Two straight lines

— Это было благородно с вашей стороны, мистер Трампер, — девушка останавливается в нескольких шагах от стола в таверне «Мерано». В каком-то смысле история здесь началась, здесь же и заканчивается. Она руки в карманы широкие брюк-клёш убирает, не двигаясь с места, лишь надеясь, что часть слухов всё же лишь пустословная молва. — Пришли позлорадствовать? Получить очередную сенсацию? Так ловите этого Сергиевского! — американец взмахивает рукой с стаканом, едва не расплескав виски. Матерится сквозь зубы, отряхивая руку от попавших капель. Всё же щурится на незнакомку, смутно узнавая в ней итальянскую шахматистку. — Боюсь я не похожа на журналиста, не находите? — у неё губы красиво очерченные, чуть пухлые в улыбке растягиваются насмешливой. Она звучит мелодичнее русских, пытающихся говорить на английском с ужасным акцентом. У неё гласные распевные и возникают порой там, где их нет, согласные мягкие и, пожалуй, всё же уж больно чёткие гласные. Фредди не знает почему так звучит, но ему скорее нравится. Возможно, будь иначе, будь не так кристаллически плевать, он бы даже завёл знакомство с наивной девушкой, считающей себя сильной шахматисткой, той, кому в серьёзный спорт двери закрыты навсегда. — Да и Сергиевский не так интересен, рядом с ним вечно крутится охочий до крови ястреб. — Все итальянцы с претензией на поэзию? — Трампер почти выплёвывает вопрос, желая задеть больнее да вывести на эмоции. Но девушка лишь смеётся, откинув голову назад, так легко и естественно, как от его шуток давно не смеялась Флоренс. Он сжимает стакан почти до треска, думая о предавшей его Васси, выбравшей этого чёртового русского, выбравшей победителя. Циничная сука. — Разве что малость. Позволите? — Трампер молчит, и она молчит тоже, но не садится, ждёт будто его согласия, будто ей это важно, будто она не как остальные пришла поглумиться над проигрышем зарвавшегося мальчишки. Пауза затягивается. Она чуть отступает в сторону чутко, в окружающем их шуме услышав чужие грузные шаги. И правда, в неё едва не врезается не особенно трезвый немец-бугай, почти начавший горланить песни, да запнувшийся о собственную икоту. Фредди трёт переносицу устало. Он, видимо, не заслужил одиночества и тишины для празднования собственного конца. Поднимает на девушку глаза и кивает. Впервые за десять минут этого странного не-диалога присматривается к ней. Деловая одежда и гордый вид так и кричат о моде женщин лезть во все вопросы, но в чертах лица жёсткого желания задеть не видится: чуть вытянутое острое личико с улыбкой солнечной и тонкой, мягкой линией скул и идеально ровной кожей делает её почти девочкой, хрупкой и ласковой. Васси тоже когда-то такой казалась, но была способна дать отпор десятку журналистов, а теперь выпустила когти и выдрала остатки сердца. На рыжие волосы, кудрями по плечам струящиеся, он старается просто не смотреть. Официанта он почти упускает из виду, очнувшись лишь когда слышит приятный женский голос, просящий повторить заказ Трампера и принести Амаретто. Он хмыкает беззвучно, ожидавший чего-то лёгкого, мягкого, такого же обманчиво светлого от этой девочки-солнца, что вероятнее готова тут же испепелять. — Что же вы хотели, мисс? — Кьяра Вите, — услужливо подсказала девушка, насмешливо смотря вместо ответа. — Как я уже сказала, вы поступили благородно. Хотя, я с самого начала ставила на вас, мистер Трампер. Вы всегда были сильным игроком и соперником, тем, кто ценит игру, а не интриги вокруг. — Так было раньше, если хотите лучей славы, вы ещё можете догнать Сергиевского, — Фредди ненавистную фамилию буквально выплёвывает. Он, чудится, плеваться на всех и рычать готов, стоит только позволить ему. — Что же изменилось, Фредерик? — Фредди, — отрезает он тут же, осекая девушку. Смотрит жёстко, холодно, будто тут же сорваться готов. Она чуть назад откидывается с лёгкой улыбкой понимающей. И Фредди не замечает замершего в чужой груди дыхания напополам с испугом. — Фредди, — правит она тут же. — Сергиевский хорош, он достойный для вас противник. Но меня он не интересует. Он непроницаемая скала, которая делает так, как хочет и лишь ставит в известность. Не хотела бы столкнуться с ним, слишком велик риск. — Мне казалось, это у меня репутация скандалиста, — фыркнул Фредди, допивая какой-то по счёту стакан. А Кьяра снова смеётся, пальцами в огненные волосы зарываясь, сверкая весельем в зелёных глазах. — Скандалиста, да. Ваши шоу весьма занимательны, но за всем этим долгое время была игра, когда же она сменилась деньгами и славой? — Почему вас это так интересует, Кьяра? — он непривычное имя на языке пробует, едва не запинаясь о мягкий, слишком мягкий звук в первом же слоге. — Не хотелось бы, чтоб мир терял такого игрока, тем более терял в стакане виски, — она делает большой глоток ликёра и довольной кошкой жмурится. — Решили взвалить миссию по спасению на себя? Не нуждаюсь, — Трампер руки на груди скрещивает, будто закрываясь. — Вам бы себя спасти. Играете, соревнуетесь, а толку? Вы лишь женщина. — Женщина, да, — она наклоняется вперёд, заглядывая в тёмные омуты, пылающие контролируемым гневом, с азартом, с желанием проверить, насколько хватит хвалёного бывшего чемпиона. И с затаённым в глубине души страхом. — Только я совершенно спокойна в отличие от вас, Фредди. Хотите ударить? — она рискует, чёрт. Слухи о громкой ссоре между шахматистом и его секунданткой, едва не закончившейся рукоприкладством, всего лишь слухи, пока не доказано обратное, но даже так нельзя было предсказать, что в голову Трамперу может взбрести. — Так бейте. Вам же больше не зачем цепляться за репутацию, — она руки разводит, плечами жмёт безразлично. — Думаете, вы понимаете, о чём говорите? — он с места подрывается, с силой по столу ладонями бьёт, практически нависая над девушкой. Кьяра лишь откидывается на спинку с безразлично-пустым взглядом, будто его истерический всплеск не задевает её совершенно. Спину всё так же прямо держит, краем глаза следит за шахматистом, больше смотря в зал. Люди шепчутся между собой, косые взгляды на них бросая. А Фредди медленно затухает, вспоминая то, что знать не может, сука, никто. И действительно хочет ударить. Да только не её, а себя. Ненависть к себе же душит сильнее, чем к русскому, Васси, Молокову и всем прочим вместе взятым. — Вам плевать. Не знаю, зачем вы здесь, но не стоит, — Трампер выдыхает, садясь, с трудом не падая мимо, прямиком на пол, то ли от алкоголя, то ли от злости. — Мне показалось, что оставлять вас одного плохая идея. А мисс Васси сделала именно это, — Вите улыбается коротко, виновато, чуть поддаваясь вперёд. — Простите, мне не стоило её вспоминать. — Это уже не имеет значения, — Фредди рукой машет почти безразлично. Кьяра отчего-то ему не верит совершенно. Но кивает. — Моя карьера закончена. — Вы категоричны. Фредди, вы могли бы вернуться на следующий чемпионат и забрать то, что было вашим долгие годы. Или можете завершить шахматную карьеру. Думаю, любое издательство с удовольствием возьмёт к себе журналистом того, кто с такой лёгкостью обеспечит их громким заголовком. Того, кто в шахматах разбирается лучше десятка отменных репортёров. — Связаться с этой посредственностью? — Фредди кривится в отвращении, почти теряя интерес к девушке. Такая же пустышка, как и все. Удивительно умение просчитывать наперёд шахматные ходы с такими-то предложениями. — Обозревать соревнования, быть в центре событий, но неизменно выше, видя всё поле со стороны. Быть не тем, кого давят словом, а тем, кто давит, — Вите окидывает его оценивающим взглядом и, кажется, остаётся довольна. — Мне казалось, вам подобное должно понравиться. Она возвращается к своему стакану, ничего больше не говоря, пока Фредди обдумывает её слова. Возможность столкнуться с Сергиевским вновь и раздавить его, проехавшись по болевым точкам, звучит заманчиво.

***

Кьяра тихонько смеётся, идя по бесконечно длинному коридору от гримёрки к съёмочной площадке. Она поправляет юбку строгого платья-футляра лёгким жестом, больше для вида, чем из реальной необходимости. Собственными стараниями удалось привести лицо во что-то удобоваримое после работы гримёров, попытавшихся сделать из неё дутую куколку, которую захочет трахнуть каждый второй зритель: больше блеска, ярче цвета и меньше их сочетаемости, будто проститутку портовую из неё рядили, играющую деловую леди для пьяненького клиента. Трампер на пьяненького и уж тем более клиента не похож ни на грамм. Вечер их случайного знакомства ясно дал это понять, когда неохотная беседа плавно перетекла в обсуждение тактик и стратегий, хотя мужчина и относился к Вите снисходительно, но он говорил с ней, а не пытался сделать что-то, о чём мог бы пожалеть позже. Она всё же заглядывает в небольшое карманное зеркальце перед выходом: серебро по векам едва блестит с трудом оттёртыми блёстками, светлая кожа с мягким северным загаром не блестит вовсе, слава богу, это было бы выше её сил, а на губах тёмно-алых уже растянулась заинтересованно-вежливая улыбка. Она потуже затягивает хвост, сдувает кудрявую прядку с щеки, уже выходя. С терпеливым спокойствием дожидается донастройки оборудования и явления Трампера народу. Первое интервью в прямом эфире уже спустя два месяца работы. Да ещё и на матчах претендентов женского чемпионата. Фредди оказался в своей родной, бурлящей реке безумных ходов, взлётов и разбитых вдребезги шахматных фигур. — Полагаю, мисс Вите, мы можем опустить представления. Вы произвели фурор на этом матче. Ни одного проигрыша и феноменальная выдержка. Не думаю, что есть хоть один человек, не знающий теперь вашего имени, — Фредди планшет откладывает на стол, разделяющий их, испытующе смотря на собеседницу. Она ловит негодующий взгляд одного из сотрудников телевидения, ожидавшего послушную милую девочку, что ради популярности хоть в бикини выйдет, и лишь шире улыбается, пальцами перехватывая лезущую в глаза прядку волос. — Вы мне льстите, Фредди. Могу же? — шутливо уточняет тут же, наморщив нос. Играет по чужим правилам, но в свою игру. Жаль, что шахматы стали не игрой и состязанием ума, а посредственным шоу слабых интриг и глупых ходов. — Я лишь делаю то, что люблю. — Разумеется, — Трампер кивает, отвечает на два утверждения разом, откидываясь на спинку кресла расслабленно. — Но как так произошло, что итальянка, а мы все знаем, насколько традиционны итальянцы, выбрала шахматы, а не семью и замужество? Вы выросли, насколько я знаю, в самой обычной семье с небольшим личным бизнесом в центре Италии. — В пригороде Рима, верно. Север и центр более прогрессивны в отношении женской роли, но вы правы до Америки нам далековато. Скажу по секрету, — она чуть наклоняется вперёд, будто шептать собралась. — Лет двадцать минимум, — шахматистка смеётся легко, замечает учтиво-насмешливую улыбку бывшего чемпиона и едва глаза не закатывает. — Шахматы интересовали меня с детства, мой дед частенько играл дома и меня же научил. Женщин, увы, практически не готовят, в секциях и клубах их нет, а если и есть, то девочки отсеиваются сразу же. Но… — Кьяра задумчиво хмурится до безумного мило, зарабатывая в глазах людей себе явных плюсов. Знали бы они… — Игра увлекла меня, я всегда видела в шахматах целый мир со своими порядками и правилами, в нём решает логика и расчёт, а не предрассудки. Вам так не кажется? — Игра превыше игроков? — Фредди задумчиво хмыкает, пролистывает список вопросов в планшете. — Я бы сказала, игра выше игроков. Она совершенна, тогда как мы лишь стремимся к идеалу. — И путь этот per aspera ad astra. . Но вы же понимаете, Кьяра, что женские чемпионаты ваш потолок? Мужчины и не подумают с вами или другими шахматистками играть на равных? Они скорее поверят в то, что вы оказались на своём месте… Скажем, не без помощи, — Фредди внимательно следит за чужой реакцией. Он помнит, как эта девчонка, на пару лет младше него, горела, когда они обсуждали лучшие на их памяти партии. Горела абсолютно зазря и бессмысленно, стремясь лишь быстрее погаснуть, быть затушенным чужим ботинком светлячком. Кьяра смотрит на Трампера с минуту молча, чуть хмурится, незаметно щёку прикусывает. Она рвущийся наружу крик с дрожью болезненной удерживает. Перед глазами чужой образ плывёт, сменяясь фигурой раза в два крупнее, жёсткой, холодной, за локоть хватающей и толкающей с силой на пол. Она кричит. Сопротивляется, но Вите слишком слаба для этого. Кьяра смеётся, надеется, что звучит достаточно искренне и весело, а не ломано-истерично. — А вы думаете, почему я предпочитаю работать с женщинами, Фредди? Они контролируют себя, — она усмехается коротко-коротко, едва заметно. Это звучит уже не просто своеобразно, скандально, почти открытое сравнение с животными, почти оскорбление. — Мне предлагали подобную… ммм… Помощь, назовём так. Я же могу не отвечать, насколько далеко я послала этого человека? — Вы и послали? Кьяра, я бы не подумал, что вы на такое способны! — Фредди смеётся, точно представляет себе эту картину. — А что касается моего потолка… Лишь я определяю для себя границы. И если я захочу, я добьюсь победы с любым. Хоть с Сергиевским. Достаточно лишь уметь играть и знать чужие слабости, — она почти копирует позу Фредди, откидываясь на спинку кресла, лишь руки, в отличие от бывшего чемпиона, на подлокотники кладёт вальяжно, видя мелькнувшую во взгляде злость. «Скандала не удалось, да?» — она губы чуть поджимает, давя непрошеную улыбку. И как только заканчивается эфир покидает помещение. У неё руки дрожать начинают уже через десяток секунд, а стук собственных каблуков отдаётся в ушах дробным эхо. Пол и стены перед глазами сливаются в одно серое полотно, дверь почти чёрная сейчас за мириадой мушек хлопает оглушительно громко. Кажется, кто-то оборачивается дальше по коридору на шум. А она может лишь с тихим скулежом скатиться по двери. — Почему сейчас, блять? За что? — она с силой бьёт по двери, чувствуя наливающуюся боль в запястье, бьёт ещё раз с размаху, до крови ногтями сдирая кожу ладони. Она дышит громко, гулко, в такт загоняющемуся сердцу, не слыша за ним стука в дверь. Стонет тихо, прикидывая, сколько она так просидела — часов в этой каморке нет. Она спешно к зеркалу отходит и тянется за средством для снятия макияжа, лишь бы скрыть покрасневшее от слёз лицо и смазанный слезами же макияж. Дышит-дышит-дышит, ровняя голос. — Войдите, — на последнем слоге она всё же срывается на сиплый шёпот и из рук роняет ватный диск на стол. Ругательства давит силой воли. На проглядывающие через частично смытый тональник веснушки старается не смотреть вовсе. — Думаете это представление вам поможет? — Кьяра видит в зеркале скрещенные руки и высокомерную усмешку, высокомерный блеск чужих глаз. Хочется ударить со всей силы, стирая это выражение с лица. — Если вы, мистер Трампер, здесь, чтоб унизить меня, будьте любезны, съебитесь туда, откуда пришли, capisce? В ответ звучит только чужой весёлый смех. Красивый, стоит признать, но сейчас бесящий до изнеможения. Кьяра не оборачивается из чувства гордости, продолжая стирать следы своей истерики. — Не думал, что вы будете так переживать из-за какого-то интервью, в том баре вы казались увереннее, — Фредди всё же подходит ближе, через зеркало разглядывая женское лицо. Она, покрасневшая, с потёкшим макияжем, не кажется тем же человеком, что подтолкнул его в Италии к движению после безоговорочного падения. Дрожащие руки с ладонями в крови картину лучше не делают. — Простите, Фредди, и за грубость и за мой следующий ответ, но я не готова сейчас говорить. Ни с вами, ни с кем-то ещё. Оставьте меня, прошу, — она с силой откидывает испачканный диск в урну, стараясь игнорировать чужой внимательный взгляд. И почти упускает из виду чужой кивок. — Знаете, не знаю, как русский, а я бы с вами сыграл, Кьяра. Он уходит сразу же после этих слов, а Вите замирает удивлённо, будто даже не веря в его слова, в их реальность. А Трампер ли минуты назад пытался задеть её из раза в раз её полом и «недостойностью» быть в игре? Но ей кажется, что он приложил усилия к тому, что Кьяру никто даже одёрнуть не попытался, когда она покидала студию, хотя должны бы по-хорошему: рабочих вопросов никто не отменял. Смешным кажется то, что в тот же вечер она оказывается у дверей номера Трампера с бутылкой хорошего виски.

