***
Доказательство первое: профессор Воланд совсем не знает советского быта. Если бы Воланд не был человеком, он бы наверняка был всеведущим и разбирался во всех нововведениях человеческого мира. Но, как повторяет себе Мастер, перед ним лишь человек, и этот человек изумляется всему совершенно искренне. Он изумляется оставшимся с царских времен бочкам-наливайкам для квасу (и квасу в принципе) и последним грузовым извозчикам, слушает про планы построить метрополитен и Дворец Советов с равной степенью восторга, покупает советские журналы и газеты (и прямо зачитывается!)... Он узнает от Мастера про карточки и колхозы. Узнает про дирижабли и Транссибирскую магистраль. Мастер смеется над тем, с каким рвением Воланд посещает деревянный Мавзолей Ленина и разглядывает орлов на башнях Кремля. — Glauben Sie, dass sie bald entfernt werden? Irgendwie passen sie nicht, diese Zarenadler... — шепчет он Мастеру на ухо, когда они сидят в Александровском саду и пьют полюбившийся Воланду квас. — Es ist immer noch überraschend, dass sie früher Zaren verehrten, jetzt verehren sie den Anführer. Was kommt als nächstes, “культ лич’ности”? Neue Denkmäler statt Ikonen? — Я уже ничему не удивлюсь, — печально говорит Мастер, закуривая очередную сигарету, — и Патриаршим прудам имени Карла Маркса — тоже. — Ловите мом’ент, мой дорогой Мастер, вы жив’ете на слом’е веков. Скоро нич’его этого уж’е не останется… — он не объясняет, чего именно, но обводит рукой частично белые, частично красные стены Кремля, а Мастер некстати вспоминает проект, предполагающий его снос. Воланд, будто в ответ на эти мысли, качает головой. — Но все совс’ем не так плохо, как в’ы думает’е, — мягко говорит он. — Буд’ет много хорош’его. Мастер сомневается, что Воланд не знает советского быта — и еще больше сомневается, что он сам хоть что-то знает.***
Доказательство второе: профессор Воланд порой забывает русские слова. В Третьяковскую галерею они идут в какой-то мере спонтанно: профессор так долго рассказывает Мастеру, как сильно он хочет посмотреть что-то исконно русское, что тот не выдерживает и приглашает своего иностранца в музей. Они долго стоят у “Грачей”, разглядывая сизый снег. Воланд печально оглядывает “Неравный брак” и “Княжну Тараканову”, слушает какие-то сбивчивые объяснения Мастера. У Васнецовских картин они застревают еще дольше. — У Ал’енуш’ки, — с трудом выговаривает профессор, — такое интер’есное лицо… говор’ит’е, бр’ата обр’ат’или в козл’енка? А это интер’есно! В ваш’ем р’оман’е будут такие м’етаморфозы? — Я думаю, что да, — отвечает Мастер немного неуверенно. — Один не слишком порядочный человек станет боровом. — Бор’ов? Что есть бор’ов? — переспрашивает Воланд немного растерянно, и в этом он невыносимо мил. Мастер улыбается. Конечно, если бы Воланд был не-человеком, он бы знал все на свете, и никогда не забывал бы столь очевидные слова. — Хряк или кабан. Кастрированный, — со смешком уточняет Мастер, и Воланд в ответ заливисто смеется, и смеются его разные глаза, и родинки тоже смеются, и у Мастера отчего-то кружится голова. Они смотрят на Ивана Царевича, а у Мастера сердце больше не на месте. Он хочет быть там сам, в картине, скакать дремучим лесом, прижимая к себе своего спутника как величайшее сокровище. “Влюбился, как гимназист влюбился, — думает он, — все. Конец”. Воланд заговорщически шепчет ему в ухо, что им нужно увидеть Христа. Мастера прошибает током. Он понимает, о чем говорит Воланд: о той знаменитой, гигантской картине Иванова из Румянцевского музея. — Знает’е, а Иванов очень постр’адал из-за нее. Все муч’ил’ся обмор’оками, бол’ел… плохая была… Leben… нет, в’ы инач’е г’оворите, натура, да — ну что же, с такой темой всегда так, — замечает Воланд печально, и Мастер вздрагивает, вспоминая своего “Пилата”. Картину они не смотрят: мрачная смотрительница говорит, что пристройку для такой громады еще не доделали и что ради какого-то библейского полотна отдельный зал делать — верх глупости. Вместо этого идут смотреть “Демона” Врубеля, и сегодня в нем Мастеру чудятся черты его спутника. Воланд просит оставить его одного ненадолго и садится перед картиной. Уходя из зала, Мастеру