают. – я им напишу… – не нужно, андрей. будет хуже. и молчат. запах блевотины выветривается, пол и туалет отмывается, а андрей лежит у саньки на коленях бошкой, словно им опять по восемь, и впереди все хорошо, светло и чудесно. – я же пришел только чтобы о наде сказать. извиниться, наверное, если бы это было тебе важно… – было, – трофимов устало кроет глаза, а перед ними разноцветные зайцы. – щас главное, вы в норме. пути расходятся, все дела… держаться вместе чуток проебалось, ну, всякое бывает. и молчат. – в журнале у ланской один твой рассказ висит. хотя, больше похоже на пиздострадание в буквах. красиво. – спасибо. я не знаю, что именно она опубликовала, забрала случайные бумаги. молчат… а после и санечка уходит. а андрюша достигает такого покоя, какого не достиг бы и через триллиарды миллионов лет. андрюша остается на земле будто один-один, а вокруг прыгает иванов, изредка подбрасывая работу, валерия, курящая на кухне и забирающая его бумаги время от времени, продавцы и все. андрей бежит от всего сущего будто осознанно, живя мыслями: да, ребята в норме, да мама в норме, они в норме, пока он их не касается, да, иванов доволен отсутствием андреевских привычных заебов. да, понтонов жив. и эта мысль достигается лишь спустя неделю после ее узнавания. понтонов жив. нет пули в виске, нет трупа, есть максим. живой. где-то там. его не убили из-за андрея, а андрей не убил в себе бескрайнее ощущение жизни, брошенное когда-то золотом. тьма коридора уже не кажется столь давящей. просто неизвестной. андрей, сам не зная чего, ждет из нее чего-то. терпеливо высматривает. пишет, спит и работает. и кушает. и уже реже лакает алкашку. зож, блять. а потому как-то не вписывается в привычный ход вещей стук в дверь. у валерии ключи. у иванова ключи. а другим он нахуй не нужен. а потому как-то андрей глотает панику в смеси с тревогой, поднимаясь со стула и позвонками хрустя. к двери вышагивает совсем уж неуверенно. не зря андрей думал, нихуя сегодня не проснулся. понтонов стоящий в дверях выглядит как блядская галлюцинация. андрей думает, что ебнулся, когда не отдавая себе отчет, тянет к нему руку и крепкой хваткой вцепляется ткань на плече этого ходящего пиздеца. ага. цепляется. и держит. и глядит в ахуе. а максим улыбается, урод блять, совсем нежно и насмешливо. уебок накрывает андрееву руку своими пальцами, разжимая их с нулем приложенных усилий. опускает ее. держит одними пальцами, невесомо, продолжает молчать, ожидает хоть слова трофимова. а у андрея ничего ничего ничего ни в голове, ни на языке, только мартышки отбивают злоебучий марш в ушах. максим тоже взгляд опускает на сцепленные руки и, раздумывая, медленно вплетает свои пальцы меж пальцев андрея. а трофимов и пошевелиться на может, только ладонь сбирает, сцепляя пальцы сильнее. наверное, за эти, андрей не считал, года, он молчать научился все же лучше, чем проговаривать то, о чем думает. ну хоть писать чаще стал. а забытье заканчивается там, где максим разрывает и руки, и молчание. – я пройду, андрей петрович? – чай? – кофе. андрею натурально хуево от того, как мерзко, плаксиво и сломано голос звучит в моменте. сел за раз. охрип за секунду. растрескался за мгновение. а руки еще и трясутся, запуская чайник. кипяток, да. остановить в нужный момент и не облиться, не сжечь себе кожу, плоть и все, что внутри. жизнь длинная, да. калечить себя не хочется. а еще оборачиваться не хочется. на максима смотреть не хочется. нет. хочется. ебнуться, как хочется. просто стоять и разглядывать, но нельзя? можно. андрей сам себе не разрешает, потому что волосы на затылке встают дыбом. ага. понтонов за его столом. благо, дает время, чтобы андрейка опомнился, хотя бы осознал: все сейчас – реальность. поворачивается, поднося кружку, да пялится в пол, не замечает, как руки максима тянутся навстречу, перенимают посудину. пальцы опять касаются, сталкивая андрея с повторением: здесь. понтонов. – расплещешь ведь. андрей поднимает глаза, голос сипит где-то в глубине глотки, но трофимов проговаривает два слова: – вы здесь. – как видишь. как бы андрею ни хотелось, в тоне максима