***

Идея кажется глупой от и до сейчас, когда она ждёт чужой реакции на стук в дверь. Вообще всё происходящее. Она просто проявила сочувствие к тому, кто очевидно в нём нуждался, а вот как она оказалась здесь и сейчас понять было сложно, будто что-то подталкивало в спину к тому, кого вообще лучше бы обходить десятью дорогами из инстинкта самосохранения. — О, вы всё же соврали в эфире? — Трампер брови вскидывает, осматривая нежданную гостью. — Или вас замучила совесть? — Фредди, а вы умеете говорить словами, а не едкостью? Тут скоро от вашего яда ходить негде будет, — фыркает Кьяра, показательно отступая на шаг, будто от ядовитого плевка. Улыбка сама собой на лице появляется. — Мне действительно не стоило вам грубить, как и вспоминать Сергиевского в эфире. — Значит совесть, — он глаза закатывает, будто теряя к ней интерес тут же. Вите губы поджимает, не понимая, что она всё-таки здесь делает. — Скорее бутылка виски и ваше приглашение сыграть. Эрудированный собеседник лучше той кучки идиотов с камерами, — Кьяра показательно покачивает бутылкой и морщится, вспоминая о журналистах, часть которых по какой-то невероятной удаче жила с ней в одной гостинице. — Я теперь один из этих идиотов с камерами, не боитесь сказать лишнего? — Я помню, как они вас доставали, и рассчитываю на понимание, — Кьяра пальцами в разлохмаченные после хвоста волосы зарывается со смехом. — Мне нечего скрывать. А скандалы любят зрители и пресса. Моё дело маленькое — играть. Фредди всё же отходит, пропуская гостью. И она не ошибается, прикидывая, что Трампер и сам разбирает чужие партии с доской в обнимку. Она едва улыбается, замечая расстановку фигур своей последней игры с советской шахматисткой. Громкой сенсацией для женских шахмат, той, что в след за своим товарищем не останавливалась на пути к чемпионскому титулу, но не совладала с непредсказуемой игрой итальянки, на ходу меняющей десяток тактик разом. Кьяра не комментирует, но и улыбку скрыть не может, на что Трампер лишь раздражённо фыркает. — Вы легко перестраиваетесь, что плюс… — задумчиво говорить Фредди, возвращаясь с двумя стаканами с кухни. — Но не думаю, что вас это спасёт. — Я пока слышу только юношескую спесь, а не слова гроссмейстера, — Вите по стаканам разливает жидкий янтарь, наблюдая за тем, как мужчина расставляет фигуры изящной рукой. Признаться, немного застревает на контрасте белых фигур и чужой кожи. Фредди показательно рукой машет в сторону белых, и Кьяра переставляет пешку, придвигая к себе кресло. Она внимательно следит за игрой и немного за Трампером. Самонадеянным, тщеславно-спокойным, уверенным от и до в том, что женщине его не победить. И до безумного пафосно-высокомерным, готовым даже здесь без света софитов и десятков камер играть и выдавливать эти ужимки юной истерички. Он будто даже сейчас кому-то что-то доказывает, пытаясь победить какую-то женщину. Вите даже жаль его. Хотя правильнее было бы сказать: она ему сочувствует. Чемпион мира по шахматам, разменная фигура журналистов и политиков, пытающихся всеми доступными способами доказать своё превосходство, не понимая, что подобные Фредди растут не благодаря, а вопреки. Она и подумать боится, что происходило за закрытыми дверями, а уж в чужой голове… Ходили разные слухи о прошлом шахматиста, но все рассказчики сходились в одном — детство его едва ли было счастливым. Кьяра жертвует несколько фигур, позволяя Фредди поверить в свою победу, а затем ставит шах. И ещё раз. И снова. И с каждым проигрышем Трампер лишь больше ругательств сыпет да приглядывается к ней, будто здесь один на один она может жульничать и обманывать пускай и бывшего, но чемпиона мира. Она выигрывает четыре раза из пяти и в последний с инстинктивной готовностью отшатывается, когда Фредди резким порывом сметает фигуры и доску со стола, подскакивая следом. Она замирает недвижно зайцем с заполошено бегущим сердцем, широко раскрытыми глазами наблюдая за мужчиной. — Это просто невозможно! — Фредди оборачивается резко, пытаясь что-то разглядеть в шахматистке, и замирает тут же, будто всю спесь растеряв. Он моргает быстро-быстро, переносицу пальцами сжимает до боли. Снова он не сдержался. Снова был готов… Нет. Просто нет. Кьяра отмирает спустя секунды, качает головой потерянно. У неё взгляд стеклянный, напуганный, и у Фредди, что страшно, такой же. Только она боится Трампера, а он самого себя и от себя же не сбежит. — Просто не ожидала, — отговаривается она, качнув головой. Этот день усиленно продолжает проезжаться по прошлому, вызывая лишь неконтролируемые истерические смешки. Фредди кивает, делает вид, что верит, себя убеждает в чужой лжи. Кьяра идёт осторожно между рассыпавшимися фигурами — почти картина, почти эстетика болезненного разрушения и хаоса. Она едва на короля не наступает, вовремя ногу дёрнув в сторону. Черная фигура в глазах замирает застывшим миражом. — Всё в порядке? Фредди… Почему ты так боишься проиграть? Я понимаю, репутация, понимаю титул, но сейчас… Неужели твоя гордость настолько велика, что ты боишься признать, что тоже ошибаешься? Тебе нечего опасаться, ты великолепный игрок и… Не настолько мудак, как хочешь казаться, — эта мысль случайная, почти неосознанная с губ слетает прежде, чем она успевает обдумать слова. Но не жалеет о своей честности ни секунды. Она взглядом встречается с чужим, болотно-тёмным, мутным и потерянным. — Женщины не могут быть лучше. Вот и всё. Кьяра губы поджимает почти обиженно. Чего она ожидала? Итальянка за жизнь свою привыкла принимать тычки и пинки от всех, кому не лень, от всех, кто считает её пол проблемой. Не ново, чтоб удивляться и злиться, но обидно, будто в первый раз. Кивает пусто, быстро сворачиваясь, чувствуя подступающее сильнее обычного из-за панического страха опьянение. Фредди всё ещё агрессивным психом не кажется. Или у неё уже тоже едет крыша.

***

Вите не знает даже удивляться ей или начинать искать психиатра, когда они продолжают мало-помалу общаться всё то время, что она проводит в одном из бесконечной череды городов Америки на этом матче претендентов. Она уезжает домой победительницей и с номером написанным красивым, чуть скачущим почерком в кармане брюк. Она хочет думать о подготовке к борьбе за титул, а выходит вспоминать остекленевший хвойный взгляд. Взгляд, что после осторожно рассматривал, когда думал, что не видят, что задумчиво оценивал, будто пытаясь понять, почему с ним сразу не разорвали связь подобно Васси. Почему позволили и дальше сыпать остротами и лишь мягко смеялись в ответ. Вите чуть головой качает, отгоняя чужой образ. В её без двух лет тридцать кажется странным верить в спасение «плохих парней» и становление для них единственным светом. Ни одна ведь девушка никого не спасёт без чужого взаимного желания. Но в тот же вечер, высчитав разницу поясов, звонит ему. И говорить с кем-то до полуночи кажется настолько естественным, что даже не верится в подобное в реальности. Особенно, когда все знакомства ограничены рабочим общением и общением не столь близким. С Фредди как-то легко выходит обсуждать наболевшее о шахматах, журналистах и несовершенстве системы соревнований, переходя на что-то проще, будь то неудачное заявление политика, над которым только смеяться или очередная глупость из новостей: «конец света в двухтысячном». И писать длинные письма, стараясь с английского не сбиваться на родной итальянский, но терпя каждый раз неудачу, чтоб приписками расписывать потом перевод, не кажется таким уж трудным и утомительным. Кьяра даже готова впервые признать, что скучает по долгим перепискам с семьёй и близкими, впервые за долгие месяцы пишет матери, получая в ответ колющую пустоту, и дедушке, что в ответ распинается о её же успехах так вдохновлённо, что письмо это селится рядом с ещё одним листом с забавно-смешливым «я так скоро итальянский выучу» от одного несносного американца. И общение подобное продолжается около месяца, не наскучивая. Они не затрагивают личные темы, не вспоминают о роли женщин в шахматах и Сергиевском, не говорят так же о том эпизоде в гостиничном номере. А потом Кьяра получает письмо с припиской внизу: одиннадцать утра, главный аэропорт Рима, встретишь? И она встречает действительно: Трампер на полчаса позже обещанного выходит из самолёта в сопровождении одного лишь члена съёмочной группы. — А можно вас сразу развернуть обратно до Америки? — она смеётся громко, понимая, что почему-то именно Фредди должен брать интервью у неё о её же жизни. — Я не подписывалась терпеть змею! — она юрко уворачивается от чужого локтя, да кутается в лёгкую светлую шаль. Утро выдалось ветреным. — Договор есть договор. — А денег много не бывает, знаем-слышали, — фыркает смешливо Кьяра и заливается громким хохотом, заметив сложное лицо журналиста. — Прости, — она руки поднимает в сдающемся жесте. Сейчас это кажется естественнее, чем тогда, пару месяцев назад. Общаться с американцем приятно, легко даже, особенно когда он не строит из себя невесть что, когда он искренне делится мыслями, понемногу доверяясь. Сейчас он показательно сияет, сучится и выбивается из серой массы. Хочется увидеть его другим, домашним, мягким, спокойным без всех этих щитов и масок. Она ответственно подсказывает хороший отель, где даже в нескончаемый сезон, как сейчас, есть места, и предлагает вместо обычной экскурсии по городу перед или после съёмок объединить всё вместе. И ведёт их подальше от туристических шумных центров. — Мне казалось вы решите начать с Колизея, — Фредди ловко огибает толпу, следуя за яркой, выделяющейся рыжей макушкой. — Колизей очевидный примитив, тем более его облюбовали туристы, — она недовольно цокает, оборачиваясь на журналиста. — И что же вы ещё не узнали, Фредди? О женщинах в шахматах мы говорили, о том, как я стала шахматисткой тоже. Или хотите снова обсудить всё это? Фредди смеётся, делано качая головой, понимая, впрочем, как ей удаётся так легко бравировать словами на камеру в интервью. Знакомо до последнего жеста. Когда-то он сам всему этому учился: вертелся, крутился как мог, лишь бы место своё удержать и доказать, что достоин. — А как же ваше детство, родители? Неужели думаете никто не хочет знать о вашем прошлом? — О, чтоб раздуть очередной скандал, пожалуй хотят, — Кьяра ныряет в поворот, сворачивая на небольшую торговую улочку, останавливается у маленькой овощной лавки, да набирает парочку мандаринов покрупнее. — Самые сладкие в округе, всегда за ними забегаю, — поясняет, пожимая плечами. Фредди не без удивления замечает, как итальянка начинает частить, говоря значительно быстрее обычного. И удивительно вписывается в окружающий гомон поспешной речи. — Что ж, я родилась в небольшой семье, особенно для старой Италии. У меня не так много родственников, их по пальцам пересчитать можно: родители, бабушка с дедушкой да пара тётушек, но о них я предпочитаю не вспоминать, — она отмахивается, точно от мухи, расплачивается с улыбчивой женщиной и один из мандаринов тянет Фредди, сама со второго кожуру снимает, убирая её в пакет. — Дедушка держал небольшую лавку самодельных игрушек, мать же приняла уже три магазина в нескольких городах близ Рима. Отец… Хм, уроженец Рима как есть, столичный, важный и вечно занятой, — Кьяра в рот дольку закидывает, довольно улыбаясь. Чуть молчит, будто задумываясь. — Вы говорите так, будто не особенно с ним близки, — Фредди без особой спешки очищает мандарин больше на автомате, потеряв к нему тут же интерес. — Вообще не близка, — Вите отмахивается легко. — Отец променял семью на работу и даже не пытался никогда оправдываться. Мать всё сетовала, да говорила: не изменяет, деньги в дом приносит и ладно. — Должно быть неприятно осознавать, что вы не нужны собственному отцу? — Фредди хмурится как-то особенно искренне, приглядываясь к девушке. Вопрос колет больше его, чем итальянку. — Я пыталась достучаться до него, доказать, что я достойна его любви и внимания… — Кьяра глаза опускает, тут же отворачиваясь, будто ища поворот, который, должно быть, с закрытыми глазами найдёт. — И только став старше, я поняла, что лучше безразличие, чем его внимание. Он достаточно жёсткий, холодный человек. Он же воспитал во мне это безразличие и умение не реагировать на выпады других. — Сейчас вы общаетесь? — Трампер спрашивает с задержкой, будто вымеряя, стоит ли вообще говорить. Отчего-то обидеть или ранить её не хочется совершенно. Будто может так много значить обычное общение людей с общим интересом. Или так много значит одна на двоих боль потери и безразличия? — Нет, ни с отцом, ни с матерью, — Кьяра выводит их на яркую, выделяющуюся улочку с явно старыми домами, тянется в пакет за вторым мандарином, тогда как Фредди только половину первого и съел, увлечённый беседой и наблюдением. Она тему меняет почти поспешно, всё так же частит, чудом не сбиваясь и не путаясь в словах. — Можно сказать, мы в старом городе, здесь очень много домов, которым по несколько столетий, ходят слухи, что есть даже дома, что простояли около тысячи лет, — улочку заливает удивительно яркое для начала сентября солнце, будто оно не холодеет здесь никогда и светит-светит-светит без конца, даря жизнь, покой и тепло. — И вы в это верите? — Трампер горло прочищает: непривычно говорить сейчас на «вы», официально-холодно, с нужным для интервью тоном. Сложно держать дистанцию, когда отчего-то хочется быть ближе и поддержать ту, кому также сложно говорить о семье. — Это то из немногих чудес, в которое я готова поверить, — смеётся Кьяра. — А во что вы не поверите никогда? — Ммм, в ваш проигрыш, уж простите, но я до последнего была за вас, — она заглядывает ему в глаза, будто спрашивая всё ли хорошо, не перешла ли она грань, Фредди хватает лишь на короткий кивок. Чужие глаза малахитами горят, не напоминая разбитую вдребезги драгоценность, как в тот вечер. — В хорошие отношения со своими родителями. Не так важно, что произошло или не произошло, но во многом тот период повлиял на моё решение уйти в шахматы. Тогда дедушка и игры с ним стали не просто увлечением, а спасением от бездны одиночества и страха. Да и до сих пор являются. Кьяра за считанные секунды до отходит в сторону, не сталкиваясь с каким-то мужчиной, идущим, чувствуется, по всей улице разом так, что уступают ему сразу все. Фредди же едва успевает уйти с его дороги. Вите бормочет под нос ругательства формальности ради на незнакомом языке, который шахматисту едва ли напоминает итальянский. — У вас прекрасная интуиция, — Фредди поправляет очки ленивым жестом. — И знание языков. Какой это был? Кьяра задумчиво покусывает губу, усмехается немного нервно, дёрнувшимися губами — благо на камеру не попадает, но Фредди замечает всё же с каким-то особенным вниманием. Он прежде так за Флоренс следил, подмечал детали, запоминал привычки и особенности, учился считывать эмоции той, что ближе и дороже многих. Чтоб потом видеть страх в глазах, когда он схватил её, едва в стену номера не толкнув. — Жизнь чему только не научит, — отшучивается неохотно Вите с тонкой улыбкой, улыбкой-тенью, подобной той, что изобразил Да Винчи. — Русский. — Итальянка, знающая русский, победившая на матче советскую шахматистку. Звучит как громкий заголовок, не находите? — Фредди смеётся легко, скрывая некоторое смятение. Она не похожа на русских, она слишком яркая, слишком живая. В ней нет стального стержня безразличия и холодной выдержки, она кажется горящим огоньком, раздуваемым ветром. — Вы правы, заголовок был бы хорош, — Кьяра смеётся, поднимаясь по небольшой неровности дороги, запрокидывает голову, подставляясь солнцу и ветру. Отсюда открывается прекрасный вид на город, что оператор тут же ловит в камеру, не забывая подснять солнечную шахматистку. Фредди смеялся, когда слышал это прозвище. Раньше. Сейчас он смотрит на отражение солнца в зелёных глазах и полыхание огня в волосах. — Мои дедушка с бабушкой уехали из Российской Империи во время Первой Мировой, когда была свергнута монаршая семья. Они не приняли Союз и не хотели отказываться от присяги и клятв. Я родилась уже в Италии, как и моя мать. Хоть сколько-то помнит Россию только моя тётя, да и та была ребёнком. Дедушка всё детство со мной говорил на русском, потому я заговорила позже, но сразу на двух языках, — Кьяра плечами жмёт, старательно не смотря на Фредди, помня о его отношении к русским, но он молчит, продолжая спрашивать как ни в чём не бывало. Вите благодарна, но боится, что взгляда недостаточно, чтоб это чувство выразить.— Вот это эксклюзив от вас, Кьяра, я не ожидал даже, — она смеётся легко, не видя в этом даже намёка на выгоду для Трампера, лишь искреннее удивление и принятие…? — Но вернёмся к шахматам…— Хотите поспорить о роли женщин? — лукаво интересуется женщина, откинув голову назад и встречаясь взглядом с стоящим за ней в паре метров шахматистом. Зелёное к зелёному. — Вы до конца жизни будете припоминать мне? — Да, а вы сомневались? Они смеются в унисон, будто давние друзья, будто нет камер и ролей, будто они действительно могли бы быть чем-то большим, чем товарищами с общим увлечением, с одной на двоих разделённой страстью и болью к игре. — Сейчас ФИДЕ обсуждает возможный перенос чемпионского турнира среди женщин. Что вы об этом думаете? — Ничего нового. Люди будто игнорируют эту сторону шахмат, не признавая возможностей женщин, будто мы не такие же люди, как и мужчины. Мы, шахматистки, уже привыкли к нерегулярности чемпионатов, увы. Но я в любом случае готова и дальше доказывать своё мастерство и играть, — Вите плечами жмёт легко, будто ничего не значит для неё эта отмена, будто ничего не поменяется. — Игра для меня важнее условностей и систем. Фредди кивает понимающе и продолжает сыпать вопросами о прошлом, о игре, о стратегиях и опыте, вскользь затрагивает личную жизнь, но Кьяра настолько привычно-изящно уходит от темы, что Трампер не решается заговорить об этом снова.