думает, что профессор будто смотрит в зеркало. Когда они встречаются в соседнем зале, где почему-то нет смотрительницы, Воланд порывисто прижимает его к себе и шепчет на ухо, чтобы Мастер берег свой талант. — Sein Leben war auch seltsam, finden Sie nicht? Obsession mit seiner Frau, starke Kritik, dann Geisteskrankheit… — задумчиво говорит Воланд, выпуская Мастера из объятий, — ich spreche natürlich über Wrubel. Мастер поднимает бровь. Ему не нравится то сравнение, которое он чувствует в этих словах. У него уже есть два из трех, но Мастер абсолютно убежден, что его разум не подвержен душевным расстройствам. Воланд смеется и ведет его к выходу из галереи пить крепкий кофий.***
Доказательство третье: профессор Воланд может мучиться бессонницей. Когда он приходит по вечерам, Мастер точно знает, как все будет: вино, закуски, неловкое прикосновение рук при тосте, затем Воланд накидывает на себя теплый плед, потому что жалуется на сквозняки, и в этом пледе он напоминает Мастеру о чем-то очень домашнем, детском. Обычно они сидят допоздна, пока за окном ровно в полночь не раздается шуршание шин и не останавливается личный автомобиль. Галантное “благодарю за вечер, мне пора”, поцелуй в руку, которая потом горит весь вечер огнем и будто так и тянется сама к бумаге… Сегодня он не уезжает. Время уже хорошо за полночь, у Мастера слипаются глаза, а его гость полулежит на диване, рассуждая об античных философах так, будто ему просто нужно о чем-то говорить. — Ваш водитель сегодня не приедет? — интересуется наконец Мастер, когда Воланд делает паузу, чтобы выпить еще вина. — В’ыг’он’яет’е? — интересуется он, как и всегда, с трудом выговаривая русское слово после долгих разговоров по-немецки. Раздражается и переходит обратно на немецкий. — Er ist heute frei. Es tut mir leid, ich fahre sofort weg. — Дело не в этом, — он жестом останавливает начинающего подниматься Воланда. Тот злится: о, как он злится, глаза становится будто красноватые изнутри! — Я просто спрашиваю. Вы, должно быть, уже очень устали. Вы можете переночевать у меня. Мастер говорит успокаивающе, и красные огоньки гаснут, оставляя место невероятно измученному человеку, что вдруг утыкается лбом в бок. — Устал’, — тихо говорит он по-русски, — и н’е могу заснуть. Мне н’ет покоя. Мастер вздыхает, а внутри набатом бьется громогласное: “Ну, конечно, он человек. Простой человек с бессонницей”. — Я могу помочь? Вы хотите чего-нибудь? — вопросы задавать страшно, и неясно, какой ответ хуже — отрицательный или положительный. Воланд поднимает на него взгляд, и во взгляде этом — целая одинокая вечность. Мастер жмурится, потому что внутри захватывает дух, потому что как будто он вот-вот улетит в эту черноту. — Мен’я уже оч’ень давно не спрашивали, хочу ли я ч’его-нибудь, — шепчет Воланд в ответ и переходит обратно на немецкий. — So lange her, dass ich nicht mehr weiß, wie ich etwas wollen kann. — Давайте мы сделаем вот так, — рука Мастера ложится Воланду на плечо, и Мастеру кажется, что он коснулся какого-то древнего валуна, — я вам постелю, вы устроитесь поудобнее, а я вам почитаю и… Он стесняется договорить и отчаянно смотрит на Воланда. Он хочет сказать: “и я буду гладить вас по голове, пока вам не станет легче, и все мысли из нее уйдут прочь”, он хочет сказать: “я бы поцеловал вас прямо сейчас, потому что ваш поцелуй еще горит у меня на руке”, он хочет сказать: “я обниму вас, и нам будет невероятно спокойно рядом друг с другом”, но вместо этого он тонет в черной бездне чужого взгляда, и от этого становится тяжело дышать. — И? — спрашивает Воланд, и у него такой же усталый вид, как и прежде. Мастер садится на корточки, берет его руки в свои ладони, принимается согревать. — И все, что вы все-таки захотите, — шепчет он. Губы Воланда манят его, и он отчаянно касается их своими. Этот поцелуй жжет еще сильнее, чем прежние, но рука Воланда ложится ему на затылок, и боль проходит. — Я думал, вы никогда не решит’есь, — тихо говорит Воланд ему прямо в губы, — т’еперь ваш’и объятия помогут мне от бессонницы? От Мастера пахнет табаком и несбывшимися надеждами. От Воланда пахнет терпкими травами и заграничной роскошью. — Я весь ваш, — признается Мастер, и в этот вечер они действительно засыпают вместе.***