на ноты язвы. только совсем мягкая улыбка. андрей стоит и тупо пялится. позволяет себе и не может остановиться. жаль, золото не вернулось. бритая макушка должно быть, выглядела бы потешно, но напоминает, где максим был по вине андрея. золото не шелестит, не обрамляет макушку. только колючий ежик. почему-то андрею печально от этого. а еще максим бледный. куда бледнее, чем андрей помнит. а, в стенах тюрьмы не то чтобы много света и возможности побегать по городу, фотографируя женатые парочки. на плечах легкая рубашка. галстук. джинсы. та одежда, что осталась, когда максима забрали? андрей не помнит точно. в памяти идеально запомнились слова, золото и улыбка максима. трофимов хочет жалко всхлипнуть. максим потускнел, потускнел совсем. он макушки до пят. почему-то андрею грустно, что пиздец. – когда вы вышли? понтонов медленно тянет кофе, расплывается в довольной улыбке и отвечает медленно, тянет слова. андрей скучал по этому тону. – сегодня. сейчас, трофимов. андрей от одной лишь фразы, даже не осознавая ее смысл, расплывается в отвратно-тоскливом чувстве: голос не потускнел. интонации, слышимые когда-то, живы. и вот этого “как раньше” хочется настолько много, что андрей наконец себя псиной ощущает, у которой язык вывалился, а он собственным языком подавился. – сразу ко мне? почему вы… – ты недоволен, андрей? – кружка опускает на стол громко, дребезжит мелко. трофимовы виски пронзает. “недоволен” не то слово, какое употребил бы андрей. – иванов передавал, что ты обо мне спрашивал. – в отличие от вас, мне не хочется держать на совести убитых. – о. да, ты же у нас правильный мальчик. сердцебольный. андрей садится напротив, руки держит у себя на коленях, коленки едва к себе не жмет, а максим, замечая это “не трогать, не касаться, запереться”, носом ботинка на ощупь касается трофимовой лодыжки, отчего тот дергается. максим улыбается. андрей старается выдохнуть. – я рад, что вы тут. относительно рад. что вы живы. и вторят друг другу в один голос: – как и обещали. – как и обещал. кружка пустеет. трофимов глядит на светлую улицу, обдумывая это “обещал”. жизнь длинная… жизнь длинная, опасная и не предугаданная. и ничерта она не короткая. иначе не сидел бы сейчас максим, взглядом чертя у андрея где-то на глотке. оба знали, выживи максим, тотчас бы стал искать случая на андрея взглянуть. да и не искал бы, судьба кинула довольно его в руки трофимова, мол, любуйся! не вздумай убежать от своей конченной персональной петли. – я думал, вас застрелят. – я не думал, а знал, – максим хмыкает, нервно дергая плечом. андрей замечает, оборачиваясь обратно. у максима в глазах плещется странная тревога. неутихающая все еще, догадывается трофимов. – но сейчас я здесь.не спрашивай, андрей, сам не знаю. а голос к концу чуть обрывается. понт не привык абсолютно к тому, чтобы его планы и предположения перечеркивались ярко-красной чертой. будь то планы избавиться от фарцовщиков на свою пользу, то эти планы – собственный расстрел. – а… ваша студия, квартира? – иванов похлопотал. они остались. до них ехать долго. к тебе близко. андрей этим объяснением довольствуется, не требуя большего. забирает кружку, шумит водой из крана, сразу отмывая грязную посуду. странно, думается ему, он привык дожидаться блядской горы беспорядка, а потом еле-еле подниматься, хрипя и воя от отсутствия сил убрать вон тот носок, висящий на дверце шкафа. – за вами, наверное, сейчас будут особенно следить? – не больше, чем за тобой. у меня-то конфискованного много, от средств до связей. а ты – новый исполнитель. сильно гоняют? у андрея руки застывают над раковиной на доли секунд, прежде чем возобновить бессмысленно держать кружку под водой. – честно, не думал особо, что и за мной… – не помнишь ту огромную папку, которую тогда в суд принесли? на тебя такая же копится, андрей. так, на всякий случай, – андрей кивает. ага. помнит. не думал только. не размышлял. а казалось, обдумал каждую деталь того дня. – все пишешь? – андрей оборачивается, а максим в руках бумагу держит. одну из многих. пожалуй, бумаги единственное, что андрей не научился аккуратно хранить