***

А тем же вечером, не смотря на усталость, уже сам шахматист приходит к женщине, чтоб впервые за два месяца поговорить лично, без свидетелей, масок и ролей, без сотен строк и шелеста бумаги, скрывающей всё за ровным отсутствием интонаций. Он чувствует себя неуютно, будто с него содрали всю одежду, оставляя лишь голую натуру, оголённые провода, бьющие током каждую минуту. Непривычно так открываться и доверяться. Васси, кажется, знала его прекрасно, лучше кого-либо, ей не нужно было говорить, и Фредди привык к пониманию без слов, но сейчас ждать подобного нельзя. Кьяра не знает, Кьяра не связала себя тем болезненным и ломающим, что в груди воет каждый день. И с ней нужно говорить, ей нужно рассказывать, чтоб она понимала. Но даже безмолвным, тихим, лишённым интонаций текстом писем, выведенным почти каллиграфическим почерком, она отчего-то всегда принимала, будто ей не нужно понимать, чтоб полностью и безоговорочно поддержать и быть на чьей-то стороне. Она почему-то каждый раз выбирала его общество, его письма, его голос в телефоне в сотнях километров от неё. И это было непривычно, после отстранённо-независимой Флоренс. Фредди вдыхает тёплый вечерний воздух, уже стоя перед дверью её дома. Хочется сбежать, хочется скрыться, пока есть возможность. Подальше-подальше от рисков и опасности, подальше от возможного предательства, лишь бы снова не оказаться брошенным. Он привык волком смотреть на мир, защищаясь, он привык, что верить может только Флоренс, и мысль об этом сейчас горчит на языке невысказанной болью. И снова довериться, снова подлететь к огню буквально кажется чем-то безумным, повторением одной ошибки раз за разом. И страшнее предательства только уподобиться тем козлам, которых всегда выбирала мать, сломать того, кто стал так дорог за короткое время. Фредди не дурак, он видит прекрасно, как она замирает от особенно резких движений или отстраняется, отходит, готовая бежать, как она взглядом стекленеет, как легко угадывает чужие поступки, уходя от лишних прикосновений, он помнит красные с подтекающей кровью борозды от ногтей в той гримёрке. И он отчаянно боится стать тем, кого она боится. Это кажется безумным, совершенно невообразимым сном после семи лет отношений с огненной, своенравной венгеркой. Это была любовь, это была страсть, но больше в этом было от какого-то дикого безумия и отчаянного доверия, ошибочного. К Кьяре в груди колыхается маленький тёплый огонёк агапе, нежности и заботы, безоговорочного принятия и доверия. Трампер не хотел этого всего, он не искал доверия и уж тем более любви, но сейчас готов быть рядом, хоть и боится довериться сам: страшно отдавать и не получить ничего взамен, страшно получить нож к горлу и по и без того израненному сердцу пройтись остриём. И дверь с тихим скрипом открывается слишком громко, слишком неожиданно, чтоб не вздрогнуть, чтоб не понять, что бежать уже некуда. Не от этого пронизывающего взгляда. — Привет, что-то случилось? — она хмурится забавно, бровки сводит к переносице, на щеках едва заметно, почти невидно проглядывают веснушки. Фредди их не припоминает. — Нет. Подумал, что ты лучшая компания, чем ворчащий на работу оператор, — он усмешку строит играючи, довольно натурально изображая беспечную скуку, приведшую его к Вите. — Звучит как глупое оправдание, Трампер. Учти, я тебе не поверила, — она отходит, пропуская его внутрь. От привычного строго-нежного образа осталась лишь лёгкая улыбка: вместо блузки растянутая тонкая кофта, вместо юбок и брюк домашние штаны-шаровары. — Ты отвратительно проницательна. — Не отрицаю. Чай, кофе, сыграем? — Вите бровками играет, лукаво улыбаясь. И сейчас она не выглядит на свои двадцать восемь и череду неизбежных «пора замуж, а как же дети, а как же семья», она напоминает вчерашнюю девочку, резко повзрослевшую, но всё такую же яркую и горящую жизнью, способную на глупость без оглядки на толпу, на мелкую шалость и безумную выходку. — А чего покрепче не предложишь? — Фредди смеётся, заходя несмело. Оказываться в чужом доме, где каждая вещь буквально кричит о характере и привычках, странно. С Флоренс у них многое было одно на двоих — игра, жизнь, страсть, сжигающий их огонь. С Кьярой у них одно большое ничего из его неприязни и ненависти ко всем, а особенно к женщинам, а у неё тонкое бледное сочувствие силуэтом за спиной. И хрупкое доверие одно на двоих между спокойствием и бегом, между штилем и штормом, будто пророчеством в спасении гибель прописана. — Виски в тот раз был неплох. — Обойдёшься! — Кьяра привычно пальцами в рыжих локонах путается и идёт на кухню, кивнув в сторону гостиной. Просторная светлая комната встречает стоящей у окна гитарой и книжным стеллажом рядом с ним, мягким диваном и десятком маленьких подушек на нём и креслах. Несколько фоторамок на полках и столе, но везде лишь её сверстники и, похоже, дедушка. Фредди проходится по комнате, останавливается напротив проигрывателя с десятком кассет: рок, классика, джаз. В рамке рядом её дедушка с гитарой наперевес и внучкой под боком, учит её играть, едва касаясь перебирает струны. И всюду его преследует мягкий, но яркий аромат ягод, будто их вот только-только в миску закинули и раздавили, высвобождая сок и аромат малины, вишни и черники, так пахнет джем и ягодный чай, когда зеленью перестаёт горчить. В прихожей запах слабый, вечно сдуваемый ветром и улицей, но в комнате он ещё мешается с горьковато сладкой лавандой, что стоит в небольшой вазочке на тумбе. — Дедушка любит играть и меня учил, но из меня лучше шахматистка, чем музыкантша, — Вите выносит маленький поднос с кружками и вазочкой сладостей, ставит его на стол рядом с шахматной доской. — Белые? Чёрные? — она привычно будто бы прячется за игрой, уходя в рамки жёстких правил и тактик с ласковой улыбкой. Это кажется чем-то простым и понятным, очевидным для них обоих, и Фредди сдвигает белую пешку, подойдя. В этот раз играть проще, спокойнее: нет гнетущего желания доказать превосходство, нет призрачного шлейфа репутации и необходимости сохранять статус. Фредди буквально чувствует, как груз чужих ожиданий и свалившегося когда-то статуса чемпиона сгорает в пепел, оставляя лишь приятное, так необходимое желание играть и жить этой безумной, чёткой партией фигур. И он даже и подумать не мог, что так скучал по простой, понятной игре, где лишь ты, противник и ваше мастерство. — Ты играешь лучше, когда все эмоции направлены на партию, — Кьяра сдувает прядку с лица, поднимая руки в сдающемся жесте после третьего подряд проигрыша, до этого она, правда, дважды победила и дважды они сыграли в ничью; чай уже давно закончился, а печенье и конфеты они медленно, но верно догрызали, подцапывая с блюдца. — Вот только учить меня не надо, — Фредди откидывается на спинку бежевого кресла, прикрыв довольно глаза. Он впервые за долгое время не беспокоится о работе, о неудавшейся карьере шахматиста, о фееричном проигрыше и чужом вероломстве. — Я констатирую факты, твои эмоции делают тебя непредсказуемым, — Вите мягко улыбается, ласково, с нежностью смотрит на Трампера в надежде, что он подобную мелочь не заметит или сочтёт естественной, с его самооценки сталось бы. — Ты играешь так же, как и живёшь — ярко, резко, с поворотами на 180 градусов и обратно тогда, когда тебе этого хочется. Тебя непросто прочитать. Пока ты не теряешь себя в эмоциях. Фредди, готовящий колкость, воздухом давится от того, как она в который раз удачно попадает по его больным точками, как озвучивает настолько нужные и очевидные вещи, что становится страшно. Неужели он настолько открытая книга для неё? Ему всегда казалось, что он хитрец, обходящий всех, что за его бравадой не видна его натура, но Кьяра играючи вскрывала один замок за другим, находя пути, находя слабые и сильные стороны, неизменно смотря на Фредди, а не на его так упорно выстраиваемый образ. — Тогда мне не стоило срываться, не на тебе, — Фредди старается не смотреть на женщину, не встречаться с безумно понимающим млалахитом взгляда. Не выходит: так и тянет взглянуть и увидеть, что его принимают даже так, даже после той ненужной злости и агрессии. — Не на мне, так на ком другом, — Кьяра плечами жмёт так естественно, будто в насилии к другим нет ничего страшного. Американец не назвал бы себя главным моралистом, но даже его спокойствие итальянки будоражило. — Или на себе. — Но ты не подушка для снятия о тебя стресса, — он хмурится, поддаваясь вперёд, упирается локтями в колени, заглядывая в чужие темнеющие глаза. — Что такого ты пережила, раз позволяешь такое? Кьяра глаза тут же отводит, рукой руку пережимает, тут же отрываясь, обнимает себя и кожу растирает нервным движением. Она будто уменьшиться пытается, исчезнуть вовсе, лишь бы не отвечать, лишь бы не говорить на запретную между ними, запретную для неё тему. — Ты можешь не отвечать, если это слишком… — Нет, нет. Всё в порядке, — она спешно головой качает. Ни черта не в порядке, понимает Фредди. — Просто, для отца это было любимым методом снятия стресса — я или мать. Наорать, обматерить, избить… Это было чем-то нормальным… Хоть я и знаю, что это не так. Дедушка всё порывался мать отчитать за то, что та терпит этого «упыря», да думал идти с заявлениями и орать в судах, чтоб его за избиение жены и дочери посадили. Да мать лишь… — Кьяра на всхлипы срывается, голову запрокидывает, гоня давящие слёзы. — Она любила, боялась его и осуждения… Она считала, что… Что он прав…. — Ни черта! Кьяра замирает струной вытянутой, внутренне обмерев. «Ни черта ты не можешь, девчонка, ни черта! Не без моей воли» Она обнимает себя руками, кожу сжимает, ногтями расцарапывая её до красноты болезненной. — Знаю… Просто всё ещё бывает сложно об этом думать и общаться с людьми, — Кьяра дёргается, только заметив, что Фредди пересел на диван рядом с ней и сейчас пытается её обнять. Слёзы по щекам всё же сбегают неконтролируемым потоком, когда он руки её отнимает от предплечий исцарапанных, не давая боль себе причинить. Трамперу больно смотреть на такую итальянку, всегда яркую и светлую, открытую, но сейчас будто выгоревшую и потухшую. И сейчас не кажется этот стальной стержень лишь иллюзией, он где-то внутри держит всё то хрупкое, что есть в этой безумной девушке, защищает от ветра маленький огонёк, способный затушить её жизнь. И Фредди жаль, что он волей-неволей напоминает ей отца, напоминает ей тех, кого сам видел всё детство — алкашей и мудаков, готовых руки распускать в любой удобный момент. И он Кьяру к себе прижимает, целует в макушку, едва губами касаясь волос. Он баюкает её практически, вспоминая незнакомую ему ласку и нежность, стараясь почему-то в каждый жест её вложить. Её хочется беречь, не потому, что он сильнее, что он мужчина и защитник, а потому, что она этого достойна самим своим существованием, она оказывается в миг слишком похожей, знакомо поломанной и такой сильной там, где сам Трампер давно и прочно поломался, отгородившись от людей агрессией и злобой, оставшись в полном одиночестве. И хочется ей дать то, чего у самого Фредди никогда не было: безопасность и доверие, возможность хоть с кем-то не быть вечно сильной и независимой, незнакомой с болью и жестокостью. Одинокой. Фредди пальцем стирает с румяной щеки одинокую слезинку, последние следы чужого надлома. И, поддавшись порыву, целует её. Это не похоже на поцелуи с Флоренс, это не похоже на поцелуи со случайными незнакомцами, когда хочется лишь забыться. Сейчас нет страсти, нет желания вести и увлекать. Есть лишь нежность пополам с собственным надломом, что трещинками сходится с чужой болью так правильно, будто старая легенда о двуголовых разделённых на половинки людях правда. У неё на губах осел привкус безумно сладкого чая и шоколада, горчащего слезами. Она отвечает ему едва, когда отмирает, доверчиво жмётся ближе, закрывая потускневшие, с чуть плывущим взглядом глаза. — Прости, — Трампер сам себя не узнаёт, извиняясь за поцелуй. Полгода назад он и не подумал бы. Уж точно не перед Флоренс, да хоть перед кем другим извиняться бы не стал. Он просто не смог бы выдавить это жалкое «прости» ни перед кем, подавившись первым же слогом. Признать вину, признать ошибку, показать другим собственную слабость было выше его сил и гордости. Но сейчас это кажется важным, искренним и отчаянно необходимым. Он на месте Кьяры подлости и лицемерия не простил бы. Она только слабо улыбается, пряча остатки невыплаканных слёз в его объятиях. По обыкновению, после они не говорят о случившемся, возвращаясь к чаю и новой партии. Будто ничего не произошло. Будто всё было в рамках дружеской поддержки и простого человеческого сочувствия. Будто её глаза не посветлели в выражении чего-то неописуемого, невыразимого, будто из романтического двоемирия пришедшего. Глупо убегать от произошедшего, но у Фредди других тактик нет, только продолжать держать выдуманную дистанцию в надежде уберечь её от того гнева, что вырывается порой вулканической магмой, сжигая всё на своём пути.

***

«18.09.

Здравствуй, Фредди.

До чемпионата всё меньше времени, честно признать, я волнуюсь с каждым днём всё сильнее. Всё происходящее больше напоминает сон, чем реальность. И весьма вероятно, я лишь накручиваю себя, знаешь… Affogo in un bicchier d'acqua. Но, зная отношение общественности ко всему этому, то, как игру и соревнование интеллекта превратили в шоу, как женский ум ни во что не ставят… Я боюсь, что ни от моего проигрыша, ни от моей победы не будет ничего, кроме очередного шума о женщинах, требующих слишком многого и занимающих место мужчин. Хотя, а что мне делать, если шахматы — моя страсть и жизнь?

Но, это должно быть не столь важно, я лишь паникую на пустом месте. Надеюсь, ты поймёшь и простишь мне мои нервы. Я обдумала твои слова о той редкой тактике, которую ты нашёл. Она рискованна, придётся жертвовать несколькими фигурами разом, но эта игра явно стоит свеч. Надеюсь лишь, что всё не отменится в последний момент. Иначе какой во всём смысл?

Как твои дела? Ты так спешно после того вечера вернулся в Америку, что я даже успела испугаться, не произошло ли что-то из ряда вон. Но недавно до меня дошли слухи, что мало того, что ты будешь обозревать женский чемпионат, ты должен будешь посетить и следующий чемпионат по шахматам чуть больше, чем через полгода. Я, наверное, не должна была бы удивляться, но право слово, я действительно ощущала себя так, будто caduto dalle nuvole. Говорят, у СССР появился новый сильный чемпион, некий Леонид Виганд, но за пределами страны о его талантах ходят только слухи. Любопытно будет взглянуть на этого sfidante. Не уверена, что он настолько хорош, как о нём говорят — слишком много шума из ничего. Впрочем, не так далёк матч претендентов, посмотрим, что он из себя представляет, пока пресса кличет его «советской машиной» за глаза. Как думаешь, они используют это прозвище для пиара? Будет смешно.

Но, господи, почему я свожу разговор к Советам? Это даже забавно, особенно от меня, не думаешь? Какие у тебя планы? Сейчас ты спортивный комментатор и журналист, а потом? Так и останешься работать в СМИ или может хотел бы попробовать что-то ещё? Я просто поняла, что почти ничего не знаю о твоём мнении и планах, будто мы намеренно обходим эти темы, будто не… случайно стали слишком близко общаться, а продолжаем придерживаться приличий делового этикета. Прости, если лезу слишком глубоко. Это всё лишь моё любопытство.

P.S. Да, я помню твои слова об итальянском. Можешь начинать его учить, я не прекращу вставлять его в письма, не надейся.

Affogo in un bicchier d'acqua — утонула в стакане воды, слишком сильно восприняла ситуацию, не стоящую внимания. Caduto dalle nuvole — упала с облаков, упавшая с облаков. Застигнутая врасплох, удивлённая чем-то. Sfidante — претендент.

Твоя добрая знакомая,

Кьяра Вите»

«01.10

Здравствуй, Фредди.

Признаться, я не уверена, стоит ли вовсе писать тебе это письмо… На предыдущие ты не отвечаешь и, видимо, не думаешь. Я могу понять. Далеко не всегда наши мысли воплощаются в реальность так, как нам бы хотелось. И люди слишком неподконтрольны нашим мыслям, чтоб быть с нами рядом столько, сколько хочется нам. Но я бы хотела хотя бы честности от тебя, Фредди. Если ты не желаешь продолжать этого общения, скажи. Хоть одной строкой, но будь честен со мной. Я пойму это.

Я прекрасно понимаю, насколько каждый из нас занят, насколько работа выматывает, но думаю за эти недели можно было найти пару минут на одну строчку. Прости…. Не хочу тебя ни в чём упрекать и давить на тебя.

… Но мне казалось, что впервые за долгое время я нашла человека, который понимает меня. Что то случайное знакомство действительно чего-то стоит и имеет значение не только для меня. Возможно… Есть человек, который готов выбрать меня, а не цель, амбиции, собственную гордость, позволяющую плевать на чувства других. Мне всегда было сложно доверять людям, хотя ты, наверное, думаешь, что у меня много друзей и близких, что я, не смотря на прошлое, сейчас сияю подобно солнцу, но мне ближе ночной свет Селены, что лишь отражает сияние Гелиоса, уступая ему каждое утро. У меня не так много близких, я практически никого не подпускаю так близко к себе, как подпустила тебя. Никто из друзей не знает о моих отношениях с отцом, лишь о том, что мы не общаемся. И я не знаю, почему я позволила тебе узнать… И боюсь, что ошиблась. Слова способны убить… Этого эндшпиля я, наверное, не переживу. Как, должно быть, и этой любви…Знаешь, должно быть, в этот раз фигуры действительно слишком похожи на живых людей: они падают и катятся-катятся-катятся вниз, с громким шумом разбиваясь. Но такова партия жизни — всегда цена слишком высока…. In amore, l’unica vittoria è la fuga.

Я долго пыталась убеждать себя в том, что это лишь сострадание, сочувствие тому, кто, так горя игрой, оказался проигравшим… И это было так до самого первого разговора. Мне показалось тогда, что я нашла того, кто понимает мой огонь, кто разделяет мои убеждения об игре, кто привык выбирать только себя, лишь бы не раниться о других. И ранилась сама. Неверный расчёт, рискованный ход.

И поток пустых, бессмысленных мыслей, которые не должны тебя волновать. Прости…

И должно быть прощай.

P.S.Gli angeli lo chiamano gioia celeste, inferno — inferno farina, la gente — amore.

