Монтеро

      — Мон-те-ро, — слышится одновременно отовсюду и из ниоткуда. Эхом пронзает стены комнаты, в которой Уэнсдей спокойно пишет домашнее задание по основам ботаники. Она быстро моргает, сильнее обхватывает пальцами ручку и давит шариком на поверхность бумаги, вырисовывая каллиграфический почерк, за который её хвалят учителя.       — Мон-те-ро, — повторяет некто. Очень рядом. Будто говорит на ушко. Шепчет. Сдавленно. Протяжно. Словно пытается вывести её на эмоции. Она делает вид, что не чувствует чьих-то тяжёлых шагов возле себя.       — Мон-те-ро, — слышит она нескрываемую насмешку в чужом голосе. Уэнсдей кожей ощущает, как кто-то облизывает губы. Чтобы снова наклониться к ней и сказать такое непонятное: «Мон-те-ро». По слогам. Не иначе. Он играется с ней. Он охотится за ней. Потому что его цель — напомнить, что за грехи нужно платить.       — Мон-те-ро! — вдруг не шепчет, а кричит. Ей кажется, это могло услышать всë общежитие. Но за дверью тихо. На улице дует холодный осенний ветер, поднимая разноцветную листву в воздух. А её соседка Энид, бегающая по лесу в своём втором обличии, ещё не вернулась, а значит — этот хаос происходит только в голове Уэнсдей.       Окружающие бы сказали, что она сходит с ума, если слышит чужие голоса. Окружающие бы назвали это шизофренией, стоит ей только намекнуть, что она видит чью-то белоснежную улыбку в углу комнаты и эти стеклянные глаза, терпеливо ожидающие её падения в безумство. Но она выжидает момент, когда «Монтеро» сам переступит эту черту.       Он напоминает ей, что время близится к полночи. Спрашивает, не устала ли она. Произносит, скрипя зубами, имя той, кого Уэнсдей хочет забыть. Она сглатывает скопившуюся слюну, надеясь, что Монтеро не сочтёт это проявлением страха. Она нервничает, когда он снова подкрадывается позади. Её кожа покрывается мурашками, когда он дотрагивается своими ледяными ладонями до её открытых плеч. Она закусывает нижнюю губу, когда он сквозь топ накрывает её грудь руками и сжимает, повторяя на ушко нежно-горькое «Монтеро».       Еë тошнит от его наглости. Её голова трещит по швам, когда он сбрасывает со стола тетради, учебники, когда он кидает в стены попрыгунчики, стащенные у Энид. Иногда попрыгунчики попадают в Уэнсдей, и он широко улыбается и хрипло смеётся. Он раскидывает её вещи, тянет за волосы, ставит подножки. Издевается. Играется. Испытывает удовольствие от того, что ставит на место девушку, из-за которой он погиб.       По ночам он ей говорит тихое «спасибо», а на следующий день снова преследует. Ему нравится ощущать власть над ней. Она никому не расскажет. Она послушная девочка, подобная собачке. Такой декоративной. Такой жалкой.       Его забавляет эта абсурдная ситуация, когда живая девочка мучается от чувства вины перед мёртвыми. Мёртвым уже всё равно. Почти всё равно. А её до самой смерти будет преследовать это. Хотя и после смерти её не ждал покой. Тайлер мог уверять, её тут не ждут. А Уэнсдей комкает ткань длинной юбки, пытаясь в очередной раз скрыть потные ладошки. Он всё знает. Он всё видит. Он злорадно пищит и хмыкает, когда она дерзко врёт в глаза взрослым.       «Я не слышала, как она звала на помощь. Она никогда и не показывала, что ей больно», — говорила Уэнсдей на допросе у директрисы. «Конечно, не показывала: ты же ей запрещала», — язвил Тайлер неподалёку. Но Лариса Уимс его не слышала, а спина Уэнсдей напряглась. Она держала глаза открытыми, пиля женщину недовольным взглядом из-под ресниц. Но Тайлер только тихо посмеивался, стаскивая тонкие резинки с её косичек. Уэнсдей сохранила свой лучший вид перед Уимс, пока Тайлер ей ставил пять с плюсом за умение хитрить.       — Где твоя уверенность, Уэнсди? — глумливо спрашивал Тайлер, крадясь за ней по тёмному коридору после допроса. Она молчала, а он не ждал ответа. Потому что смелости у неё и не было. Он, словно тень, выныривал из стен, радостно улюлюкал, сыпал оскорблениями. А она терпит, потому что бывшая хулиганка не находила храбрости сознаться в содеянном. О, Тайлер знает это чувство. Нутром ощущает её беспокойство.       По ночам он напоминает ей об её худших, жалких чертах характера. Его неупокоенная душа видит насквозь. Там, где кипело высокомерие, скрывалась трусость. Там, где пенилось самообладание, лилась нервозность. Зато, где горел эгоизм, по пепельным следам находились последствия.       Боковым зрением Уэнсдей видит, как он успокаивается, задумчиво смотря на то, как бегут стрелки на часах. Ненароком проскальзывает мысль, что Энид вернётся ближе к пяти утра, а Тайлер уходит в четыре. Её лёгкие судорожно втягивают окоченелый воздух, пока её бесстрастное лицо наблюдает, как её рука выводит буквы. Он снова подходит сзади и склоняется к её правому плечу, делая заинтересованный вид. Словно кот. Выжидает. Когда она. Сделает ошибку.       Ей тяжело дышать из-за его непредсказуемого поведения. Потому что. Каждую секунду. Она ждёт. Когда он. Перейдёт черту. Лёгкие будто сужаются, а глаза застилает пелена слёз. В какой-то момент её жизнь превратилась в кошмар, из которого нет выхода. Только… Этот кошмар создала она сама. Не специально.       У неё есть много вопросов, но она солгала, если бы сказала, что она не знает на них ответ. Ей просто не хочется признавать свою ошибку. Даже не ошибку… Тайлер отчего-то называет это преступлением. Он не любит говорить напрямую: призраки всегда юлят, недоговаривают из-за попыток донести мысль загадками. Она его ненавидит теперь больше, чем при жизни. Но он всегда чётко произносит «Карру» и повторяет: «Хочу слышать твоё раскаяние». Его там зовут не Тайлер, а Монтеро. И он не отпустит её сознание, пока она не раскается в содеянном. Она знает ответы на всё. Почти. В первую ночь, когда к ней пришёл Монтеро, он сказал:       — Все звёзды видели твой позор в ту дождливую ночь. А я хочу, чтобы твоё грехопадение видели люди. И в этом, конечно, у тебя преимущество. Но кто мне мешает отомстить иначе?       Но она терпит. Молчит. Ждёт. Глубоко в душе ей хочется заговорить с Тайлером, чтобы прояснить какие-то моменты той дождливой ночи в лесу, когда Карру, её названная жертва, резала себе вены, кричала и спрашивала: «Это ты хотела увидеть?!»       Капли крови падали в листву под ногами, дождь рисовал узоры на коже Карру. Волосы у Карру прилипли к лицу, а Уэнсдей невозмутимо стояла под зонтом, ожидая когда представление подойдёт к концу. Самоубийцы — странные, не до конца понятные люди. Но Уэнсдей прекрасно знала, что у большинства попытка убить самого себя — это крик о помощи. Тихий и в то же время громкий. Жалкий и в то же время сильный. Больной и в то же время безболезненный под бьющейся психикой в черепной коробке.       Уэнсдей медленно моргала, словно кошка, когда Карру приблизилась к ней и, смотря прямо в глаза, произнесла тихо-тихо: «Твоя жизнь зависит от моего слова». Мышонок скулил. Щетинился. Грозился. Только её слова Уэнсдей восприняла, как обычно, не всерьёз. И в этом была её ошибка. Но Тайлер шептал, что это преступление. Потому что. Мышонок. Заговорил. И. Почувствовал. Себя. Хищником.       