в одном месте, они то в комнате, то по столам, то в шкаф закинуты. наверное, одна из причин отсутствия текстов длинных, в таком хаосе легко логическую нить проебать, забыть и забросить. – больше чем раньше, но менее осмысленно. – умница, андрюш, – перед глазами будто двадцать пятый кадр. андрей моргает. андрюш. ага. хорошо, плавали, знаем, отвыкли. – правда, мне фото помогло не ебнуться. тебе письмо. максим тянется к радио, пальцами перематывает сквозь шумы, шипения… трофимов надлюдает за его пальцами, за спокойным лицом и как-то сам по себе вспоминает: разъеб, глоток алкоголя за алкоголем, а андрейка на полу, обнимая коленки и ожидая списка расстрелянных сегодня. и только монетку не кидает – жив, не жив. так зинка на ромашке шептала – любит, не любит. зинка всегда плакала, выпадай второй вариант. андрей тоже плакал. дохуя. вон, все синяки под глазами не прошли, да и не пройдут никогда. но новости не звучат, звучит джаз, и максим тянет руки вверх, до хруста каких-то костей и напевает одними губами припев, который слышал еще до того, как сел. андрей налюбоваться не может, может только улыбнуться так, словно у него ебало параличом схватило. страшно подумать, может еще секунда – он проснется да и нет ничего. но есть. максим есть. музыка есть. андрей тоже, кажется, есть, и он живой. – куда вы сейчас? – к себе, нужно прибраться, уверен, все, что у меня было, вскрыли и вытряхнули… понтонов усмехается, подпирая щеку кулаком и гипнотизирует пустоту. а загипнотизированным себя ощущает андрей. – я думал, как вы выйдете, ожидать угроз, хоть ощущение опасности, но… ничего. удивительно. сюр, не меньше. максим поднимает бровь, смотря непонимающе. – смысла нет. я лишь затратил бы все силы, что у меня есть на месть, что не принесет мне ничего. да и я свободен почти, что же мне волноваться? я на свободе, без надзора… ладно, с небольшим, но я могу спокойно фотографировать и жить. я не умер, андрей. я пожить хочу. и вам такую возможность дать. – раньше по другому было. – было. сейчас нет. сейчас проще, сейчас я знаю, чего хочу. андрей завидует, наверное. понимания одно – у понта отобрали за пару лет почти все, оставив только жизнь, квартиру и работу, а больше… больше ничего. остальное сам понтонов выгрыз. выгрыз старую привычную уверенности, глаза, блестящие знанием и вызовом, понтонов сохранил в себе себя самого за это время. и андрей завидует, завидует отсутствию ошейника на шеи, на котором мелким шрифтом: если потерялся, верните иванову, матушке, наде, борису… просто у максима нихуя нет сейчас. бродяжка. бродяжка со свободой и знанием, чего он любит и что хочет. а андрей себя за эти года только и терял. разбросал по клочкам по всей квартире, на каждом листике. андрею хочется поехать с максимом, если честно. а если еще честнее, не отпускать от себя ближайшую неделю, убеждаясь в его реальности. – спасибо, что принял, андрей. более обременять не буду. максим поднимается, отдергивает ворот рубахи, выходя с кухни, а андрей продолжает сверлить его спину взглядом. только в самых дверях квартиры окрикивает: – приходите еще. максим нежно качает головой. – до встречи, андрей петрович. и андрея глядит теперь уж спокойно. радостно. жизнь длинная. обещание еще длиннее. еще обещания понта исполнимые. а еще понт теплый, теплый в голосе, едва разомлевшим от теплого кофе, теплый, смеясь над рассказом андрея о костыле, который куда-то угодил, теплый, внимательно вслушиваясь в слова андрея, что вообще произошло с ребятами. и надей. и зиной. бред для андрея считать, что максим хоть когда-то был семьей, бред для андрея думать, что максим правда хоть чуть о них волнуется, а не воспринимает как просто напросто старых знакомых, переглядом связанных с андреем. андрею искренне поебать, пока максим слушает и пока он может изливать все дерьмо из своей глотки. максим не только позволяет, но и сам: визит, визит, визит, вопросы, вопросы, поддакивающие кивки. а максим и сам, привычно блестя ухоженным, аккуратным пиджаком, облокачиваясь на стол, рассказывает о том, что фотографировал. кого. показывает сделанные фото, ворчит на ебнутых