Кьяра Вите»

***

Осень в яркой, колоритной Польше застаёт Кьяру холодным ветром и желтеющей листвой. Октябрь берёт своё, укутывая женщин в пальто, а улицы в плотное одеяло листьев. Она из детского ребячества листья под ногами ботинком на каблуке пинает, смеётся тихонько, заворожённо наблюдая за оседающими вновь жёлто-красными пятнами. Она туже затягивает шарф, натягивая его до самого носа, прячется от пронизывающего ветра и собирающегося тучами дождя. Слышать вокруг польскую речь оказывается до безумного привычно, хоть и малопонятно — сказывается родство польского с русским. И, стоило быть честной, Кьяра ощущала себя удивительно комфортно здесь, будто не была винтиком, не вписывающимся в систему. Возможно, свою роль в этом играла меланхоличная, увядающая осень, так напоминающая то смятение, что поселилось в душе в последний месяц. То письмо так же осталось без ответа, как и несколько других. Фредди будто просто исчез, испарился, хотя до Вите долетали новости о нём, даже друзья, знавшие о знакомстве двух шахматистов, интересовались их общением, её мнением, а она могла лишь улыбаться и впервые не знала, что отвечать. И не знала, что думать, особенно сейчас, когда Фредди избегал смотреть ей в глаза, когда наблюдал во время игры, но отводил глаза, стоило заметить его внимание. И всё чаще появлялся в чёрных очках. Кьяра пыталась играть, как будто ничего не произошло, жить обычной жизнью и двигаться дальше, но болезненная откровенность последнего письма оказалась неподъёмным грузом Атласа, который она взвалила себе на плечи. Стоило бы молчать об этих чувствах, стоило бы поддержать чужую игру в «ничего не случилось». Но она проигрывала уже третью партию с одной победой, слишком задумавшись о собственных чувствах, ловила сочувствующие, а чаще насмешливые взгляды, устало отбивалась от журналистов и их расспросов. Вот и сейчас у гостиницы видела кучу столпившихся паразитов, готовых ради сенсационной статьи высосать последние соки из любого. Вите прошлась бы подольше, если б не знала, что каждый из них до полуночи готов тут стоять, а некоторые и вовсе остановились в этой гостинице и предпочитают не ловить её на входе, а внутри дожидаться в тепле и с кофе. Селиться в одной гостинице с журналистами, начинает чудиться, её карма, одно лишь не понятно — за что. — Проклятье, — Кьяра в рыжие локоны зарывается привычным жестом, тянет их сильно, будто в чувство себя приводя. — Проклятье звучит ещё мягко, — фыркают над ухом, заставляя вздрогнуть. — Теряешь хватку, Кью. И оставь уже волосы в покое, ты же не хочешь скандальных статей о нервном срыве шахматистки? — знакомо-ядовито спрашивают за спиной, и итальянка даже обернуться не успевает, когда её ловко под руку подхватывают, заводя ничего не значащий разговор. Она лишь хмурится и подбирать ответы едва успевает, пока Фредди зубоскалит на других журналистов, не обращая на толпу внимания. Краем сознания она понимает, что он вспомнил одно из слов, что она роняла обычно на итальянском. Это внимание к мелочам оказывается безумно согревающем в пронизывающей меланхоличной осени Польши. — Что ты творишь? — Кьяра спохватывается как раз вовремя, тормозя у лифта и разворачиваясь к нахальному американцу. Вырывает руку резко, отступая на шаг. — Хочешь увлекательную беседу с журналистами? Не поздно вернуться, — он кивком головы указывает на дверь и, дождавшись сдавленного итальянского мата, кивает сам себе. — Не хочешь, чудесно. Я к твоим услугам. — Сказал журналист, — Вите руки на груди скрещивает, заходя в лифт, быстро нужную кнопку отбивает и сдувает с лица непослушную прядь, что через несколько секунд возвращается, падая на глаза. — Как скоро статья о нервном срыве появится, м, Фредди? — она усмешку давит по привычке, прикрываясь старым добрым образом, от которого американец успел отвыкнуть. — Я думал ты обо мне лучшего мнения, — театрально фыркает Трампер, следуя за девушкой до её номера. — А ты, оказывается, подобна им всем! Этим жалким прихлебателям и идиотам! — Переигрываешь, — припечатывает Кьяра, но не может не вспомнить собственных слов, сказанных месяцы назад Трамперу о его работе, заходя в номер и уже там срываясь на немного нервный смех. — Может быть, но это работает, — Трампер дверь за собой плотно закрывает, невольно вспоминая то, что было несколько месяцев назад: номер, шахматная доска и они вдвоём между ней. Гроссмейстересса и скептик-гроссмейстер, не готовый даже допустить мысли о проигрыше женщине. — Я не думал, что для тебя эта советская шахматистка станет такой проблемой. — Мастерски переводишь тему, браво, — Кьяра язык поздно прикусывает, грубости говоря на эмоциях. — Мой главный противник не она, а я сама. Фредди хмурится, замирает, будто останавливая себя от лишних движений. Вите качает головой и отходит к небольшой кухоньке, ставит чайник. Запоздало стягивает чёрное пальто, развязывает шарф и вешает на вешалку у двери, обходя, впрочем, американца дугой. Она в любимом зелёном выглядит контрастно живой даже сейчас, побледневшая и поникшая, задумчиво хмурая. — Что-то важное? Зачем ты выловил меня, Фредди? — Просто побеседовать? — осторожно уточняет Трампер, ловя горькую усмешку. — Просто побеседовать мы могли месяц назад, а сейчас мы два занятых человека. У тебя журнал, у меня партия, — она легко плечами жмёт, отходя к столику с заготовленной для разбора игрой, которую часы назад до прогулки хотелось рукой смести со стола и кричать. Но кричать-то нельзя — лишнее внимание и лишние проблемы ей же. Чёртова репутация, и как же она начала понимать Фредди, сломавшегося когда-то под давлением. Она не алмаз, чтоб вызревать в недрах земли, лишь человек и без того держащийся на изоленте, под которой током бьёт из раза в раз, а она упорно латает рану за раной, надеясь однажды увидеть лишь одни старые шрамы. — Я бы не хотел, чтобы ты так легко сдалась, — Фредди всё же подходит ближе, мягко перехватывает чужие запястья, будто она диким зверьком вырваться может в миг. И жест этот дрожью по рукам проходит. — Я и не сдаюсь, — она лжёт едва ли не впервые в жизни осознанно, по собственной воле, намеренно искажая реальность, в которой почему-то сломалась от привычного уже ощущения никому ненужности. — Почему ты всё это время молчал? — она могла бы, наверное, кричать, устроить скандал в лучших итальянских традициях, но вопрос звучит даже слишком спокойно. И она лишь мягко, недоверчиво косится на собственные запястья. — Ты настрадалась и без меня, чтоб терпеть мою агрессию и истерики. — Странно это слышать от тебя, Трампер. Разве раньше тебя подобное волновало? — Кьяра усмехается, легко высвобождая руки и выключая чайник. Достаёт две кружки и чай с сахаром. Желание сделать больно бьётся в висках отчаянным гулом, будто так станет легче, будто она не закопает себя сильнее. — Amo quia amo, amo ut amem, — она усмехается, вспоминая старое увлечение латынью как давнюю шутку, понятную немногим. — Ну, хотя бы латынь я немного знаю, — Фредди потерянно шутит, всё наблюдая за девушкой. — Я тоже не думал, что подпущу кого-то так близко к себе, тем более так быстро. Кьяра едва кружку с кипятком не роняет, вспоминая своё последнее письмо. Поверить сейчас, что он их прочитал, а не просто смял и выкинул удаётся с трудом. — Знаешь, я пыталась поверить хоть кому-то настолько, строила отношения и разбивалась из раза в раз, — она смеётся нервно, протягивая ему кружку и кивая на диван. — Я годы убила на то, чтоб не ненавидеть себя за слабость, ошибки, за то, кто я есть. Уж поверь, чужой гнев я терпеть не стану. Но не нужно принимать решение за нас обоих. — Кью… Я… Правда боюсь тебя потерять, стать очередной ошибкой, оставшейся шрамом. И не знаю, чего больше боюсь, самому остаться в одиночестве или оставить тебя, — Трампер судорожно чай пьёт, лишь бы собраться с мыслями, едва кружку не ломает в пальцах, лишь бы не говорить, лишь бы не быть настолько оголённым нервом, бьющим по самому себе. И он впервые настолько честен с кем-то, настолько открыт. И сам этот факт бьёт под дых, оставляя лишь анафилактический шок. — И да, ты права, раньше я бы и не сомневался, выбирая между кем-то и собой. И это сыграло со мной злую шутку. Не хочется повторять былые ошибки. Проще порвать, пока рвать нечего. — Флоренс ушла не только поэтому. — Но глупо отрицать мою вину. Кьяра кружку отставляет, перехватывает чужие ладони впервые сама, впервые проявляя инициативу, впервые не боясь доверить кому-то свою душу. Она целует сама, немного неловко, едва ли умело, но искренне так, что сердце щемит и хочется эту искру чувства сохранить до последних дней, как что-то несомненно важное и нужное. И сияние малахитов в чужом взгляде тоже. Чемпионат она выигрывает, проиграв лишь в трёх партиях, и холодную Польшу покидает с ярко горящим сердцем Данко, зачитывая невольному (не возражающему) спутнику перевод на английский «Старухи Изергиль».

***

В какой момент той безумной польской осени она соглашается погостить у Фредди, Кьяра отчаянно не помнит, в какой момент она согласилась с собой поверить другому человеку, она не помнит тем более. Но чувствовать рядом живого человека, знать, что кому-то можно доверить свои чувства, понимать, что эти чувства хоть кому-то важны оказывается до безумного непривычно и страшно, хотя казалось бы, она уже давно над этим работала, училась подпускать к себе, училась с нуля любить людей и себя, позволять себе любить и быть любимой в любом из смыслов. Но оказывается, что даже так, она не была готова к искренности чужой и полному принятию от человека, который с собственными эмоциями был на «вы», который, казалось бы, едва ли мог хоть кому-то в дар отдать собственную честность. Она пальцами по острой скуле ведёт, без тонн макияжа Фредди выглядит до безумного молодым. Она мажет подушечками по векам, спускается ниже, очерчивая губы, поддаётся вперёд целуя легко, больше дразня. Чувствует его руки, замершие на талии, придерживающие, греющие через тонкую рубашку. И мягко обнимает, прижимаясь к его груди. Он по позвонкам пальцами пробегается вверх, щекоча, Кьяра чуть плечом ведёт, фыркает куда-то в плечо не совсем довольно и замирает, успокоенно вдыхая знакомый, слишком быстро ставший родным аромат одеколона. Спокойно. Так, как не было ни в одних отношениях до, всегда казалось, что есть подвох, всегда оказывалось, что он есть. Будто в жизни притягивались те, кто способен лишь сильнее раскрошить и без того больную душу. Сейчас было спокойно. Под стук чужого сердца и ровное дыхание начинало клонить в сон, и не было и мысли о том, чтоб отгораживаться и защищаться, казалось, что защищать уже нечего, что поймут и примут. Вите зажмурилась, чуть дёрнувшись от застарелой мысли, не дававшей покоя слишком много лет. — Всё в порядке? — Фредди пальцами зарывается в рыжие локоны, массируя кожу. Кьяра тихонько мурчит, рукой отмахнуться пытается, когда понимает, что собрать слова в ответ даже на родном итальянском не выходит. Американец смеётся, всё же возвращая вторую ладонь на талию. — Просто кое-что вспомнила… Знаешь же, нам обоим есть что припомнить. — От простых воспоминаний так не дёргаются, Кью, — Вите глаза закатывает на немного бесящее сокращение и щипает его за бок из вредности. — Эй, не наглей, — он руками под рубашку забирается, щекоча, но Кьяра со смехом нервным почти сразу вырывается, скатываясь на диван с его колен. Обнимает себя за плечи, будто прячась от щекотки. — Можно я тебе свою фамилию скажу, только прекрати так звать, ради шахмат, а? — шутливо хмурится она, удерживая усилием скачки голоса в груди. Они некоторое время молчат, Кьяра возвращается к нему под бок, уняв невольную дрожь настолько, чтоб Трампер и не заметил. Шахматистка даже задремать успевает, когда Фредди чуть тормошит её.

— Скажи честно, ты со мной из-за какой-то выгоды, которой я не замечаю? — Кьяра хмурится, не сразу понимая вопроса, а затем отстраняется, пытаясь заглянуть в чужие глаза. Фредди дома в очках ходит тоже, да только вместо чёрных линз и диоптрий простые тонкие стёкла, отделяющие от чужого хвойного взгляда, благо сейчас они на тумбочке лежат — не дотянуться. Вите головой качает, тянется к нему снова, касается лица, обводит вновь скулы, чужую несмелую улыбку сцеловывает и смеётся, когда всегда закрытый, яркий и независимый американец от простой нежности плывёт, едва не забывая свой же вопрос. — Какого ужасного ты обо мне мнения, — деланно возмущается итальянка, качнув головой. — Ну вот зачем? Дружбы ради хороших статей вполне бы хватило, не думаешь? — она смеётся тихонько, тут же затыкая готового возмущаться журналиста поцелуем. Сотым, должно быть, за последние минуты. — Ну и да, начать отношения, чтоб ты таки начал учить итальянский… Слишком большая жертва. — Кьяра, — почти угрожающе тянет Трампер, прижимая девушку к себе. — А что ты мне сделаешь, м? — она лукаво улыбается, утыкаясь вновь в чужое плечо и бормочет уже в него. — Ti voglio tanto bene, и никакая выгода тут ни при чём, — она шустро переключается между языками, будто привыкла говорить разом на двух, но в такие моменты её акцент становится лишь заметнее, и Фредди тихонько смеётся. А затем, извернувшись, опрокидывает Кьяру на диван. — Могу сделать так, — он нависает над ней, заглядывая в темнеющие глаза. Он откровенно ей любуется, отблесками ламп в зелёных глазах с сероватыми прожилками, обрамляющими румяное лицо рыжими кудрями, пухловатыми губами и едва проглядывающими сквозь слой тональника веснушками. — Почему кстати, не ti amo? — Фредди дорожку поцелуев вдоль скулы к губам ведёт. Целует, не давая ответить, чужую губу прикусывая и чуть оттягивая. — М… Ti viglio bene для меня более личное и значимое, — Кьяра едва дыхание сбившееся ловит, утекающим из лёгких песком. Она судорожно уже сейчас воздух хватает, будто горло перекрыли, будто дышать не дают. И мечется между доверием и страхом, по коже кипящей кровью бегущем. — Это о любви, уважении и доверии, а не только о страсти… Отец толкает её на кровать, отходит, чтоб закрыть дверь. Бьёт с размаху за попытку встать, одной рукой перехватывает два запястья, а второй пуговицы кофты рвёт, не жалея. Вите глаза закрывает, судорожно выдыхая. Быстрее начнут, быстрее закончат, право слово. Она голову откидывает, она жмурится от поцелуев вдоль шеи, быстрых, контрастно-горячих с её холодной кожей. Она Фредди не слышит, почти — все звуки сливаются в одно с бешеным стуком сердца. Руки покалыванием ледяным обжигает, она их не чувствует, судорожно пытаясь дёрнуть хоть пальцем. Фредди запястья её легко удерживает какие-то секунды. Уже безвозвратно испорченная одежда летит в сторону, где-то внизу мама готовит ужин, а отец затыкает дочери рот рукой, водит мерзко холодными ладонями по коже, сжимая её до синяков, тут же почти расцветающих фиолетовым. Он прикосновениями спускается ниже, по бокам ведёт уверенно, почти сжимая, оглаживает обтянутые плотной тканью бёдра, руками под кофту забирается. Горячо, обжигающе плавко по ледяной расчерченной мурашками коже. Он пальцами по животу ведёт, замирает на секунды, наткнувшись на тонкий шрам. Ей было тринадцать. Фредди только и успевает, что подцепить края рубашки, когда Кьяра руки его перехватывает своими трясущимися. Удивиться не успевает, как удерживает его от действий, не понимая даже, что Фредди больше обеспокоен тем, что видит. Дальше она помнит лишь боль, чужие стоны и собственную кровь, синяки и ссадины от чужих рук и ударов, алое, стекающее по животу и ногам. Он замирает тут же, слишком поздно заметив чужую, так не похожую на желание и возбуждение, дрожь. И он отскочил бы тут же, не желая даже прикасаться к ней, не желая, чтоб она боялась его… Но Вите за его руки держится, как за последнее спасение, пока по краснющим щекам слёзы скатываются. Она дрожит слишком сильно, её в истерике беззвучной выламывает, как тогда, больше десяти лет назад, когда её трогали и лапали без спросу, когда нельзя было лишнего звука издать, когда он за слёзы и всхлипы оставил ей тот самый шрам. Фредди баюкает её в своих объятиях, прижимает крепче, лишь бы она не так дрожала, и разрывается между необходимостью быть рядом и уйти прочь сейчас же. Паника под кожей холодит сердце и оседает болью. Он всё же был прав. С самого, блять, начала был прав. И ему не стоило приближаться, не стоило портить ещё одну жизнь. — Прости, я… — у Кьяры даже голос дрожит, она сбивается, раза с третьего выдавливая из себя одно единственное слово. — Тшш, ничего не говори, всё в порядке. Я рядом, хорошо? — Фредди подбородком её макушку прижимает, сдавливая почти до синяков в объятиях, но, кажется, ей это помогает остаться в реальности и немного начать успокаиваться. Дрожит она уже заметно меньше. Она и правда молчит, не пытаясь больше что-то сказать, лишь доверчиво жмётся ближе, будто прячась от самой себя. И Трампер готов прятать её хоть от всей вселенной, лишь бы снова не видеть её слёз. И пугает то, насколько сильно и быстро он привязался за такой короткий срок. — Я не знаю, почему меня так перемкнуло, — она заговаривает снова лишь спустя десяток минут, ладонями утирая слёзы. Фредди старательно на неё не смотрит. — Хей, в этом нет твоей вины, я боюсь не тебя, — она голову ему на плечо опускает. Так легче. Не смотреть сейчас в глаза с собачьим выражением вины и болью напополам. И когда они так хорошо научились понимать боль друг друга… — Тогда чего? — Трампер не уверен, что хочет знать ответ, он не уверен, что ответ ему понравится. Точнее, он знает, что наверняка не понравится. И это пугает лишь сильнее. — Знаешь, головой я понимаю, что могу тебе верить во всём, но… Паникой перекрывает каждый раз, когда… — Я прикасаюсь? Целую? Что? — Заходишь дальше… — Кьяра руками лицо закрывает, растирает кожу почти до покраснения, хотя куда уж ярче. — Ты не мог не заметить того, что я избегаю… Секса, — она криво усмехается. Она за последние недели не единожды останавливала Фредди и сегодня остановила бы, если б паника не сделала этого раньше. Она слёзы смаргивает устало, качнув головой. Покрасневшие глаза от слёз горят. — Мне было тринадцать, Фредди, — у неё голос срывается, она выше обычного звучит на грани истерики и срыва куда-то в пропасть, в чёртов дантев Ад. — Я как сейчас помню… Отца, мою детскую комнату и щёлкнувший замок, — Кьяра едва различает за пеленой слёз его взгляд такой знакомо-чужой в ярости, постепенно приходящей. — Я помню каждую чёртову секунду. И даже сейчас не могу не думать, когда не хочу думать! — она кричит, срываясь всё же вновь в истеричный поток слёз, сама к Трамперу тянется, прячась от нагоняющего страха. — А мама, — Вите всхлипывает, смеётся нервно-истерично, едва не плюётся собственным гаркающим смехом. — Она делала вид, что всё хорошо. Она звала меня лгуньей! Лгуньей! Понимаешь?! — она в его руках обессиленно дёргается, рычит от злости и разбирающих истерикой гневных болезненных слёз. Фредди заторможено кивает, потерянно гладит её по спине, путаясь в длинных огненных локонах. Он не знает, что хочет сделать первым: себя ударить за невнимательность или нерадивого папашу до смерти избить. Вообще, хочется из жизни чужой испариться, будто не было, но в прошлый раз это не помогло, лишь в груди осело ноющей болью и нехваткой человека рядом. И сейчас оставить её одну кажется правильным, но предательством чужого доверия, как бы страхом ненароком сломать снова не перекрывало кислород. И себе Фредди обещает, прижимая к груди девушку: больше никогда.

