Рецептник Одасаку

Подозрительно светло и тихо. Река так спокойна, словно бы ничего нет и никогда не было. Словно бы она — единственное, что есть на всем белом свете, но это отнюдь не так: дерево сакуры расставило свои ветви во все стороны, такое величественное и недвижимое. Розовые лепестки иногда тихо, плавно слетают вниз, касаясь собой кромки воды и ложась на неё. Здесь умиротворение — то, что очевидно и так приятно. Если встать на берег и опустить взгляд в воду, то не увидишь своего отражения, но отчего-то это воспринимается так спокойно, словно бы наконец-то нет той давящей маски. Видно дно с красивыми камушками. Их так много, и ни одного сухого, прям как из той детской загадки. Лихорадит душу эта пустота, которая теперь почему-то не внутри. Довольная улыбка скользит по тонким, мягким губам. Он почему-то скучал по этому месту, хотя не помнил совершенно ничего. Высокая фигура плавно и медленно, уподобляясь лепесткам, скользит вдоль реки, к небольшому дому. Слишком приятный и знакомый аромат так и манит, но единственный юноша на этом берегу ума не приложит, откуда он это помнит, а уж тем более — что это за запах такой. Солнце приятно греет макушку. Не слишком жарко, но и совсем не холодно. Слышна какая-то мелодия, но вот прислушаешься — она и пропадет, канет в лету, словно и не было ее. Одна из тех вещей, которые умом не понять, и лишь сердце, какое оно бы ни было: израненное, свежее, живое или мертвое, может узнать, услышать, понять и полюбить. Странное это ощущение: не болен, но словно жар пробивает тело, сердце начинает стучать чаще, хотя оно всё ещё спокойно. Глупая улыбка не сходит с уст, и даже заставить ее спрятать себя не удаётся, да и не хочется этого делать. Дверь приоткрыта. Тихий взгляд, лёгкий скрип. Запах. Он точно знаком. Сейчас, ощутив его ярче, можно вспомнить всё, абсолютно всё. Виски — встреча, карри — тепло, дым — беседы. Но нет тут одного запаха, без которого не услышать, не вспомнить этих, уникальных и таких болезненных. Лёгким, не напрягающим голову рассуждением, можно понять, как боль и этот запах связаны. Более высокая фигура. Короткие, красноватые волосы небрежно, но как-то по своему красиво уложены. Плечи немного горбятся. Довольно широкие... Поверх черной рубашки — бежевый фартук. Можно заметить, что он слегка испачкан. Мужчина готовит. На его щеках трёхдневная щетина, а голубые глаза опущены вниз, следя за движениями ножа. Плавные и мягкие, словно бы он режет масло, хотя под лезвием будто плавится довольно жесткое мясо. Мужчина поправил веточку сакуры, что стояла в стеклянной банке на окне. Улыбнулся, глядя в окно, на реку, тем временем смахивая лёгким движением руки ровные красноватые квадратики в сковородку, в которой уже есть что-то ещё. Он сразу же вымыл руки, нож и доску. Такая приятная и непринуждённая, самостоятельная аккуратность завораживает. Так простоять, глядя в щёлку двери, можно долго, что и случилось. Опомнился тихий наблюдатель лишь когда уже готовое блюдо оказалось в тарелках. Двух тарелках. Неаккуратное движение в попытке оглянуться. Дверь с ещё большим скрипом отворяется. Уже начавший снимать фартук обернулся на незваного гостя. Незваного ли? Они замирают, глядя друг на друга. Оцепенение вскоре спадает. Движение навстречу. Объятия. Неясно, кто их первым начал. Крепкие и такие нужные им обоим. — Я скучал, Одасаку.