заказчиков, и все глядит. а андрей распознать этот взгляд не может. просто прожигающий душу и все. а через время максим, обхватив лицо ладонями, смеется. – смешно, андрюш, что ты так меня радушно принимаешь. смешно. будто не было нихуя. знаешь, о чем я все думал? о пушке у тебя в шкафу. все думал иногда: я приду, а ты меня застрелишь. из мести там, по старой памяти, может, потому что заебал я тебя, еще причины, сотня причин, андрей, признай. и вот все думаю об этой пушке. только недавно поймал мысль: мы, андрюша, и сидим чаи распиваем, болтаем, как закадычные подружки. смешно, андрей. смешно. андрею не смешно. андрей только рад, что максим не знает, какие мысли у андрея на повторе были ебучие пару лет. зато валерия знает. знает, видела, слышала, читала, в глаза глядит источнику андреева шизения. – я ждала вас когда-то здесь увидеть. – и вам здравствуйте, валерия. – понтонов. андрей глядит на них, грея в ладонях чай. удивляется секундно: схожи. ни в коем случае не по наполнению, тут камень и волна, но внешне. золото валерии, вышерканное и вычесанное, постепенно отрастающее золото понтонова. чуть потускнело. у валерии вечно аккуратные, красивые, грациозные облачения. максим тоже на себя старого всеми силами старается походить. получается, что уж. красивые, думает андрей мимомыслью. все же, валерия камень. будто сильнее и тверже всех тут. валерия привычно вышагивает по кухне, подбирает листы, скользит глазами и кивает сама себе. решает. – максим, вы читали? – мне не предлагали. – зря. но к счастью для андрея, да, андрюш? андрюша не хочет смотреть вверх, потому что да. к счастью. потому что андрей не помнит что там, потому что андрей знает, что, хотя нигде имени макса нет, речь всегда об одном. хочется, чтоб валерия замолкла. она всего парой слов привыкла из андрея дерьмо вышибать, она умеет, и андрей безразмерно ей благодарен, но не перед максимом. потому что в этой душе максима и так слишком дохуя. – почитайте наш журнал, максим. не читайте. андрей хочет сказать, но не хочет. безучастно смотрит в окно, а чай остывает. валерия уходит, понт скоро за ней. андрей не хочет думать о случайно увиденных журналах у понтонова в сумке. теперь сигареты максима пахнут так же, как и сигареты валерии. у андрея условный рефлекс, чтоб сесть на пол, только не жаться к ногам понтонова. черты норм существуют, вообще-то. на удивление. максим выбрасывает бычок в окно. – хочешь ко мне? андрей смаргивает. – на квартиру? – в гости, да. андрей кивает, не думая. сейчас порой кажется, на все согласился бы, что ему максим не предложи. в такси укачивает, и он засыпает безобразно быстро, несмотря на солнце за окном. таксист смотрит в зеркало с усмешкой, замечая, как трофимов падает от очередной неровности дороги на плечо понтонова. у понтонова светло. и убрано. почти кристально чисто. наверное, перфекционизм дает о себе знать. все же это нормально. не кристально. просто чисто. просто андрей привык к своему постоянному хаосу в каждой комнате. а еще у понтонова в холодильнике не ползают мыши в поисках петли. короче, здесь человек живет. у понтонова стопки книг, комната для обработки фото и светлая спальня. шторы прозрачные, кружевные, а по бокам висят толстые, темные. андрей себе образ понтоновой квартиры не выстраивал в голове, но она выглядит правильно. под стать максиму. светлая, свободная, ничего лишнего, но так много мелочей, от которых у андрея руки чешутся: распечатанные фото с максимом и какими-то людьми с юности, гитара, покрытая пылью, плакаты каких-то музыкантов и тройка, тройка! фотоаппаратов. и все только это на виду. разрешения на полный осмотр, анализ квартиры разрешения не давали. а еще пахнет отрывочно и сигаретами, и стряпней, и чем-то далеким, забытым, чем-то, что маленький андрей звал домом. с приходом вечера по квартире скачет зайцем аромат какого-то давнего, спрятанного вина. андрей давно на ласкал на языке алкоголь. не было повода, желания, стремления себя пригубить. только разве что забыться, но мозг и так ебу давал, заставляя превращаться в лужу. максим все еще красивый. максим красивый со своими