Доказательство четвертое: профессор Воланд может научиться чему-то новому. — Есть ли что-то такое, что вы никогда не делали? — спрашивает Мастер, когда они как-то воскресным утром лежат, обнявшись, на смятых простынях. Воланд теперь уходит по вечерам невероятно редко, а вернувшись, прижимает Мастера к себе так сильно, будто все еще боится, что тот исчез за время его отсутствия. Иногда сталкивается с Марго, и тогда Мастер наслаждается обществом обоих — и, кажется, всех все устраивает. — Мног’о р’азных вещ’ей, — отвечает Воланд, обводя кончиком ледяного пальца губы Мастера. Мысли у писателя от этого невинного соблазнения немного плывут. — Напр’имер’, еще не пр’ыгал с пар’аш’ютом, это тепер’ь модно… но и не пр’ыгну, нав’ер’ное, боюсь в’ысоты… и пад’ения. Мастер безотчетно гладит его по спине, ощущая под ладонью старые шрамы на лопатках. Воланд чуть хмурится, но прикрывает глаза. — Вы бы хотели у меня чему-нибудь научиться? — спрашивает Мастер и уточняет. — Чему-нибудь нестрашному. В ответ Воланд глухо смеется, целует его в висок. — Sie haben einmal gesagt, dass Pfannkuchen… эт’и ваш’и… блины! backen können. Lehre mich. Мастер смеется в ответ. Какие блины, где профессор Воланд и где блины… но ему тут же кажется, что, будь профессор не той природы, о которой свидетельствуют все доказательства, он бы не мог ничему научиться. Блины случаются в тот же день: Мастер решает, что дрожжевое тесто это слишком сложно, и они делают традиционные блины на молоке. Воланд выглядит странно: в фартуке, что до него носила лишь Марго, на белой рубашке не видно муки, яйца у него разбиваются как-то неудачно, и Мастер помогает вынуть скорлупу из теста. Воланд неистово смеется над самим собой, а первый блин и вовсе выходит жутким комом, вдобавок, тесто капает повсюду. Мастер его направляет: поддерживает подрагивающую руку, помогает с лопаткой и переворотом на сковороде. Результат — более чем сносный. Они едят блины с красной икрой и с лососем, с домашним вареньем и сметаной, и Мастер клянется себе не задавать вопросов о том, откуда именно и за какие деньги его немецкий друг достал это богатство. В отмывании кухни Воланд участия не принимает.***
Доказательство пятое: профессор Воланд способен ощущать физическую боль. Все начинается с треклятых ступеней: Мастеру кажется интересной идея сходить посмотреть на недавно открывшийся Парк Культуры. Было действительно интересно: аттракционы, бесконечные летние кафе, группы танцующих, строится парашютная вышка (Мастер увел Воланда подальше)... Поначалу все было хорошей идеей для демонстрации иностранцу советского быта, что называется, под микроскопом. Чего Мастер предугадать никак не мог, так это того, что на ступеньках, ведущих на набережную, будет такая давка, что их толкнут, и Воланд, выронив трость, упадет прямо на больное колено. Мастер тут же помогает ему подняться, почти силой ставит на ноги, чтобы их не затоптали, поднимает трость, но нога у профессора так и дрожит, и он отчаянно цепляется за плечо Мастера. Мастер не знает, что может быть человечнее, чем момент, когда профессор Воланд обхватывает его за плечи, почти не ступая на больную ногу, и они ковыляют до скамейки. Небольшая борьба за место, и Воланд уже сидит, и на его лице нечитаемое выражение: смесь стыда и боли, вероятно. — Давайте, может, лед принесу? — некстати интересуется Мастер. Он не знает, чем конкретно помочь, но просто смотреть на боль на этом лице, резко ставшим более человеческим, он не в силах. Воланд вцепляется рукой в его руку, острые ногти чуть царапают кожу. — Н-не н-надо, — голос у профессора чуть дрожит, — т-только не уход’ите. Nicht jetzt. Вокруг них целые толпы людей, а Воланд внезапно будто бы делает так, что их никто больше не замечает. Мастеру кажется, что шум людей сливается воедино в странную музыку, когда Воланд протягивает Мастеру оцарапанные падением ладони, мол, сделайте что-нибудь. На нежной коже — крупные капли красной крови. Руки у Мастера подрагивают в ответ, и он едва сдерживается, чтобы не поцеловать их. — Давайте все-таки лед? Вот там в киоске наливают газированную воду, может, у них есть. Воланд кивает, и магия уединения рассеивается. Домой они добираются с помощью личного водителя: на ногу Воланду все еще очень больно ступать. Мастер не задает лишних вопросов: ни на скамейке, пока он прижимает к стремительно распухающему колену бумажный пакет со льдом и перевязывает ладони своим платком, ни в машине, когда Воланд едва отличим от теней и укладывается ему головой на плечо. Мастер делает окончательные выводы о человеческой природе своего гостя.***