***

Кьяра не знает, благо это или испытание, но жизнь и работа расталкивают их с Фредди по разным странам и континентам, оставляя лишь редкие звонки и десятки писем, в которых всё чаще мелькает неровный, неуверенный итальянский от американца, у которого внезапная тяга к языкам проснулась. Вите шутить не устаёт о том, что она просто надоела ему со сносками, но мягко подсказывает, как лучше сказать и где искать информацию, какую-то литературу советует. Они далеко не во всём сходятся во мнениях и ссоры в письмах выглядят максимально спокойно: у них есть время подумать, откинуть эмоции и говорить разумно, хотя более резкие, грубые в написании слова Фредди и редкие зачёркивания выдают с головой его пыл. Должно быть, это хорошо, Кьяра не уверена, сколько они бы продержались, будь постоянно рядом вне отдыха и нейтральных тем. Трампер всё ещё бывал резок и поспешен в выводах, всё ещё вспыхивал спичкой и это было непросто. Его живость, искренность и честность нравились шахматистке, но они же оборачивались агрессией внезапной и посыпанием головы пеплом. Он не стал другим человеком в мгновение, всё так же фыркал на события полугодовалой давности и горел желанием справедливости, хоть и признавал для себя и свою вину. Расстояние их спасало, позволяло остыть, обдумать, не ранить друг друга так сильно собственным огнём, сжигающим изнутри. Оно магически подогревало чувства и их же остужало. Вите фыркает, заходя в номер после приглашения, она поселилась недалеко, чтоб наблюдать лично за матчем претендентов, всё же ей было интересно, на что способен Виганд. На Молокова смутно знакомого прошлым матчем в Мерано шахматистка особо не смотрела, не желая даже думать о том, что может предпринять советский КГБшник для победы «их парня». А прозвище за Леонидом всё же закрепилось. Кьяра не видела в нём игрока, скорее действительно машину, тупо выполняющую набор заданных функций, не живую, не способную на импровизацию в любой момент, просчитывающую наперёд, а действующую по точно псоставленному плану без «шаг влево, шаг вправо». Сергиевский в этом был так же ровен, спокоен, придерживался одной стратегии, но менял её легко, если она не действовала, Виганд был медлителен. Виганд был предсказуем, и удивительно, что это его ещё не погубило. — Странные у меня ощущения от сегодняшнего матча, — Кьяра в кресло напротив журналиста падает с тихим «бух» под скрип мебели, глаза почти закатывает, но замечает чужую хмурость. — Выглядишь так, будто что-то произошло. — Почти. Уолтер предложил мне провести интервью с Сергиевским перед чемпионатом, — Фредди трёт переносицу, откидывая на столик несколько листов. — В чём подвох? — Кьяра поддаётся вперёд, пытаясь понять чужое беспокойство. Нет, встреча с бывшим оппонентом для Трампера сама по себе подвох, но не настолько же, чтоб выбить его из колеи за несколько месяцев до предполагаемого события. — У меня уже есть вопросы и некоторая конфиденциальная информация, — Фредди немым дозволением кивает на листы. Кьяре не нравится его взгляд совершенно: в нём злорадство с растерянностью мешается, но, кажется, она ответ знает уже сейчас. Просматривает бегло листы, на первый взгляд ничего ужасного: вопросы об оставленной родине, о карьере, о переходе секундантки от противника к Анатолию. Последнее не самый лучший вопрос для обоих, но как показывает следующий не худший. Сын и жена. У Сергиевского есть семья, которую он оставил, и если всё получится, то его супруга должна появиться в эфире. Кьяра слов цензурных не находит, а для нецензурных не хватает воздуха — она лишь свистяще выдыхает. — Ты же понимаешь, что это слишком? — Кьяра листками размахивает, откидывая их тут же, будто они в разлившихся чернилах перепачкались и могут пальцы синим залить. — Сергиевский заслужил. Он сам принимал решение сбежать и переманить Флоренс тоже, — Трампер устало глаза закрывает, откидываясь на спинку. От лоска и яркости дня в нём не остаётся и следа. Ещё часы назад он ловко крутился в обществе интересующихся зрителей, журналистов и шахматистов, а сейчас будто в миг потух. Кьяра глаза прикрывает так же устало. Мерано — сложная тема, Мерано грёбанная проблема, с которой ничего просто не бывает. Флоренс тоже проблема, Сергиевский проблема, мысли, которые Фредди крутит все эти месяцы в голове тоже проблема, а прошло уже больше полугода. — Флоренс не ослица, которую можно отвязать и увести. Она сама приняла это решение, она могла просто уйти, а не уйти к Сергиевскому. И на её репутации подобное тоже сказалось. Это скандал и для Анатолия и для неё, — Вите глаза ладонью закрывает, удерживаясь от того, чтоб лицо растереть. Иногда кажется, что Фредди всё ещё там, в том моменте полного одиночества и ненависти. И прошлое зияет между ними сейчас. А может не только оно. — Вопрос ведь не только в мести. Ты и тогда скандал затеял ради денег, сам говорил. — И? Предлагаешь ничего не делать? — Фредди на неё старательно не смотрит, Кьяра усмехается коротко-коротко, едва заметно. Задела за живое. Чудесно. — Это и для тебя слишком, Федери. Ты уверен, что хочешь вытащить всё это грязное бельё и стать тем, кого сам терпеть не мог? Уверен, что после этого тебе по лицу не прилетит? Уверен, что ты не пешка в чужих руках, — Кьяра вновь листы в руки берёт и ими взмахивает перед его лицом. — Это ведь от Молокова информация, о Сергиевском только слухи и ходят, а тут факты. Неопровержимые. Что же тебе такого наобещали, м? — Давай ты ещё будешь решать, что лучше, да? Я сам приму решение. Спасибо, иди нахрен! — Фредди с места подрывается, на крик сорвавшись. Кьяра губы поджимает, брови вздёрнув. Напугана ли она? Вполне. Ожидала ли? Да. — Я могу. Только тебе с последствиями решений жить. И в прошлый раз твоя неудача топилась алкоголем и самоненавистью, — она в след за ним голос повышает, сжимая руки в кулаки, по коже лунками следы от ногтей останутся. — Чудесно, значит в этот раз будет так же! — Трампер руками всплёскивает зло, оборачиваясь к ней. Вите преувеличенно медленно встаёт, подходя к мужчине. — Один, Фредерик, — Кьяра хмыкает, кивнув коротко. — Разбираться с этим всем ты будешь один. Хочешь быть пешкой будь, хочешь поставить деньги, славу и месть выше своих же принципов ставь. Но сам. Кьяра в чужие полные злобы глаза смотрит прямо, привычно сталкиваясь с чужим гневом. От отца она привыкла бежать, в семье своей научилась предчувствовать чужие эмоции и действия. И сейчас впервые за долгие годы она не предвидела ничего. Пустотой сковывало, чужим гневом обжигало до боли в рёбрах, будто тисками сжало. И, кажется, не её одну. Но глаза отвести не получалось, не получалось не смотреть, не пытаться быть рядом, даже когда от её присутствия и внимания отмахнулись. Она отходит всё же, тянется за оставленным на спинке пальто, когда её в звенящей тишине всё же за руку перехватывают. И смотрят так виновато и напугано, что на секунду даже забыть можно: перед ней такой же взрослый, а не ребёнок, до безумия боящийся одиночества. — Я не должен срываться на тебе. И ни на ком вообще! — опережает он, помня давний, почти из прошлой жизни, разговор. — Я… понимаю, — Кьяра вздыхает, прерываясь. Она не идеал, в себе признаёт это, но отчего-то всё так же хочется уберечь других от того, что сделала бы сама. — И это только твоё решение, просто я не хочу, чтоб тебе от этого же было хуже. И я не хочу, чтоб ты совался в чужие политические игры на эмоциях. Я беспокоюсь, хоть на твоём месте поступила бы так же. Фредди кивает, отпуская запястье тонкое, с выступающей изящно косточкой. Объятия раскрывает несмело. — Я знаю. Знаю, но слишком ценю свою свободу, чтоб спокойно реагировать на беспокойство? — Вите лишь головой качает и подходит ближе, обнимая, ощущает чужое успокаивающее тепло и держащие надёжно руки. — Что бы ты ни выбрал, я поддержу. Просто, не лезь в пекло. Мы игроки, а не политики. — Ты бы сделала тоже самое, да? — Фредди настолько отчётливо усмехается, что итальянка пихает нахальца. Кьяра смеётся всё же, прикрыв глаза. — Да. Знаешь, дать другим узнать правду, пустить пару слухов, чтоб Сергиевскому пришлось оправдываться. Это изящнее плана Уолтера и Молокова, но их идея не в изяществе, а в громком скандале. Фредди чуть отстраняется по-новому смотря на любимую. Она хмурится, чуть качнув головой в немом вопросе. — Почему ты раньше о подобном не говорила? Из нас двоих я любитель поиграть в симпатии людей. — Я люблю игру, а не подковёрные игрища, — она легко жмёт плечами, рыжая прядка из хвоста в глаза лезет. Фредди пальцами перехватывает её, за ухо заводя. — Ты в прошлый раз что-то о своей фамилии говорила? — Долгая история, — Кьяра морщится не очень довольно, припоминая грандиозный скандал, учинённый родственниками. — У моего дедушки фамилия Лозинский, у матери была тоже, но потом она вышла замуж. А я ничего общего с отцовской семейкой иметь не хочу, потому у меня в документах фамилия дедушки. — Представляю, что было, — Фредди кривится, наслышанный о нравах её семьи. — Да, а Вите — псевдоним, к слову созвучный фамилии, переводится как «лоза». Фредди смеётся, вполне веря в то, что когда-то, годы назад она могла выдумать себе псевдоним. Это ощущается непривычным, когда даже после ссоры, после криков и споров тебя поддерживают и понимают, когда спорить — нормально, не сходиться во мнении не страшно, потому что даже так любимый человек всегда рядом. С Флоренс это было громко, глупо, с истериками и хлопками дверьми, когда потом оголённые провода суёшь в воду — извиниться пытаешься, хоть не готов признавать ошибку. Сейчас и ошибки-то нет, лишь разница мнений. До безумного ценно.

***

В руках Кьяры газета трясётся, пополам сложенная неаккуратно. Она смеётся громко, откинувшись на спинку кресла, пока Фредди, сведя брови, за ней наблюдает, пытаясь понять хоть что-то. Выходит плохо, но он пытается, прикидывает, что такого могла вычитать в газетёнке шахматистка, что уже минут пять не может перестать смеяться. Закатывает рукава свободной рубашки, руки скрестив, голову наклоняет, с интересом смотря на непонятное веселье итальянки. — Тебе может успокоительных накапать? — Трампер испуг изображает, глаза округлив, да всё с опаской на газету косится. Кьяра после его слов только сильнее смеяться начинает, уже действительно настораживая Фредди. — Ох… Секунду, — она набежавшие от смеха слёзы утирает, промаргиваясь, разворачивает газету с характерным трескучим звуком, прочищает горло картинно и зачитывает с сияющими смехом глазами. — «В последние месяцы на всех главных событиях шахматного мира бывший чемпион мира Фредерик Трампер появляется в сопровождении действующей чемпионки мира среди женщин Кьяры Вите, с которой ведёт себя весьма однозначно: открыто флиртует, заигрывает, одаривает девушку комплиментами и проводит с ней много времени. Наши фотографы не раз ловили их вместе и вне официальных мероприятий на улице и в гостинице. Что это? Новая любовь бывшего шахматиста, короткая интрижка или попытки заменить сбежавшую от него жгучую рыжую венгерку горячей итальянкой? Тоже, к слову, рыжей.» — Кьяра едва дочитывает, давясь периодически смехом, да воздухом. У неё грудь вздымается не в такт, она дышит короткими вдохами, пытаясь выровнять дыхание, а щёки от смеха раскраснелись. Красивая до одури, живая невозможно в этом безумном хороводе серости и банальщины. — Звучит смешно, тебе не кажется? — Вите лукаво бровку вскидывает, сворачивая газету и откидывая её на стол. Фредди цокает недовольно, но всё же улыбается, поднимаясь со своего места, пересаживается на подлокотник её кресла, приобнимая за плечи. — Идиоты, как были, так и остались, — Трампер пальцем по открытому плечу ведёт между веснушками редкими, которые обычно прячутся за одеждой. Сейчас и на щеках и носу они яркие-яркие, хоть и не очень частые, впервые за долгое время не скрытые макияжем. — Даже если новая любовь, их волнует? — Как видишь, да, — Кьяра смеётся всё же снова, тянется к Фредди, целуя. — А что тебе не нравится? Раньше ты сам скандалы создавал, — она шутливо щурится на него, впрочем прикипая к его тёплому боку. Смутные сомнения прямо высказанные в этой статье сейчас веселят, хоть и жгутся угольком сомнений где-то в сознании. — Интрижка? Замена? — Фредди фыркает, сдерживая рвущийся наружу злой рык. Ну не глупость ли все эти слухи и домыслы? Заменять одну рыжую другой в надежде получить тот же результат? Или пытаться… Что? Заполнить пустоту? Тут, стоит признать, толика правды была, не сказать, чтоб Фредди желал привязываться к Кьяре, желал всего того, что было сейчас, он скорее бежал от одиночества, от застарелой расковырянной раны, загноившейся и доставляющей невыносимую боль. И готов был даже к общению с женщиной на темы, в которых она не разбирается, лишь бы заполнить тишину и пустоту внутри хоть чем-то. Да только «неразбирающаяся женщина» оказалась равной ему, оказалась самым понимающим и принимающим человеком из всех, оказалась тем недостающим пазлом в картине мира, тем, кто может просто выслушать и не осуждать, тем, кто понимает и проживал такую же боль, тем, кто удержит и остановит от глупостей, хоть и понимая причины. Эта женщина оказалась невероятно сильной, искренней, верной себе и слову, чувствующей игру и всю эту чёртову жизнь, гибкой и юркой, способной оставаться неизменной, вечно меняясь, подобно текучей воде. И после почти года, прошедшего с Мерано, казалось глупым желать хоть что-то изменить. Хотел бы Фредди сейчас вернуться туда, переиграть всё и не допустить ухода Флоренс? Скорее всего нет, вернуться и победить было бы славно, но не хотелось бы сейчас лишаться всего того, что он приобрёл: опыта, знаний, терпения и спокойствия, которые пришли после слома давно устаревшего шаблона, по которому он пытался жить, но который лишь доламывал его. — Логичная мысль, — Вите плечами жмёт, задирая голову и встречаясь взглядом с шахматистом. — Типаж у тебя точно есть, — она подмигивает ему шутливо, тут же пытаясь увернуться от щекотки. — Предательство! — она перехватывает его ладони через несколько минут с заразительным смехом. — Глупость несусветная, а не логичная мысль, — Трампер сдаётся всё же, смеясь вместе с итальянкой. — А ты думаешь, почему я минут пять смеялась? — Вите вновь прижимается к его боку, скашивая периодически недоверчиво глаза на его руки. Американец лишь головой качает с ласковой улыбкой: её умение дурачиться и расслабляться казалось таким знакомым и близким самому Фредди, способному на шалость, но каждый раз неизменно поражала. — И никогда об этом не думала? — Фредди иногда умел словами попасть по живому, вовремя сказать нужные слова и что-то сломать. С Кьярой подобное случалось на порядок чаще, будто он действительно чувствовал её, да только пока ничего не ломалось, лишь трещало натянутыми нитями опасно. И, кажется, мало-помалу исцелялось. — Думала… — Вите улыбается немного печально, качнув головой. — Сложно не думать в нашей-то ситуации. Но… — она заминается подбирая слова, теребит рукав рубашки неизменно зелёной. — Ты здесь, ты поддерживаешь меня, ты доверяешь мне, ты каждый раз выбираешь продолжить всё это. Звучит как доказательство искренности, не думаешь? — она обнимает его, извернувшись не очень удобно, и пригревается почти задрёмывая в чужих руках, выводящих на коже редкие веснушки. — Возможно, — едва выдыхает — горло нежностью напополам с досадой пережимает — Фредди, надеясь, что однажды сможет сказать прямо и доказать, что выбрал её осознанно и не из желания кого-то заменить или затмить, отомстить и причинить боль другим.