короткими, но отросшими наконец золотыми волосами, красиво светящимися в освещении кухоньки, красивый, задумчиво вертящий бокал с вином. красивый, по-блядски аристократично пьющий вино. у андрея бабочки в животе. уже не тревога и ножи. уже восхищение и любование. а еще у максима пиздец красивый смех и красивые искры азарта в глазах, когда он пьянеет. андрей бы камеру спиздил, чтобы запечатлеть, но разрешения не давали, а вдруг испортить не хочется. остается пить и нести хуйню. – блять, поздно уже, мне домой переться еще… – останься, андрей. на диване постелю. – а если во сне прирежу? – не сможешь. не сможет. андрей пьяно хихикает, признавая. и падает на диван, совсем не раздеваясь, отрубаясь почти сразу, не замечая, как максим накрывает его одеялом и стоит минут пять, обдумывая ситуацию, свою жизнь, а важней всего – свои жизненные решения. андрюша, блять. андрюша, сука такая, в каждый влез каким-то хуем аспект, а максим его держит железной хваткой. смешно, да. он уходит в спальню, задергивая окно толстыми, темными шторами. андрей просыпается от запаха чего-то жаренного. сначала кажется, это его собственная бошка. в глазах и плывет, и рябит, а голова болит, об ее стенки бешено бьются бумажные самолетики. еще хуевей становится, стоит максиму на тумбочку рядом поставить стакан. взрыв, сука. – тут таблетки. и вода. сам сможешь? андрей качает головой, не соображая. наверное, заиграло детство в заднице, только не хватает протянуть “ну ма-ам”. максим не выебывается. максим садится рядом на корточки, андрей пялится ему в шею. максим руками бошку андрея выравнивает, давит пальцами на челюсть и закидывает таблетку ему в глотку, только пальцами не проталкивает. а потом прикладывает к губам стакан. андрей искренне старается не усложнять, не захлебнуться нахуй. – я яйца пожарил на скорую руку. мне на работу ехать, я ключи тебе оставил, подождешь здесь? пара часов. ты обычно у себя в принципе на улицу не высовываешься, я подумал… – все нормально. максим благодарно улыбается, энергичным шагом покидая поле зрение андрея. тот кутается в одеяло сильнее, думая над железобетонным похуизмом максима к спиртному. сон срубает опять. – эй, спящая красавица. теперь максим будит мягким шепотом. и чудится так близко, что неприлично. опять на корточках перед диваном. – страшно представить, сколько ты спишь. – поцелуем будили? – упаси господи. максим смеется, поднимаясь с пола. андрей сам удивляется, что спит наконец так много из-за хронического недосыпа, из-за бед с бошкой, из-за ебнутых идей посреди ночи и тревог. а тут – как миленький. наверное, действие алкашки. – вставай, андрей, иди лицо помой и поешь. андрей угукает послушно, поднимаясь с невероятной тяжестью. максим на ванную указывает. вода по еблищу, по рукам, по футболке, по полу. зато андрейка просыпается. поспал в квартире максима, перед этим налакавшись. мило. щеки почему идут нездоровым румянцем, а в животе бабочки. а потом живот урчит. андрей шагает на кухню, даже не смотря в зеркало. да и нечего рассматривать, только совсем уж взлохмаченные волосы. взгляд магнитится к понтонову. к закатанным рукавам рубахи. у понтонова крепкие руки, просто очеркивает андрей галочку, сам не зная, нахуя, собственно. перед андреем тарелка, а в тарелке вкусно. максим смотрит тепло. андрей себя отвратно счастливым чувствует. возможно, то у него не лице красным маркером написано, а потому максим смотрит едва ли не умилительно. – андрей. – да? – можно тебя сфотографировать? – трофимов застывает с куском яичницы во рту, непонимающе глядя. – ты сейчас красивый кошмарно. светишься весь. домашний. максим склоняет голову набор, а андрей от этой незнакомой нежности рдеет весь. – да? то есть… если так уж хочешь. а потом андрея усаживают по указке на подоконник, закатывая глаза от его “хочешь сбросить меня с окна?”