Доказательство шестое: профессор Воланд его действительно любит. В разгар августа Мастеру больше не кажется, что ему нужны еще какие-то доказательства: будь его гость тем, кем он его когда-то увидел, всего бы этого не было. Не было бы утренних поцелуев и нежного убаюкивающего голоса перед сном. Не было бы игр в карты и в шахматы. Не было бы бесконечных ужинов с вином и поездок по ночной Москве на автомобиле. И, конечно, не было бы романа. Воланд целует Мастера, Воланд целует его руки, Воланд целует его роман. Строчки ложатся на бумагу одна за другой. Воланд не говорит о любви, но он ее излучает: это парадоксально и в то же время невероятно ярко. Мастеру кажется, он приютил дома сияющую звезду — так горяча эта любовь. Мастер знает, что это любовь, настоящая, горячая, человеческая. — Я люблю вас, — шепчет он сам на ухо спящему Воланду, — не представляю, что делать, когда вы уедете. Но уезжает не Воланд: первым подвальчик покидает Мастер. Когда за ним приходят, роман обращается в пепел, а все доказательства — в прах, потому что тот, кого он усердно считал человеком, меняет обличье и исчезает в тенях. Все оказывается ложью.***
Доказательство седьмое, предоставленное профессором Воландом: просто поверьте, что Дьявол существует. В окошко больничной палаты прокрадывается лунный свет, и Мастеру не нужно оборачиваться, чтобы увидеть, что в противовес этому свету в темноте из ниоткуда появляется морок его возлюбленного. Мастеру кажется, что в этом мире никогда не было никакого Теодора Воланда, которого он столь нелепо обожал. Не было женщины, носившей имя Маргарита, или, быть может, она и была, но только он расстался с ней у ее подъезда, и она больше никогда не приходила. Был только роман, висящий над ним подковой, призванной поймать черта. — Подкову можно повесить иначе, и тогда она принесет только достаток, — говорит Воланд, но Мастер знает, что этого на самом деле не происходит, и это лишь голос в его голове. Он не поворачивается и не смотрит на Воланда, опуская глаза к роману. — Помните, как вы придумали свои шесть доказательств человеческой природы вашего друга? — спрашивает тот, но Мастер едва может вспомнить. Ответы запоздали на полгода. Лето уже давно ушло. — Так вот они были все одинаково плохи, потому что фальшивы. — Но ведь его самого никогда не было, — не выдерживает Мастер. — Не было Воланда. — Ах, мой дорогой, — черная тень касается губами отметин на его висках и на запястьях, и боль утихает. — Как же мне ужасно печально вновь слышать, что меня нет. И от кого… от вас! Нет, я все-таки здесь, и я всегда был с вами с первой строчки вашего романа. Мастер вдруг вспоминает, что когда-то у его гостя были акцент, трость и высокие сапоги. Сейчас — ничего из этого. — Я хочу предоставить вам седьмое доказательство, — шепчет он, и Мастер подставляет свои губы под этот поцелуй, а на стене у тени вдруг вырисовывается контур рогов. И — странное дело! — разум светлеет. Поток воспоминаний о летней парадной Москве, их вечера в подвальчике, украденные у вечности поцелуи, биение сердца — все это, как огромная волна так и не увиденного моря, накатывает на него и застывает солью слез на губах. — Повер’ьте, он сущ’ествует, — мягко произносит его гость с вернувшимся акцентом, — и он оч’ень по вам скуч’ает. Мастеру нужен еще ровно один обжигающий поцелуй, чтобы окончательно прийти в себя. — Заберите меня с собой, — просит он, — ведь вы же можете, Теодор… мессир. — Ещ’е не врем’я, — его гость отстраняется, и в его разных глазах Мастер больше не ищет человеческое. — Но я вас уже жду. Мастеру от этого обещания совсем не страшно. Его гость печально улыбается и снова исчезает во тьме.