***

Бангкок встречает яркими красками, шумом, огромным, бесконечным потоком людей и таким же нескончаемым дождём. Им везёт в конце мая попасть под дождливый тропический климат, и из аэропорта они выходят лишь через час после прилёта, когда дождь хоть немного стихает, и, пока едут до гостиницы, погода успевает сделать двойное сальто, сменив дождь солнцем и вновь дождём. Конец весны в родной Италии принёс пору цветения и солнечных ярких дней, почти на каждой улочке буйно цвело буквально всё, Кьяре порой даже казалось, что у неё развивается аллергия от такого количества ароматов. И во дворе её дома работы прибавилось с зацветшим небольшим садом — парочка видов цветов всего лишь, а трудов, будто целый огород. Но лучше было провозиться с вредными цветами, чем каждый день оказываться в безумной толпе столицы с кипящей жизнью, бьющей ключом всех, кто не сумел подстроиться. Вите подстроилась, но предпочитала любить Рим со стороны. И сейчас, оказавшись в тропическом раю, она отдыхала душой и телом, успев забыть о предстоящем трагикомедийном представлении, в котором ей посчастливилось не принимать участия. Хоть бы и последствия обошли стороной, но, чудится, эта чаша не минует, она подобно грому ударит в самый неожиданный момент, оказавшись слишком близко. Или даже сама Кьяра не удержится, вмешавшись в ход событий хоть бы едкими комментариями. — Ты очень хочешь, чтобы я тебя лечил, верно? — Фредди выглядывает на открытый балкон так, чтоб, если и не укрываться от дождя, то попадать лишь под мелкие задуваемые ветром капли. Из любых окон их номера открывался чудесный вид на город, а на балконе удобно было наблюдать за жизнью столицы, кипящей, горящей, сейчас переполненной языками, культурами и людьми, но сохраняющей свою самобытность и, Фредди сказал бы, некоторую бедность. Центр города, вылизанный, опрятный и светлый, скрывал старые окраины и отсутствие инфраструктуры, если не полное, то очень значительное. Не сказать, чтоб где-то было иначе, но в Бангкоке отчего-то бросалось в глаза. — Увидеть вечно ядовитого, вредного и гордого Фредди Трампера в образе курицы-наседки? — Кьяра оборачивается как в замедленной съёмке, лениво, теряясь немного среди частых крупных капель дождя, ливнем бьющих по балкону, благо для открытой его части организован слив воды. Рыжие волосы к лицу прилипли, мокрая одежда обтягивает тело, очерчивая тонкую стройную фигуру, и Фредди глаз оторвать не может, наблюдая за почти танцующей под дождём итальянкой. — Ты против? — невинно интересуется она, быстро-быстро, невинно совершенно моргая, точно ребёнок нашкодивший. И смеётся весело. — Su di noi ci avresti scommesso tu. Su di noi mi vendi un sorriso tu se lo vuoi cantare sognare sperare così, — она кружится, от неё брызги во все стороны разлетаются, а улыбка лишь шире становится, сияет солнцем в хмуром дождливом городе, слишком сейчас погодой напоминающим туманный Альбион. Она поёт и танцует под дождём, не боясь ни погоды, ни простуды, совершенно сверкающая и счастливая. — Иногда я забываю о твоих корнях, а потом ты говоришь что-то подобное, — Трампер глаза закатывает, ловя её в объятия. Рубашка тут же промокает, а по коже мурашки бегут от контраста температур — дожди хоть и тёплые, но пробирающие. — А это уже запрещённый приём, — шепчет на ухо, оглаживая спину, позвонки пальцами пересчитывая под прилипшей свободной рубашкой, что забавно — его. Кьяра вновь в невинность ангельскую играет, но долго не выдерживает, срываясь на смех. — Вот заговорю на русском, тогда посмотрим, — неискренне обижается она, носом утыкаясь ему в грудь. Тепло. И за спиной приятно барабанит дождь, отдаваясь где-то в груди мерным стуком. — Не моя вина, что ты всегда на меня так смотришь, — доверительно сообщает итальянка, будто секретом делится важным-важным. О том, что Кьяра так же смотрит на него, Фредди молчит, добродушно улыбаясь. — Да и должно же быть хоть что-то хорошее в этой поездке, м? — А будет плохо? — Фредди вскидывается невольно, крепче в объятиях сжимает, чувствуя, как она плечами ведёт неуверенно. — Так в меня не веришь? — бравирует он, желая всю эту серьёзность в шутку свести, да покрасоваться в очередной раз. Так проще. — Не знаю, — она головой качает едва, больше носом водя по рубашке, говорит негромко, её за стеной дождя едва слышно. И шутку Кьяра мимо ушей пропускает непривычно. — Возможно, я просто переживаю и всё. — Не стоит, я всё контролирую, ты же знаешь, -— он отвечает несмело, осторожно, подбирая слова на новом для себя языке, непривычно мелодичном и звонком. И старается передать ей хоть каплю той уверенности, что есть в нём самом. И её улыбку робкую он больше ощущает, чем видит, когда она в пальцах его рубашку сжимает. Она верит его словам с трудом, но ему доверяется безоговорочно, позволяя утянуть себя в номер и закрыть дверь. Вите из его рук кружку с чаем чёрным ягодным забирает, и ей почти верится, что Бангкок — лишь лёгкая поездка, очередное путешествие из огромного списка уже совершённых и ещё не свершившихся, а не новое испытание терпения, выдержки и прочности. Ей хотелось бы верить, что прошедший год в них обоих многое изменил и прошлое оставил в прошлом. И она охотно позволяет утащить себя на прогулку по ярким улицам, встречающим ароматами местной кухни, что остротой режут рецепторы, последождевой свежестью и тяжёлым, непривычным давящим запахом грязи и сырости, останавливаясь едва ли не у каждой интересной вывески, обязательно пропуская слишком знакомые и примитивные магазинчики. Предлагает в перерыве между всей этой безумной гонкой за титулом посетить какую-нибудь достопримечательность или уехать за город хоть бы на день подальше от чужих драм. Борьба за титул чемпиона вне шахматной доски уже давит, пускай даже Сергиевский прилетит лишь завтра, а Молоков и его «советская машина» прилетают вечерним рейсом сегодня, с часу на час. Всё Кьяре кажется гиперболой на реальность, размытой, увеличенной картинкой через призму мыльного пузыря. И она только рада не задумываться обо всём, бродя по городу так долго, что в номер итальянка почти заползает, не позволяя себе привалиться к стене в коридоре от усталости лишь из чувства гордости и вредности. Душ, ужин и пару страниц книги перед сном она помнит лишь смутным теплом рядом: взгляда, касаний и нежности на двоих. Кьяра одной рукой придерживает плед, а другой кружку с горячим чаем. Радуется тихонько, что в номере кресла не скрипучие — не хотелось бы посреди ночи разбудить Фредди. Самой тоже не хотелось просыпаться, но её разум решил за неё. Она дует на чай, почти не моргая, следит за расплывающимися чаинками. Делает несмелый глоток и хмыкает одобрительно. Чай оказался неплох, не как обычно в гостиницах бывает. — И часто ты так… Засиживаешь? — Фредди посреди фразы зевает широко, останавливаясь у спинки кресла, на неё же облокачивается, сверху вниз смотря на итальянку. Негромко цокает, понимая, что звучал вопрос почти как претензия или грубость. — Разбудила? — Кьяра сонно глаза трёт, полу обернувшись. Усталость после насыщенного дня на плечах оседает, а сознание переполошено носится в голове, бьёт на тревожную кнопку и вопит безостановочно. — Сам проснулся, — Трампер не уточняет, что без родного человека рядом спится не так комфортно и тепло, что физически, что морально. И уж тем более не уточняет, что до сих пор пугается порой подобных мыслей: так быстро привязаться кажется невозможным, так искренне полюбить кажется игрой и ложью самому себе. — Редко, — с задержкой всё же отвечает Кьяра, ладонью щёку подпирает заторможено, едва голову тяжёлую не уронив. — Так реже раза в год, — она губы в тонкую полоску сжимает, морщится, отпивая чай. На Фредди смотрит привыкшим к темноте взглядом. Он сонный, едва ли проснувшийся с немыслимым беспорядком на голове кажется милым и домашним. — Иди ложись, вставать рано. А я подойду, — Вите лжёт, она едва ли уснуть сможет после этого кошмара. Сны о нём обычно действительно приходят редко, но после девушка всю ночь сомкнуть глаз не может, и сейчас при всей усталости она просто лежать с открытыми глазами будет и сверлить потолок без возможности уснуть. Давиться зевками и сонно растирать глаза до покраснения. — Лжёшь ведь, — Фредди обходит кресло, приседает на подлокотник, приобнимая привычно Кьяру. Он тихо сидит рядом, делится теплом и одним на двоих молчанием, пока она пьёт чай, пусто смотря в окно. — Хочешь, чтоб мы вдвоём ходили сонными? — с сомнением хмыкает Кьяра, прерываясь на короткие зевки. — М, какие будут слухи! — мечтательно тянет Трампер, тут же сгибаясь от смеха. И от удара рукой по животу. Вите лишь качает головой, едва сдерживая смех. — Жду, пока ты допьёшь, чтоб утащить тебя спать, — отсмеявшись, отзывается журналист. — Без вариантов. Я просто не усну. — Вот и проверим, — самонадеянно усмехается американец. И у Кьяры даже желания спорить с ним нет. Ей больше нравится смотреть на такого Фредди, чем на того, что посеревшим сидел перед ней, рассказывая о своём прошлом откровенностью на откровенность. Его слова на многое пролили свет, что-то в его действиях и словах объяснили, где-то сгладили режущие углы, но ничего не изменили глобально. Они оказались огромным, непомерным шажком к доверию для Фредди и горчащей, тяжёлой благодарностью за честность для Кьяры. И она позволяет без особых надежд увести себя к кровати, устраивается рядом, накрываясь тонким одеялом. Она в чужих объятиях греется, думая, что слушать биение родного сердца лучше, чем всю ночь смотреть в серый потолок. И сама не замечает, как засыпает. Всё же справляться с кошмарами не в одиночку оказывается гораздо проще.

***

Вите до последнего не уверена, хочет ли смотреть прямой эфир. С одной стороны, она Сергиевскому даже сочувствует, всё же вопросы из этого «списочка» весьма болезненные и личные, а Фредди давить умеет как никто, хоть Кьяре и не довелось прочувствовать на себе, но насмотрелась она достаточно. А с другой стороны, Сергиевский сам себе герой, злодей и рассказчик, оставивший жену и сына, выбравший в секундантки свою любовницу и бывшую секундантку противника, не подумавший о том, что Молоков достанет любую информацию о нём и побега не простит. Кажется, год назад Кьяра сравнила Анатолия со скалой, делающей так, как ей заблагорассудится и лишь ставящей перед фактом. Что ж… С этой точки зрения итальянке даже жаль его жену и мисс Васси, что лишь встали перед очередным «хочу». И ощущается в этом всём некая ирония: эгоистом пресса без конца звала Фредди, но по итогу гораздо безразличнее и эгоцентричнее оказывался русский. Не сказать, чтоб Вите оправдывала Трампера, но выглядело именно так через ретроспективу времени. Тогда, год назад Фредди едва ли ценил мнение Флоренс, особенно, когда дело шло к проигрышу, и сейчас он учился доверять себе и прислушиваться к другим. Сергиевский, представший перед зрителями, казался статичной скалой, разве что неровно стёсанной в некоторых местах, более хрупкой и зыбкой на вид спустя двенадцать месяцев. — Легко ли играть бездомным? Защищать лишь свою честь, быть в одиночку против всех? — Фредди развалился вальяжно в кресле почти как месяцы назад, Кьяра усмешку едва сдерживает, закинув ноги на подлокотник, а на другой уместив голову. — Мой дом — Европа, — Вите бровь вскидывает иронично. Человек мира, батюшки свят. Ей бы по-хорошему не смеяться и проявить хоть каплю уважения, но от подобного ответа пробирает на нервное «хи-хи». Возможно это связано со знанием вопросов, возможно с некоторой личной неприязнью к Союзу. — А как же ваша семья? Мне казалось, домом зовут в том числе семью… Вите тихонько в кулак прыскает с трескающейся маски русского шахматиста, а на «антирусском крестовом походе» хохочет уже в голос без стеснения. Фредди язвительных комментариев не сдерживает, разыгрывая в эфире разоблачителя и обличителя порока, пока с шахматиста советского слой за слоем слетает броня. — Чем же занят ваш секундант? — Фредди встаёт, подходя к Сергиевскому вплотную, смотрит сверху вниз с легко читаемым превосходством. Зрители ничего не поймут, но Кьяре заметна эта тонкая улыбка, понять, которую правильно не всегда возможно. — Она лишь помощник. — И никакого шкурного интереса? — бравирует Трампер, возвращаясь к своему креслу. Он уважительно кивает, губы поджав, что в улыбке понимающей расходятся. — А как же ваша жена? Кьяра за спешным побегом Анатолия наблюдает со смесью сочувствия и толики злорадства. Странно было бы, не обернись против него те, о ком он предпочёл забыть. Вите могла понять подобную преданность делу всей жизни, страсти и главной любви, но не могла понять подобного отношения к людям. Ей отчего-то всегда казалось, что, зная о конечном выборе не в пользу человека, проще не привязывать к себе, не мучить. Она головой качает, выключая телевизор. Подходит к окну, засматриваясь на Бангкок. Хочется узнать, как Фредди, внешне и не скажешь, что некоторые вопросы и слова задели его, но… За этот год он так легко научился надевать маску безразличия. Фредди с усмешкой наблюдает за повсеместной суетой работников студии, Флоренс, пытающейся найти Сергиевского для важного разговора, кажется, похожего на тот, что произошёл между ними год назад. Она почти не изменилась за это время. Всё такая же пламенная, напоминающая горящий в фонаре огонь свечи. Он вспыхивает, искрится, переливается оттенками рыжего задушенного, но за клетку рёбер выбраться ему не дано. Огонь навечно скован глыбой хладнокровия и рассудка. Её глаза всё так же горят красиво упорством и гордостью, разве что синяки под глазами заметнее стали. Она губы так же растягивает в вежливой улыбке с небольшой паузой, чуть уже, чем следовало бы, чем было бы искренне. Она всё так же мегерой гоняет в гневе всех неудачно попавшихся под горячую руку и каменящий взгляд. Он обрывки их с Анатолием спора слышит. И ему почти Васси жаль. Почти. Она так искала любви, внимания и понимания, того, что не нашла во Фредди, что ушла к обходительному, сдержанному русскому. Да только он оказался женат на игре, а Флоренс нужно было говорить, показывать любовь. Трампер мог сколько угодно рычать, сучиться и беситься, но шутливо подарить ей сорванный цветок, приобнять и поцеловать было обыденностью и необходимостью для обоих. Показать любовь, не забыть, что любить умеешь. Фредди ловко отступает, заранее заметив Васси, спешно уходящую от русского. И качает головой. Рано. Пока рано. — Ты неплохо держался, браво, — Фредди ладонь протягивает для рукопожатия, для протокола и вежливости. Издёвки ради, зная, что Сергиевский его руку не примет. И ничего не сможет ему сделать в коридоре узком рядом с десятками глаз и ушей. — Этого ты добивался? Хотел унизить и растоптать? — Анатолий с рыком подходит вплотную, и Фредди на секунду даже верит, что русский его ударит, когда заглядывает в тёмный, затуманенный гневом взгляд. — Подлостью вернуть всё? — А я что-то потерял? — Фредди удивлённо глаза округляет, начиная рыскать по карманам. — Прости, не понимаю. Моя совесть ещё со мной, — он брови вскидывает, будто ждёт пояснения вопроса. — У тебя, подонок, её нет, — Анатолий отступает, судорожно кулаки сжимая. Видно, насколько ему трудно сдержать себя от ошибки, но он держится хорошо, лишь смотрит тяжёлым, яростным взглядом. И Трамперу не так уж комфортно рядом с этой грудой мышц и злости. — Может быть, не проверял, — Фредди плечами жмёт легко, соглашается охотно со смехом, ему даже спорить не очень хочется. — Только не я сегодня да и весь этот год рушил свою жизнь. А ты, Сергиевский, — он привычно эту грубую «р» тянет, кривится почти в отвращении. — Ты потерял самого лучшего человека в своей жизни. Она слишком горда, чтоб терпеть безразличие, — Трампер кивает больше себе со знанием дела, пока Анатолий сбитое дыхание восстанавливает и с духом собирается. Мимо них проносится кто-то из техников, дикими глазами смотря на двух шахматистов, да шаг ускоряет лишь бы под горячую руку одного разозлённого и второго бешеного не попасть. — Как и ты год назад, — Сергиевский качает головой раздосадованно. Он надеялся на взрослую встречу взрослых людей, впрочем год назад он на такое же соревнование рассчитывал. А Фредди всё не успокоится. — Ты в своей, — Трампер сморщился, точно гадость какую выпил горькую, и она теперь мелкими частицами щёлочи на языке осела. — Меня к этой трагедии не причисляй. На этот раз между ними проскакивает Васси с сумкой. Она идёт быстро, но степенно, гордая, знающая себе цену и так унижающаяся когда-то рад Фредди, а теперь душащая гордость ради Анатолия. Флоренс на них даже не смотрит, скрывается за поворотом, сверкнув лишь разок рыжими локонами под особенно ярким светом ламп. Фредди хмыкает, замечая устремлённый вслед ей взгляд, да разбавившую гнев вину. — Удачи в игре, — Трампер смеётся, да бьёт его по плечу почти по-дружески, тут же отходя в сторону гримёрок. — Не каждый день играешь с машиной! Хочется стереть с себя этот день, это интервью и чужой противно липнущий гнев, преследующий цепким яростным взглядом в спину. Фредди доволен тем, что увидел, тем, как легко оказалось сломать нахального русского гроссмейстера. И если подобной грязи, пускай правдивой, но приукрашенной вшивыми журналистами и интриганами, будет достаточно, чтоб уничтожить Сергиевского, то Трамперу не жаль его. Он лишь хмыкнет разочарованно: Анатолий казался более сильным, стальным и жёстким человеком, а в итоге хватило года и одного интервью, чтоб получить пышущий гневом комок оголённых нервов и сомнений.