. он чувствует себя бабочкой под иголкой, только сейчас ни жизни, ни свободе нет никакой угрозы, а наоборот, понт смеется, говоря: сядь как хочешь, расслабься, не зацикливайся. и все же непривычно, никогда андрею личную фотосессию не устраивали. и непривычно таять изнутри от спокойного голоса максима, говорящего: красивый ты, андрей. еще раньше надо было тебя пощелкать. максим фотоаппарат убирает, фото замачивает, насвистывает, а андрей не слезает с подоконника, обнимая колени и опять виснет в собственных мыслях. максим подсаживается рядом совсем уж незаметно. дым бьет по носу непривычно близко. – подвинься, форточку открою андрей двигается, только ногу сгибает, коленом в чужое бьется. максим не против. максим едва пальцами касается колена андрея, обводит пальцем с каким-то своим замыслом, улыбается. андрей млеет. уезжать неохота. – ты переезжать собрался? – много чести. и может, андрею и хотелось. по крайне мере хотелось, чтобы чужие руки по коленям прошлись еще раз. трава под пальцами колкая, свежая и мокрая от росы. – кто вообще собрался в такую рань сюда переться? – влюбленные, безумные и отчаянные. андрей, ты об траву всю одежду запачкаешь. – да похуй. максим смешливо хмыкает. настраивает камеру. молодожены смеются, по мокрой траве едва не бегут за руку, а пышное платье невесты все мокнет, но настолько им плевать, что андреевское “да похуй” кажется маленьким и несуразным. андрей думает, это могло бы быть у него с надей. в какой-то другой, менее ебнутой вселеной, он так же обнимал бы ее, зацеловывая веснушчатый нос и лаская пальцами кудри. он ждет, когда на месте этих молодоженов вместо него санечка засветится. ну, уже засветился, осталось лишь официальную роспись въебать. – ну что? горько! максим взмахивает руками, андрей смотрит с весельем. актер. и все же максим счастливый, видя перед собой ворохи людей, совсем разных, и все щелкая, щелкая, щелкая. андрей сидит в позе лотоса чуть дальше, наблюдая за съемкой, а руки вертят карандаш, оттачивают бумагу буквами. максим щелкает. андрей пишет. – приходите завтра в восемь, все будет готово. девочка и мальчик уходят. мальчик и мальчик остаются. мальчик на “м” опускается с мальчиком на “а”. – о чем пишешь на этот раз? – так, пока структура. нет в бошке сюжета. максим кивает, разглядывает. – я беседовал на днях с валерией ланской. она… много интересного рассказывала. ну, о том времени, что меня не было. трофимов смаргивает, оглядываясь в легкой панике. ага, и что та могла рассказать, истерики андрюшки, плач у валерии в ногах, текста, где имя максима вторилось каждому символу? – о чем? – о тебе, по большей части, – андрей кивает коротко. продолжения ждет. – ничего слишком личного, просто проговорила вслух, что тебе было хуево, а сейчас лучше. и меня поблагодарила. а потом добавила, что и в том, что тебе было хуево, а сейчас лучше, замешан я. просто… интересно вышло. андрей ждет про радио, новости, слезы и текста, а получает безопасную стену. андрей благодарен валерии. штаны мокрые насквозь у обоих. андрею хорошо. андрей толкает максима локтем где-то под ребра, а тот резко тянет воздух, отстраняясь. андрей глядит непонимающе, максим отмахивается. возможно, не совсем хорошо и спокойно. удивительно, понтонов очень тактильный. просто андрей как-то не сталкивался с этим. просто в какой-то момент грани чуть расширились, а максим хлопал его по коленям, по бедрам, поднимаясь с соседнего стула, трепал за плечи и хлопал по спине. руку задерживал, передавая андрею что-то. спокойно покоил лоб у андрея на плече, когда разливался смехом. от андреевых рук только бегал. андрей глядит непонимающе, стоит максиму бешеной собакой в метр от него встать, когда андрей на него облокачивается, под руку лезет или смеет за плечо схватить. вопрос остается вопросом, пока андрей не приоткрывает дверь ванной, только чтобы о звонке чьем-то сообщить, а видит в щелки пожелтевшую россыпь по спине, предплечья, повсюду, куда взгляд упадет. максим не успевается обернуться, как андрей дверь прикрывает и кивает самому себе. становится ясней. в принципе о понтонове – ясней. картинка более полная. хотя, многие детали уже сожжены и заброшены, андрей новые выпиливает, придумай-сам-мозаика. на понтонове джинсы и привычная рубаха. все закрывают. руки активно двигаются, максим жестикулирует, говоря с кем-то по телефоу, а андрей картинку перед глазами успокоить не