Карру выворачивала историю под себя. Строила печальные глазки. Хныкала в ладони. Сторонилась свою обидчицу. Принимала сочувствующие слова. Ещё живой Тайлер тоже поверил её сказке. Занял. Роль. Палача. Не разобравшись. В ситуации. До конца. Мышь стала кошкой, а кошка — мышью. Хулиган стал жертвой, а жертва — хулиганом. А всё из-за того, что двуличная Карру нашла в холодном поведении Уэнсдей черты грубости. Возомнила. Себя. Богиней. Но карма, как думала Уэнсдей, существует. Поэтому в ту же дождливую ночь выделывающаяся Карру поскользнулась и, не удержав равновесие, упала с обрыва. Последний план Карру всё-таки был выполнен: Уэнсдей не ожидала такого фееричного конца, а потому она кинулась к обрыву, чтобы увидеть разбившееся тело внизу.       А чей-то фонарный огонь подкрался сзади. Тайлер, брат Карру, глядел на Уэнсдей большущими глазами. Он будто хотел что-то спросить или сказать, но вместо этого он подошёл к обрыву, а его нос шмыгал от подступающих слёз. Он грубо схватил Уэнсдей за руку и потянул её к машине, оставленной неподалёку. Уэнсдей помнила его смешанные чувства: когда он посадил её на переднее сидение, а сам уселся за руль, он ругал её, ныл, неровно дышал и винил её в произошедшем. Он увидел не всё. Он знал не всё. Но. Обратное. Ему. Уже. Не. Доказать.       Тайлер выпустил все мысли и чувства, а потом с опухшим от истерики лицом он завёл машину и поехал в Невермор. Иногда он говорил ей что-то вроде: «Ну ты и попала, Уэнсдей». Она ощущала ненависть, расплывшуюся возле них. Её спасало только то, что как таковых свидетелей не было. Даже подруги Карру, её брат слышали из её уст жалобы, но они никогда не видели того, что творила Уэнсдей. У них не было доказательств её поступков. Тайлер это понимал и бушевал. А Уэнсдей слушала, грустно смотря в окно, и не смела возражать.       Но жизнь не перестала играться. Разбитый эмоциями Тайлер не сразу заметил выбежавшего на проезжую часть оленя. Вывернув руль, их унесло в дерево. Капот прогнулся под скоростью, стёкла треснули. Уэнсдей чувствовала кожей, как кровь выступала из ран. И отдалëнно слышала, как Тайлер глухо хрипел. Их обнаружила какая-то семейная пара и вызвала службы. В Невермор спустя пару недель лечения вернулась только Уэнсдей. А на следующую ночь она услышала первое «Мон-те-ро».       Монтеро действительно было сложно назвать по-старому «Тайлер». Он уже не человек. Он уже не тот, кого она так или иначе знала. Он теперь Монтеро, охотник на провинившиеся души. Его первая цель — Уэнсдей. Девушка, из-за которой он лишился сестры и собственной жизни. Его кожа посиневшая, а глаза, как смерть, белые. Неживые. Бездушные.       У Уэнсдей остаётся только два вопроса, на которые ей никто не даст ответ: «Как можно быть такими глупыми?» и «Почему я смирилась с этой несправедливостью?». За этими мыслями Тайлер слегка задевает стол, и шариковая ручка мажет на лист бумаги. Уэнсдей останавливается, приоткрывая губы. Тайлер хищно улыбается и наклоняется, чтобы задуть горящую свечку на её столе. Тоненькая струйка дыма рассеивается в воздухе, наполняя комнату запахом можжевельника. Но Уэнсдей вдруг боится дышать. Потому что. Он. Поймал. Её. На ошибке. Если он не может донести до людей её грех, он сам согрешит. С её телом. С её сознанием. С её неумением стоять за себя.       Призраки безумны, быстры и капризны. В них больше нет ничего человеческого. Поэтому она снова слышит «Мон-те-ро» возле уха, а потом она закрывает глаза, чувствуя, как Тайлер подхватывает её под коленями и под поясницей. Он. Переступил. Черту. Теперь они находятся между жизнью и смертью.       Уэнсдей пробивает озноб, пока Тайлер опускает её на кровать. Она пытается встать, но он давит ей на плечи руками. Его рот расходится в очередной улыбке, таящей в себе опасность. Он приподнимает её топ, позволяет себе дотронуться до её обнажённой груди. Он обхватывает её соски и давит на них, вытягивает, массирует. Она закусывает губу и отворачивает голову в сторону, лишь бы не смотреть в его стеклянные глаза. Она знает, звать на помощь бесполезно. От призраков нет спасения. От них можно бежать, но они следуют по пятам. Они как тень. Они есть, но их не существует.       