***

Кьяра осматривает зал, затапливаемый людьми и особенно журналистами, с циничным скепсисом: едва ли им есть что ловить здесь, пожалуй далеко не в зале происходит самое интересное, самое рационально-жестокое. Сравнявшийся счёт — факт, накаляющий обстановку, но Вите мимолётный взгляд Молокова ловит, самонадеянный, уверенный в их победе и торжестве Советов, вспоминает зажатого, сгорбленного и мало похожего на человека, горящего своим делом, Виганда и кривится в отвращении. Вблизи машина оказалась лишь грудой металлолома, из которой спешно во дворе попытались собрать хоть что-то, что сможет передвигаться, даже если с толчками в спину. Она проходит мимо журналистов, игнорируя их окрики и попытки узнать у неё, кто же победит по скромному мнению Кьяры. О, она хотела бы верить, что знает, но… Сергиевский в последние дни серее стены ходит, более напоминая призрака, жалкую блёклую тень. У него взгляд мечется, будто за ним следят, будто вот-вот он найдёт беду или спасение в чуде случайном. Он выходит с каменным лицом, выдерживает любые выпады журналистов с достойным уважения спокойствием, особенно после того интервью. Только взгляд у него человека боящегося всего того, что произойдёт, человека потерянного в этой жизни и самом себе. Она ступает тихонько, стараясь не шуметь лишний раз ни каблуками, ни сбивающимся дыханием. Кьяра не уверена, что поступает правильно, не уверена, что этот разговор того стоит, но Анатолия находит безошибочно уже без Флоренс. Впрочем, Фредди упоминал, что хотел бы поговорить с Васси наедине. Анатолий серый под цвет стен и сливался бы с ними, не будь чёрного костюма. Он ходит из стороны в сторону, дожидаясь начала матча нервно. У него выбор без выбора в голове кружится нескончаемым потоком мыслей: проиграть и помочь Флоренс, победить и потерять всё, обречь семью на месть системы и лично Молокова. Вите и думать боится, что было б с ней на месте Сергиевского, но кивает ему уважительно, когда встречается с тут же холодящимся взглядом русского. — Добрый день, Анатолий, — она мягко улыбается, впрочем не совсем искренне, но за теплотой взгляда лукавства не видно. Она, в конце концов, здесь не для того, чтоб высказывать лично Сергиевскому, что она о нём и всей ситуации думает. Год назад, с Фредди подобное работало, было даже необходимо, чтоб подпалить сломанную огненную гордость, дать каплю сил для того, чтоб себя из ямы вытащить, здесь и сейчас всё могло лишь доломаться окончательно. Но не сказать, чтоб всё, крутящееся у неё в голове роем мыслей, было столь безобидно и безболезненно для русского. Она обходит Сергиевского лениво, глаза щурит, ловя взглядом дальнюю мигающую отвратительно-жёлтым лампу на потолке. Встаёт к ней спиной, лишь бы глаза не обжечь об умирающий свет. Отслеживает по стене старую трещинку, которую зашпаклевать бы, да внимание всё забирают на себя шахматисты, что никто и думать не смеет о чём-то кроме реванша Советов и их самоуверенной гордости. — Добрый, мисс Вите, верно? — Кьяра уважительно хмыкает. Не многие удосуживались запомнить хотя бы её фамилию, а тут ведь наверняка и имя, и заслуги, и слухи знает, хоть за ними и не следит. По взгляду тяжёлому, недоверчивому становится очевидно, какие именно сплетни дошли первыми. — Да, можно просто Кьяра, — она замолкает и, подумав, добавляет. — Если вам привычнее Клара. Они молчат долгие минуты, будто маленького даже не обмена любезностями, а приветствия скупого было достаточно, чтоб высказать всё. Вите поправляет рукава рубашки белой и пиджака тёмно-зелёного, отряхивает его от пылинок, почти не обращая на Анатолия внимания, будто он не живой человек, а объект мебели. Сергиевский каменное выражение удерживает с явным трудом, наблюдая за девушкой. Она бы просто так не пришла, она не просто так смогла сойтись с Фредди, было в ней что-то такое… Хитрое, сильное, будто она знает всё наперёд, будто просчитывает куда дальше Молокова и уж тем более дальше всех журналистов вместе взятых. Только зачем ей тогда Трампер сдался? — Я лишь хочу жить так, как считаю нужным.… — не выдерживает Анатолий, решив самому начать этот неотложный разговор. В последние дни только и говорит об этом: о переезде, о бегстве, о семье, о Флоренс и Фредди, будто это самые важные события его жизни, будто он не гроссмейстер, пытающийся защитить корону, а портовая шлюха, которую готов обсуждать и облапывать каждый второй. — И ни от кого не зависеть, — фыркает тихонько Кьяра на русском. Анатолий замирает, пристально вглядываясь в шахматистку. Она говорит чисто, без акцента иностранки, со старым, имперским выговором, почти чуждым сейчас советским людям. — Понимаю. Я вообще многое понимаю, порой даже слишком, — она почти досадливо головой качает. Поднимает глаза на Сергиевского, ему кажется, что прожигает в нём дыру спокойствием и безразличием. Все её слова и все возможные советы не сочувствие, не эмоции, не минутный порыв, а рациональное решение и расчёт, пускай и не без сострадания. От этого хочется взвыть. И понятнее становится, почему Фредди сам не оттолкнул итальянку: оттолкнёшь же того, кто способен принимать и быть при этом логосом. — Только проблема в другом: вы не один, чтоб последствия ваших решений касались только вас. У вас семья, та же мисс Васси. Они все доверились вам и связали так или иначе свои жизни с вами. Кровавое воскресенье получается какое-то, не находите? И ваши Потёмкинские деревни не спасут. Сергиевский вздрагивает, смотрит упрямо, цепко, будто может быть сильнее этой спокойной, выдержанной женщины. Возможно, думает мельком, она даже сильнее морально Флоренс. А уж она сильна, раз долгие годы терпела Трампера, даже интересно, сколько выдержит Вите. — Какая вам от этого выгода, Кьяра? От этих игр с Трампером, от меня, от всей этой истории? Она смеётся, запрокинув голову, свободная, широкая коса с плеча соскальзывает за спину, а в глазах искрами веселье сверкает. Мигающая за спиной лампа подсвечивает рыжие волосы и ореолом мигает по плечам и фигуре хрупкой. — Никакой, — она плечами жмёт легко, честно совершенно. — А у вас паранойя. Вы эгоистично считаете, будто мир подстроится под ваше «хочу», но так не бывает. У людей есть свои желания, своя воля и свой характер. Вы могли сделать всё по-человечески, раз не любите больше свою супругу, но вы сбежали, вы могли разрешить конфликт с мисс Васси, но я не вижу её рядом с вами, Анатолий. Где же она? — Кьяра усмешку даже не давит, склонив голову на бок. По больным мозолям проходится охотно, стараясь надавить сильнее, до болевого шока и запоздалого бесконтрольного гнева. Раз уж сообразительность шахматисту отказала, и он ничего не понял после интервью, можно и надавить немного. — Что же касается мистера Трампера… Хм… — она улыбается, почти мечтательно, почти светло с толикой издёвки в выражении и взгляде. — Я не сближалась с ним ради славы и спортивной карьеры, я не использую его ради достижения желаемого, я проявила сочувствие, начала с ним общаться. Всё, — Вите поджимает губы, качает головой почти досадливо. Ей казалось, он умнее, ей казалось, ему некоторой мудрости и сознания хватит, чтоб не вестись на подобные очевидные провокации от Молокова, но вот они здесь. — Я могу понять, почему вы столь категоричны. Но, боюсь, ваши выводы ложны. Я лишь уверена в себе и своих словах. Вас это пугает горше любой силы. Сергиевский молчит, смотря на итальянку задумчиво. Хочется броситься за Флоренс, хочется остановить её, чтоб она была рядом, чтоб любила так, как любила считанные недели назад в далёком туманном Альбионе, когда и речи не шло о чужих интригах и планах. Только Фредди прав, она слишком горда, чтоб простить растоптанные надежды и чувства. Она вздёрнет подбородок и пойдёт дальше, со слезами. С болью и трещинами, но пойдёт. Хочется пойти на чёртову сделку, лишь бы она была счастлива, но она же похоронила прошлое, которым вполне может и должен бы стать сам Анатолий. И что из всего будет правильным? В конце концов, она оказалась права, ведь для Анатолия важнее игры нет ничего, он ничего, кроме игры и не видит обычно. Ему казалось, что Флоренс поймёт, что она станет той, кто примет его страсть и его характер. — Неужели вы доверяете ему? — Сергиевский смотрит на неё несмело, неверяще. Едва ли можно безгранично верить человеку, что в любой момент может перевернуть шахматную доску, стол и твою жизнь. — Так же, как и Флоренс вам, — Кьяра не улыбается, не кривится в усмешке, она статуей изящной мраморной замирает под ярким светом ламп, который шахматист раньше не замечал, лишь мигание за женской спиной глаз резало. — Только я не обманулась. Вите кивает в знак прощания и уходит, не дожидаясь чужой реакции. Ей подобное кажется лишним, ей кажется, будто Сергиевский всё же сделает правильный выбор. Хотя, возможно, она и ошибается. Да и едва ли подобное сделает Анатолия меньшим эгоистом.

***

Фредди думал найти её в зале, среди зрителей и назойливых журналистов, в одном из переплетений коридоров поближе к Анатолию, да подальше от Молокова и его вездесущего предложения. Он думал, что она так и отреагирует, будь ситуация другой, будь условия задачи иными, она могла бы выбрать отца, но отказаться от гордости своей и победы того, ради кого приложила столько усилий, она не могла. Но стоило попытать удачу ещё разок… На самом деле просто выполнить условность «приложить все усилия для проигрыша Сергиевского», свою месть Трампер уже получил, раздавив Анатолия так, как русский сделал это год назад. Смысла играть по правилам Уолтера или Молокова не было, была маленькая необходимость держать лицо и показать, что он делает так, как с ним условились, а не просто треплет языком. В конце концов, итог не зависит ни от кого из них, ни уж тем более от Флоренс. Васси не находится ни в зале, ни в одном из душных коридоров, ни на улице рядом среди снующей толпы туристов и зевак, не подозревающих, что сегодня не простой день, что сегодня наступит финал личной маленькой драмы Сергиевского и Флоренс. Трамперу кажется всё это до безумного смешным, когда он замечает недалеко бар. Вспоминается «Мерано» и вечерняя встреча с соперником, обернувшаяся романом Васси с русским, проигрышем Фредди и одиноким днём в попытках затопить эмоции, бушующие внутри, пустотой опьянения. Выцепить кипенно-белое пальто такое знакомое и совершенно неизвестное не составляет труда в туче грязных цветов, серых костюмов и совершенно размывающихся лиц. Он даже усмехается иронично, понимая, что привычка замечать её всегда и везде никуда не делась. Рыжие волосы только, обычно бросавшиеся в глаза, совершенно не замечаются, зато очевиден потускневший, впервые отражающий столько, по обыкновению, скрытых эмоций, что Фредди даже замирает на миг с непривычки. Чувством дежавю накрывает с головой. — Я думал, ты будешь первой в группе поддержки Сергиевского, а ты решила свалить? — Фредди брови выгибает удивлённо, отодвигая скрипящий стул, садится нагло, даже не думая спрашивать. — Впрочем, не удивительно. Тебе не впервой, — он хмыкает, качнув головой, встречается со взглядом высокомерно-холодным. А он раньше и не замечал… К столику официант подходит лощёный да миловидный, будто не официант вовсе. Фредди отмашкой его отпускает, отказавшись и от воды, и от меню разом. Музыка в баре этом не под стать громкая, там, в далёкой Италии, она приятно оседала на плечи фоном и фальшью пьяных немцев, распевающих анекдотические песни, сейчас по ушам бьёт и почти кричать порой заставляет, настолько отвратительно, что Фредди сомневается, зашла бы сюда Флоренс будь у неё желание выбирать место для отдыха. — Опять пришёл меня убеждать подставить Анатолия ради отца? — Флоренс морщится в отвращении, качает головой, стараясь на Фредди лишний раз не смотреть. — Не выйдет. Даже если бы я хотела, я не смогу его переубедить. — Ведь он не прислушивается к тебе совершенно, — Фредди цокает негодующе, разыгрывает сочувствие и понимание, тут же на смешок сорвавшись. — Тебя так и тянет к эгоистам, ни дать, ни взять, — признаться в собственных пороках сейчас гораздо проще, чем было когда бы то ни было. Он не был с Флоренс идеальным парнем, другом и любовником. Он игнорировал её советы через раз, вспыхивал как спичка и задевал её своим огнём, но вот безразлично-холодным он не был никогда. Должно быть наоборот всегда слишком. Он руки, в замке сложенные, на стол кладёт, чуть наклонившись вперёд. — Ему ведь плевать, он между тобой и титулом выберет второе, даже если это разобьёт тебя. — Научился признавать ошибки? Похвально, — Васси за стакан берётся немного устало, немного нервно. У неё под глазами синяки от недосыпа и кожа нездорово бледная, истончившаяся на нервах, и без того острые скулы ножами лицо очертили. — А ты поступаешь не так же? Шахматы для тебя жизнь, как и для него. — Пришёл послом доброй воли, — Трампер под нос себе смеётся, губы поджимает, лишь бы в насмешливой улыбке их не растянуть. — Предложение всё ещё в силе. Что же о шахматах, — Фредди улыбается теплее чуточку, будто не о простых фигурах говорит, точно это что-то ценное и дорогое. Бесценное. — У нас с тобой была одна цель, у вас с Анатолием разные. И сейчас, я всё так же выберу титул, да. Но это не значит для меня забыть о близких, — Фредди не уверен, стоит ли говорить Флоренс об этом, не думает, будто она может поверить после тех семи лет сомнительных выборов и гонки за статусом. Он никогда не отказывался от неё, никогда не выбирал что-то, что было бы неудобно ей, даже того журналиста избил, когда задели Флоренс, но он же вёл себя как последний эгоист, забывая о её чувствах и мнении, манипулировал и отвергал. — Я уже сказала тебе, Фредди, — Васси кошкой шипит почти, сжимая в руке полупустой стакан до боли в пальцах. — Нет. Отец остался в прошлом, даже если это правда. А ты сделаешь всё, чтоб вернуть меня, даже на подлость пойдёшь. Это мы уже проходили. Трампера на смех пробирает, он и смеётся громко, запрокинув голову. Укладка аккуратная тут же превращается в торчащие во все стороны волосы, на глаза спадающие прядки. Он пальцами зарывается в них, с лица отбрасывая чёлку. Всё это сейчас кажется совершенно безумной, идиотской комедией, на которую Фредди зачем-то подписался, согласившись на интервью с Сергиевским. И шутка затянулась, уже не смеяться хочется, а сочувствовать тем, кто во всё это ещё верит. И он смотрит прямо в посеревшие голубые глаза и лишь бровь вскидывает в немом вопрос: какого ответа ты ждёшь? Раньше… Вроде всего год назад, а оказывается за год прошла целая жизнь, разделившая их с Флоренс, некогда самых близких людей, тысячами миль и звёздных систем… Он бы и правда пришёл к ней, уговаривал вернуться, может даже унижался, задавив на мгновения гордость, чтоб потом себя же грызть за слабость и на неё злиться, что имеет над Трампером подобную власть. Власти над ним и не было, было лишь уязвлённое эго и страх одиночества, цепляющийся за ту, что согласилась терпеть. Сейчас хочется лишь спросить: ты серьёзно? Мне ли это так нужно? — Я не предлагал тебе вернуться, — Фредди откидывается на спинку стула, скрестив руки. — Я предложил закончить этот балаган. — Но… — Васси замирает, задумавшись, перебирает воспоминания, Фредди, нашедшего её за несколько дней до тех двух проигрышных для Анатолия партий, предложившего вернуть её отца, предложившего титул Сергиевского в обмен на родную венгерскую кровь. И правда, ни одного пылкого слова о любви, возвращении и ни одного лишнего взгляда, лишь задумчивое терпение, так не свойственное ему, казалось бы. Или Флоренс просто не замечала? Не хотела видеть в вечном истеричном ребёнке кого-то ещё? — Значит те слухи правда? — Ни я, ни Кью этого не скрывали никогда, — Трампер жмёт плечами спокойно, будто его личная жизнь что-то естественное в беседе с бывшей, с похожей на нынешнюю возлюбленную бывшей. Васси не слепа, чтоб не заметить сходства минимального, о котором так раскричались журналисты, будто Фредди её сестру-близняшку нашёл. Как и этого домашнего, личного «Кью». Оно по сердцу льдом проходит. — Мне казалось, это только интрижка и развлечение, — она следит за танцующими людьми в этом подобии танцпола, на деле же освобождённом от стульев и столов тесном клочке зала, настолько маленьком, что даже вдвоём танцевать практически негде. «Замена» она осознанно не произносит, хотя хочется до жгучего интереса увидеть его реакцию. — Мне казалось, ты не веришь пустым слухам, — парирует Фредди, сощурившись. Сейчас, уставшая, нервно выгоревшая и будто сдавшаяся, она мало напоминает ту Флоренс, которую Трампер знал. И ему её жаль, пожалуй. — И да, заменой она не была никогда. — Ты изменился, стал… Серьёзнее? — Флоренс запинается на ровном месте, не зная, как лучше описать изменения во Фредди, но они точно были и игнорировать прошедший год разлуки не получалось. — Увереннее, скорей, — Фредди хохотнул даже, понимая, насколько забавно это слышать после всех его эксцентричных выходок. Она молчит, всё стараясь на него не смотреть, всё стараясь игнорировать очевидную пропасть между ними, будто в тишине ей всё так же комфортно с ним, как, когда они были вместе. Флоренс сейчас чудилось, будто мир вокруг неё замер год назад во взлётно-посадочной полосе Мерано по пути в родную Англию, а весь этот год, вся любовь, все ссоры и сложности лишь дурное видение, что никак не хочет рассеиваться. Только мир замер лишь для неё, Сергиевский двигался дальше, не замечая её боли и смятения от его холодности, что так стремительно сменила нежность, Фредди ушёл из шахмат и строил карьеру журналиста, нашёл другую девушку, что по дурости своей согласилась терпеть его характер, Молоков всё плёл козни и мстил за тот год и «переезд», как говаривал Анатолий с печальной улыбкой, мир забыл обо всём, что было год назад, разразившись новыми сплетнями и скандалами. И лишь Васси застыла восковой фигуркой где-то там между новым и старым, в надежде уловить краткий миг — в её руках всё и прошлое, и будущее, и бывшее, и следующее. Флоренс вздрагивает, ощутив осторожное прикосновение: Фредди её руку, на столе лежащую, сжимает мягко, почти неощутимо в обычных обстоятельствах. Она с зелёными глазами встречаться боится, будто снова может утонуть, как утонула когда-то в этом затягивающем болоте, которое когда-то было болью, а затем сменилось озорной, яркой любовью, которой Флоренс насытиться не могла, которое порой яростью огненной вспыхивало, будто тинная, болотная вода полыхать адским пламенем может. Но в глазах ясных лишь толика сочувствия и всё. Больше ничего. Должно быть так верно, но отчего-то болезненно тянет в груди. — Я предлагаю тебе повод уйти и не тянуть с тем, что причиняет боль, — Фредди серьёзен, он в глаза прямо смотрит, без шуток, смеха и обычных колкостей, с которых и начал этот странный, сумятный разговор. — И знаю, он тебе не нужен, но ты тянешь и борешься с собой, пока Сергиевскому плевать. — А тебе нет? — устало огрызается Флоренс, выдёргивает ладонь, руками лицо закрывает, от высокомерного взгляда и идеальной осанки и следа не остаётся. — Ты ведь здесь ради злорадства, не правда? Отомстить и причинить боль, хотя куда уж больше! Фредди кивает совершенно серьёзно, а затем, не выдержав, смеётся. — Именно поэтому ни разу не предложил вернуться, начать всё с начала, даю тебе возможность выбрать и вообще слушаю потоки обвинений в свою сторону. Безосновательных, к слову, — Фредди на каждое утверждение кивает, губы поджав, а затем глаза закатывает устало — сложно говорить с кем-то через стену. — Я отомстил Сергиевскому. С меня хватит, желаемое я получил. Мы с тобой слишком давно знаем друг друга, годы были вместе, прошли через многое. Я привязан к тебе, хоть о любви сейчас и не подумаю говорить, но ты мне дорога, Флоренс, и я лишь пытаюсь дать совет. Ты всегда выбирала себя, а не условности. Что изменилось? — Трампер в её глаза всматривается, будто ответ в них найти возможно, и лишь откидывается обратно на спинку стула. — Хорошо, что всё сложилось именно так. И я надеюсь, ты сделаешь правильный выбор. Фредди не оглядывается, уходя, лишь не душит боль в груди, не пытается собрать по осколкам старый образ когда-то любимой девушки, что оказалась не так уж беззаветно преданной, не разрывается между желанием и дальше быть рядом с Васси, попытаться вернуть всё то, что было. Ему жаль, что эта потрясающая, сильная женщина снова сделала неправильный выбор, и он надеется, что никогда не увидит такой же Кьяру. Меж тем до финальной партии остаётся меньше часа и ему стоило бы поторопиться, чтоб не пропустить это фееричное шоу.