может. максим трубку кладет. – максим, – андрей не замечает, как это имя уютно оседает на губах. – синяки. я видел. у максима спина обращается в камень, а руки дрожат. андрей подходить не смеет. максим зато оборачивается, смеряет взглядом, а в глазах поле, шипящее недозрелой пшеницей. взошедшей. а в ветре, в молчании столько тревоги ебанной и напряжения, вперемешку с каким-то затихающем страхом, трофимов пару бутылок вина и вины выпивает за раз. – прости, я… – хочешь, покажу? страх уходит, тревога следом, а напряжение застывает натянутой нитью, тронь – рванет. минное поле. андрей кивает медленно, боясь задеть раскиданные бомбы. максим на пятках разворачивается, широкими шагами – в спальню. андрей хвостиком – следом. будто порно на кассете, блять, думает андрей, наблюдая как в замедленной съемке, как максим спокойно расстегивает рубашку да и скидывает на кровать рядом. опирается на руки, плечи напряженные, а сам максим хочет выглядеть расслабленно, позволяя андрею лицезреть. трофимов оставляет царапины-полумесяцы на ладошках, утихомиривая бешеное сердце. ха. ха. ха. пиздец. в горле сухо, ебнешься. андрей на шаг ближе. как-то стараясь абстрагироваться от сюра ситуации, рассматривает россыпь постепенно сошедших синяков. где-то белые линии от царапин. кровать прогибается, стоит андрею сесть напротив. колени сталкиваются. у андрея руки чешутся. пальцы едва подушечками останавливаются на середине грудины, максим выдыхает рвано, у андрея крыша натурально едет от ощущения, когда грудная клетка у максима вздымает. у основания шеи обруч, у локтей тупые следы. от веревок? андрей не уверен. бок, грудина, пятна расходятся, скрываются еще где-то за краем джинс. андрея тошнит. как часто обновлялись эти побои, как сильны были, если даже сейчас они не до конца ушли? ужасает. андрей максима на смерть не обрек, но от мучений не смог уберечь. ха-ха. упс. какой пиздец. андрею бы расплакаться в ногах макса. а он как зачарованный ладонью ведет по животу понтонова. понт перехватывает его руку за кисть, медленно, задумчиво переплетает пальцы, словно те только встретились. как тогда. – хватит, андрей. только руку не отпускает. – иванов? – ну, не он, своими руками он не действует. зато его люди очень любят почесать кулаки. – а смысл этого? – у андрея у самого кулаки чешутся, а максим будто успокаивает, пальцами скользя по костяшкам. – информация. любые сведения, какие я могу хранить. привычная процедура, сам часто такое наблюдал. просто иванову я был, видимо, до черта особенным, полюбил пар на мне выпускать, – максим закидывает голову, не удерживает нервный смешок. – а смысл, он же везде за тобой наблюдал, все выслушивал, та папка даже… – не ищи причин, андрюш. бред. максим захлопывает рубаху. андрей хочет набить иванову ебальник сильнее обычного. – прости, – андрей опять тянет руки, но предусмотрев, лишь опускает их на колени максима. – прости. прости, блять, если бы я не… – успокойся немедленно, – максим внезапно звучит железом, подхватывая где-то на затылке волосы. заставляет посмотреть в глаза. – я говорил расстрелять тебя. тебе извиняться смысла нет. ты свою шкуру спасал. не извиняйся. не смей, иначе я тебя сам задушу, андрей. у андрея зубы скрипят и плечи абсолютно жалко дрожат, когда максим подтаскивает его к себе буквально за шкирку, утыкая себе куда-то в плечо. андрея разъебывает. – блять, я эти года боялся пиздец, что тебя убьют, не просто из-за совести, я боялся пиздец, что тебя не будет. что не увижу, блять, что твое “жизнь длинная” – бред, потому что не длинная нихуя, только смерть и страх, и ты, максим, блять, ну прости меня… максим только прядки перебирает, пока андрея трясет. – и писал. про тебя. и ланской нылся. и не вырубал новости, боясь твою фамилию услышать, и у иванова о тебе спросил, потому что думал что свихнусь нахуй… максим укачивает его, как младенца. андрей всхлипывает, вплетаясь пальцами в золото волос. сейчас точно вернулось. нос максима сопит куда-то в шею. – глупый ты. глупый, андрюш. максим обнимает его так, что ребра ломаются, а у бабочек в животе истерика. андрей чувствует себя живым.