Он сбрасывает с кровати пиджак, в котором Уэнсдей ходила днём. И тянется к подолу юбки, задирая его. Она сводит ноги в немой надежде, пытаясь прекратить его посягательства. Но это не их первый раз. Это очередная ночь, в которую Монтеро забирает её энергию. Призракам нужны слёзы. Они их слизывают с холодных щёк. Они получают удовольствие от того, когда грешник чувствует себя загнанным в угол мышонком. Им нравится ощущать власть в своих руках, которые на время могут становиться материальными, но бледными, потому что при жизни у них этого не было. Призраки — это души, умершие раньше предначертанного срока. От скуки они решают творить чужие судьбы.       Уэнсдей жмурится, когда Тайлер зависает над её лицом. От него идёт трупный запах, и она старается не смотреть в его глаза. Но он берёт её за подборок, поворачивая на себя и тут же целуя. Она не сразу отвечает, но под его напором — сдаётся. Сквозь мокрый поцелуй он улыбается от предвкушения. Мышонка. Никто. Не спасёт. Потому что. Он. Не может. Спасти. Себя.       Каждую ночь Уэнсдей испытывает противоречащие чувства. Она никогда не показывала явного желания вступать с Тайлером в связь. Ей понадобилось время, чтобы понять, как ей лучше реагировать на близость с ним: не реветь, не кричать, не рыпаться. Потому что. Так. Она делала. Себе. Хуже. Чем больше сопротивлений, тем шире открывался доступ к её жизненной энергии. Которую. Монтеро. Так хотел. Забрать. Чтобы отомстить. Дважды. За то. Что она. Не делала.       Она едва стонет под ним, когда он просовывает между ними руку, дотрагиваясь до её промежности сквозь трусы. Отодвигая их в сторону, он тут же пропускает в неё средний палец. Уэнсдей должна была выучить его желания, но она терялась в такие моменты. Она. Позволяла. Ему. Брать. Еë. Самыми. Грязными. Способами. Потому что ей. Не хватало сил. Оттолкнуть его.       В её влагалище предательски влажно. Тайлер находит в этом её желание. Её согласие. Её подчинение. Она же чувствует в этом обычный физиологический процесс. Но там же — независимые от неё чувства. Которые. И не позволяли. Ей. Прогнать его.       Он поставил пять блокаторов на заклинания от отпугивания призраков, но была ещё парочка, которые Уэнсдей знала, но отчего-то не использовала. Там. Были. Риски. С которыми. Она. Не была. Готова. Столкнуться. Один из рисков — больше никогда не увидеть пленительного Монтеро, её угнетённого мальчика по имени Тайлер.       Он ей нравился. И Карру это знала. Сёстрам незачем ревновать, но они — ревнуют. Потому что у старшего брата могла появиться вторая маленькая девочка, ждущая внимания и заботы. Но Уэнсдей была нерешительна. Особенно в своих чувствах. Даже после его смерти она так и не разобралась в них. Сейчас он её натурально ненавидел. Презирал. Унижал. При жизни Тайлер не смотрел в её сторону, и её чувства к нему, казалось, были необоснованными. Возникли из ниоткуда. Но обратно вернуться они почему-то не могут.       Существуют люди с тонкой душевной организацией. На них беглый взгляд не бросишь. Им слово просто так не говори. Потому что их покой можно потревожить, и они обижаются. Карру и Тайлер в этом были похожи. Обидчивые. Жалостливые. Но импульсивные. Уэнсдей каждый день радуется тому, что растерзанная душа Карру не появляется в мире живых. Это всегда только Тайлер, всегда Мон-те-ро. Быть может, перед ним она была виновата больше. Или Карру не выпускают из Ада. Или Уэнсдей что-то не…       Пальцы Тайлера жадно проникают в её разгорячённое тело. Он спешит, будто у них остаётся мало времени. Но стрелки часов передвигаются не так быстро. Уэнсдей смотрит в потолок, пока её уши улавливают звук расстёгивания ширинки на его джинсах. Тех самых, в которых он погиб. На джинсах всё ещё капли крови, а какие-то места продырявлены. Иногда ей кажется, будто на неё падают крошечные осколки стёкол. Как будто это ненавязчивое напоминание, по чьей вине она лежала под ним. Сама. Виновата. В своих. Падениях. Не. Нужно. Было. Грешить. Монтеро любит говорить подобные вещи ей на ушко, когда член грубо раздвигает внутренние стенки влагалища. Она всегда прикусывает нижнюю губу, жмурит глаза, отворачивает голову и сжимает руками одеяло, пока Тайлер задаёт темп.       Это всегда быстро. Ей бы привыкнуть. Это всегда на грани между чем-то больным и приятным. Ей бы его ненавидеть. Но тело отчего-то реагирует иначе, наверное, чтобы смягчить ей осознание происходящего. Быть может, глубоко в себе ей просто нравится играть роль жертвы. Потому что охотник — Тайлер. Карру, очевидно, тоже нравилось. Пока Уэнсдей, её охотница, по пепельным следам искала свою жертву.       Тайлер, двигаясь в ней, хищно улыбается и гладит грудь одной рукой, наслаждаясь податливой Уэнсдей под ним. Он слишком много улыбается. Зловеще. Угрожающе. Жутко. При жизни он почти всегда казался хмурой тучей. Тогда же она желала увидеть его улыбающееся, сияющее лицо. Но сейчас ей хочется, чтобы он прекратил всматриваться, прекратил улыбаться так неестественно.       — Где твоя сила, Уэнсди? — спрашивает тихо-тихо, но она слышит это громко-громко. Она невольно вздрагивает, когда до неё, сквозь туман в сознании, доходит смысл сказанного. Он знает. Он всё знает. «Почему же ты меня не прогоняешь?» — так на самом деле звучит его вопрос. И он знает ответ на её несчастную голову. Она любит то, что любить нельзя. — Продолжай врать, Уэнсди. Может, когда-нибудь твоя двуличность вскроется…       Разрешает. Ей. Падать. Потому что. Карма. Догонит. Уэнсдей хочется вкладывать в эти слова признание в чувствах. Что, оказывается, он приходит не для мести. Потому что так у него нет возможности рассказать об Уэнсдей людям. Это тайна между ними тремя. Но ключик находится у Уэнсдей. Он приходит, потому что она ему нравится? Или ему нравится мучить её? Или это всё…       Паук. Маленький паук, обосновавшийся в верхнем углу комнаты, скромно наблюдает своими чёрными глазами. Уэнсдей только сейчас замечает насекомое, спускающееся на тонкой нити к ним. Тайлер замечает её взгляд, направленный на что-то позади него. Он молчит, но его уголки губ ползут вниз: он знает, что она видит. Ухмыляется.       Его член плавно выходит и входит. Дыхание у неё сбито под ноль. Но ему всё равно: он не дышит. Она уверена, он не испытывает от секса тех красок, что были при жизни. Эта близость находится на уровне «человек, давящий надоедливое насекомое». Не из любви к бессознательному противному тельцу, а из ненависти. Ей кажется, у неё нет пульса. У неё нет сил дышать, когда Тайлер устраивает руки на её талии, ускоряясь. Она задыхается в смешанных чувствах. Страх и горечь. Запах можжевельника слабо доходит до неё, и она ощущает, как ночному терзанию приходит конец. Она слышит тихое: «Спасибо», а следом перед глазами плывёт. Монтеро растворяется в воздухе так же быстро, как появляется.       Паук, поднявшийся обратно к кружеву в углу, медленно, с наслаждением поедает запутавшуюся моль. Уэнсдей обречённо смотрит на своего третьего соседа в комнате, на его игры с глупой молью. По щекам текут кристальные слёзы и впитываются в подушку. Аромат можжевельника смещает запах крови и гноя, и Уэнсдей наконец осознаёт, что она всё-таки ненавидит его. Но себя она ненавидит — больше. А самоубийцы — всё-таки странные люди…