***

Каждый раз оказываться по другую сторону непривычно: быть лишь зрителем, от которого ничего не зависит, лишь наблюдать за тем, как другие люди разделяют твою страсть, живут твоим делом и учиться у них, на их ошибках, наблюдать за попытками людей выдавать себя за тех, кем они не являются априори. Кьяра каждый раз чувствует себя не в своей тарелке, хоть и любит наблюдать за партиями не меньше, чем играть самой. — Что ж, хотелось бы верить: всё пройдёт гладко, — больше себе под нос, чем кому-либо бурчит итальянка, качнув головой. — Если все забудут об интригах вполне, сеньорина Вите, — уголки губ против воли приподнимаются в лёгкой лукавой улыбке. Арбитр, Анджело Джудиче, при параде и полностью собран, пока в зале донастраивают оборудование, а шахматистам только и остаётся, что ждать начала. — И прочие не будут пытаться влиять на исход.— Вы на что-то намекаете, сеньор? — она бровь вздёргивает в ироничном вопросе. Едва ли разговор за час до матча можно считать попыткой влияния, разве что на крепко спящую совесть некоего чемпиона мира. — Неужели кто-то имел наглость давить на вас? — Кьяра тихонько смеётся. Знакомство с Джудиче не было столь близким, больше она его знала в компании, в их окружении, чем лично, чтоб говорить наверняка о его характере, но судьёй он был отменным: для него принципы, честность и правила стояли выше репутации, положения и денег, должно быть за это ФИДЕ так ценили его. — Попытки были, да, — уклончиво отзывается мужчина, поправляя перчатки идеально белые. Воплощение чистоты судейства и справедливости. Кьяра ещё год назад оценила. — Это состязание ума, а не стран, влияния и репутаций. Когда-нибудь люди поймут, — Вите головой качает, улавливая согласный кивок арбитра. Этот неожиданный разговор возвращает ощущение земли под ногами, напоминает, что с любой из сторон Кьяра на своём месте, делает то, что должно, то, что желает сама и никто осудить её не смеет. В зале всё прибывают люди, с техниками смешиваются первые зрители и журналисты, Вите ловко проскользнуть к своему месту умудряется быстро, уже с вполне удобного кресла выглядывая в образующейся постепенно толпе Фредди. — Слишком много шума из ничего, тебе не кажется? — Фредди подходит почти к началу матча, приобнимает Кьяру, на долгие секунды губами приникая к виску. Вите мягко улыбается, задумчивый взгляд смягчается сразу же, она краем глаза следит за появившимися шахматистами и лишь вздыхает. — Виганд смог обойти многих, но ты прав, он не лучший, — она губы поджимает недовольно, придвигаясь поближе к Фредди, голову ему на плечо кладёт, наплевав на окружающих людей. Благом будет не уснуть здесь, ведь при желании Анатолий мог бы победить Виганда уже давно, если б не душевные метания, так отвлекающие от игры. И всё это казалось сущим фарсом, и выстроенный свет, и таблички имён непривычной для них латиницей, и кресла с мягкой обшивкой в зале, и шахматный стол с ровно, гордо стоящими чёрно-белыми фигурами, даже сами шахматисты, что должны быть на своём месте на фоне чёрных королей и белых королев, казались вопиюще неподходящими, лишними, слишком живыми и эмоциональными в постановочной борьбе осла с бобром. И зал, замерший в выжидательном молчании, настолько оглушительном, что можно жужжание пролетающей мухи услышать, более напоминал пустыню или склеп, что-то пустое, мертвенное и серое. — Он посредственность, — Трампер ещё один поцелуй на виске оставляет, вновь приобнимая девушку. — Через год-другой тебя ждёт тоже самое. Готова? — он косится на итальянку, отвлекаясь от напряжённо-скучной игры. Выпускает всё же Кьяру из объятий, чтоб в блокноте пару пометок сделать. — Не факт. Возможно, следующий матч претендентов пройдёт лет через -цать, возможно решат назначить чемпионкой победительницу матча, не ставя её против предыдущей чемпионки, — она плечом жмёт, прикрыв глаза. За Сергиевским, разыгрывающим индийскую защиту наблюдать было бы интересно, не будь так предсказуемо. Всё же знание может подпортить свежесть эмоций, стоило признать. — Глупость какая-то! — Фредди нахмурился, пытаясь понять, почему это ФИДЕ могут такое допустить. Не то чтоб система была полностью справедлива и вообще идеальна, но порядки-то у них были. Хотя, всё крутилось вокруг денег и резонанса всё же, а резонанс как маленький выхлоп — сейчас он есть, а через секунду лишь дымка. — Финансирование и интерес к женским шахматам меньше, — Вите глаза закатывает, чуть щурится, присматриваясь к Виганду. Сейчас друг перед другом Анатолий с Леонидом были действительно похожи: две непробиваемые скалы без эмоций, которые прочитать невозможно. Кьяре аж любопытно было, где ж они подобному учатся… Вдруг пригодится. Только Анатолий взглядом ни одного сомнения не выдавал, от него лишь пламенем расходилось напряжение и какая-то иррациональная злость то ли на мир, то ли на себя. Леонид же с почти очевидной паникой наблюдал за выверено выстраиваемой партией его безвозвратного проигрыша. Фигуры сдвигались, разбивались друг о друга под мерный тик часов и тихие шепотки в зале, и чем ближе был шах, тем более нервным был Виганд, потерявший контроль над ситуацией. Идеальная советская машина оказалась не такой уж совершенной. Хотелось едко шутить, да журналисты всё сделают за неё. — Индийская защита, — Кьяра даже не знает, чего больше в тихой интонации уважения или насмешки неприкрытой. — Твой совет? — Так очевидно? — Трампер с довольной насмешливой улыбкой скашивает глаза на Кьяру, так и не соизволившую сесть нормально. При мысли о том, что ей, возможно, так комфортнее, иррационально теплеет в груди. — Ты разорялся об этом последние дней… пять? — она смеётся, пытаясь всерьёз припомнить, сколько раз Фредди говорил об этой очевидной детали и невнимательности «этого русского», даже думала, куда бежать подальше от этого шахматами одержимого, но согласно кивала: Трампер был прав. — Все уши мне прожужжал, ужас просто! — Такой уж ужас. Тем более, я был прав, — фыркнул повеселёно Фредди, делая параллельно очередную пометку. — Прав, да. Медаль на грудь, на лоб звезду, — Вите глаза закатывает, огрызается беззлобно, вспоминая невольно, что по первой так они и общались: немного на грани, немного язвительно, но всё так же до оголённого нерва честно. До сих пор кажется безумным. Вите глаза устало прикрывает, ощущение ирреальности происходящего не покидает, не будь тех эмоциональных драм, они давно бы всё разрешили, не вышло бы из сущего пустяка сделать скандал и играть на чувствах друг друга, но люди всегда оставались людьми, Кьяра с тихим смешком на Фредди косится, припоминая каждый момент гнева и искреннее предвкушение мести. Всё могло быть проще, живи мир по шахматным правилам логики и рассудка, но люди сбивались, падали и взлетали, злились на себя и других, бессмысленно разжигали лишь большую злость вновь и вновь, и не Кьяре было их судить. Анатолий одерживает оглушительную для всех победу, спокойно, безразлично почти протягивает ладонь для рукопожатия, принимает поздравления и вспышки камер. И Кьяре совершенно безразлично, что он собирается делать дальше. Она лишь надеется, что впредь ни её, ни Фредди чужая драма не коснётся. — Что ж, ты была права, — Фредди шею разминает, протягивает поднявшейся Кьяре руку, помогая выбраться быстрее из ожившего муравейника. Все, затаившие дыхание, все, с интересом следившие в эти недели за отбиванием Сергиевского от репортёров, за уверенными выпадами советской делегации, за завораживающей в своей красоте игрой, очнулись в один миг, потянулись ближе к чужой славе, триумфу и проигрышу. И Кьяре меньше всего хотелось быть частью безумной толпы, что лишь делает вид, будто понимает игру. — Будто ты ждал другого, — Вите усмехается иронично, немного горько. — Нас захватила игра, мы без неё не можем. А он слишком упрям, что уступить, тем более посредственности, — она шахматиста поддразнивает намеренно, сморщив веснушчатый нос немного. Вдыхает глубоко свежий, тропический воздух, стоит им только выйти на улицу. — Вот, даже ты со мной согласна, он ничто как игрок! — Даже я? Вот так вот ты ценишь моё мнение? — она за сердце хватается, разыгрывая ужас и праведный гнев. — Mi fai soffrire. — При этом я драматизирую, да? — Фредди, руки скрестив, наблюдает за наигранной драмой и, качнув головой, за руку притягивает итальянку в объятия. Со временем оказалось, что не очень тактильная и избегающая долгих контактов Кьяра вечность в родных руках провести готова. — Да! — она активно головой кивает, тут же на смех срываясь, утыкается носом куда-то ему в грудь и обнимает в ответ, теснее прижимаясь. Вокруг снуют люди, любопытные до скандалов журналисты и зрители несостоявшегося провала Сергиевского. — Ужасно, невыносимо, вечно плюёшься ядом и думает, как бы устроить скандальчик на ровном месте! — она проговаривает это тихонько в его пиджак так, что Фредди едва разбирает слова на пока с трудом дающемся итальянском. Качает головой и улыбку сдержать не может. — Мы это уже проходили, нет? — Фредди пользуется моментом, тонкую резинку, держащую косу, из волос выпутывает, тут же отскакивая на шаг. — Эй, верни! Фредди, ну ты серьёзно? — Кьяра смотрит пару секунд на распутывающиеся мягкими локонами пряди и досадливо морщится. — Если ты думаешь, что я побегу за тобой… То ты чертовски прав! — и она действительно срывается с места, пытаясь поймать убегающего с резинкой Фредди. Боже, что за глупость?

***

Вите закрывает глаза от палящего солнца. Раннее утро оказалось настолько жарким, что хотелось запереться где-нибудь в обнимку с кондиционером или вентилятором на худой конец, возможно даже спрятаться в холодильнике. Ещё лучше было спать в такую рань, а не тащиться с чемоданом наперевес на утренний рейс, который ещё и задержаться может. — Тут даже я согласна, утренние перелёты — зло, — Кьяра зевает широко, ладонью лицо растирает, второй везёт чемодан и тихонько ненавидит это утро. — Я хочу сесть и весь перелёт проспать. — Звучит… Как план, — Трампер посреди фразы зевает, устало прикрывает глаза и морщится от скрежещущего звука громкоговорителя, объявляющего посадку на рейс, что вылетает перед ними. Желание засунуть кому-нибудь в задницу этот громкоговоритель даже не кажется особенно жестоким на фоне раннего подъёма и сумбурных сборов. Кьяра устало притуливается на освободившееся сидение в зале ожидания, пока Фредди что-то идёт уточнять к кассам. Вите не особенно поняла что, просто сонно покивав на ворчание американца. Сил и желания хватало лишь на то, чтоб не отрубиться на месте и дождаться посадки, а потом превратиться в спящее в не особенно удобном кресле желе. А потом жаловаться на затёкшее… примерно всё. Она лениво отмечает советскую делегацию, Сергиевского и Васси где-то в толпе и пропускает эту информацию мимо мозга: многие почти сразу после матча стремятся вернуться домой, особенно Советы, предпочитающие не задерживаться среди «капиталистического разврата». Энгельс им судья! — Мисс Вите, — Флоренс кивает сдержанно, оценивающе смотрит на итальянку, будто пытаясь выловить что-то в её облике таком неидеальном сейчас. Никакого макияжа, сонная бледность и простая удобная для перелёта и путешествий одежда, от облика уверенной и независимой шахматистки лишь гордый, но слегка сонный сейчас взгляд, да идеальная осанка. Васси присаживается рядом, взглядом больше следя за Сергиевским, но благоразумно не решаясь подойти сейчас, когда рядом с ним слишком много лишних ушей. — Мисс Васси, — ситуация кажется абсурдной, но отнюдь не случайной, Кьяра со всеми этими эмоциональными качелями уже перестала верить в случайности и совпадения. Лишь странно оказывается нос к носу столкнуться с той, чьей бледной тенью тебя ловко прозвала желтушная пресса в желании добиться нового, глупого скандала. — Вам бы осторожнее быть, сердце у нас лишь одно, — она улыбается спокойно, почти ласково, но воспитанию этому, выверенному этикетному приветственному кивку Вите не верит ни на секунду. — К чему вы это говорите? — Кьяра почти согласна играть дурочку, лишь бы её оставили в покое. Она не соглашалась на ненужные драмы, на Бангкок и весь этот фарс да, но не на всё последующее, в конце концов. — Уж поверь мне, думаю, мы можем говорить откровенно. Фредди не тот человек, которому можно доверить душу, — Флоренс чуть морщится, и Кьяра не особенно понимает подобный выпад, будто совершенно незнакомая женщина пытается раздавать непрошенные советы и научить жить. — Ты не долго продержишься рядом с ним, поверь. Он сожжёт твои нервы и не заметит, — Флоренс головой качает, Кьяре оставляя лишь задумчивую хмурость и попытки понять чужие слова. Возможно, Флоренс жаль Кьяру, возможно, ей всё равно, но со стороны, думается итальянке, судить так легко. — Даже если так, это будет моей ошибкой, мисс Васси, — Вите тонко, вежливо улыбается, скрывая за воспитанием злобный волчий оскал. Не стоит соваться туда, куда не просят. — А вам повезло избавиться от этого бремени. Кьяра кивает на прощание, поднимается, глаза закрыв на секунды, да до десяти считая. Фредди на неё отвратительно влияет, раньше сдержать рвущуюся желчь было проще, сейчас хочется ядом брызгать. Возможно дело в нервной обстановке, возможно в том, что задели живое, дорогое и близкое, но Вите совершенно о грубости не жалеет, поспешно отходя куда-нибудь и вовремя замечая Фредди. — И что это было? — Трампер, подошедший с подготовленными билетами, косится на Васси недоверчиво. — Пустое, попытка убедить меня, что ты пропащий вариант и уничтожишь меня, — она мотает головой рассеяно немного, взбодрившаяся даже от злости. Но всплеск этот быстро сойдёт, сменившись не меньшей усталостью. — Не зависть ли, — смешливо фыркает Фредди, приобнимая итальянку. — Даже если, плевать, — она чуть молчит, сощурившись, смотрит на Фредди и тихонько смеётся. — Да и было бы чему завидовать, та ещё змеюка. — Кью! — он пальцами пробегается по позвоночнику, и без того чувствительному, а сейчас до кучи ноющему на ранний подъём и отсутствие хоть какой-то разминки, и Кьяра тихонько выдыхает, прикрыв довольно глаза, мурашки по коже разбегаются. — Ещё скажи, что я не права! — она в руки себя берёт с трудом, осуждающе косится на мужчину, впрочем ни жестом не просит руку убрать с лопаток. — Иногда я убить тебя хочу, Федере, — вздыхает она тяжело-тяжело, но улыбка расслабленная её с потрохами выдаёт. — Ты же знаешь, что выбора не стояло? — Фредди с прищуром смотрит, и Кьяре только и остаётся кивнуть с не сходящей с лица улыбкой. — Ti voglio bene, — он впервые произносит эти слова. И дело даже не в языке, до этого Фредди упрямо, упорно молчал, будто боясь ей солгать, будто боясь неверным словом что-то разбить, безвозвратно разрушить. Он метался и сомневался до последнего, будто и сам не был уверен в том, что не вспыхнет старым болезненным огнём, только увидев Флоренс, не отступит, поняв, насколько далеко зашёл, не сбежит в знакомое, хоть и мучительное, прошлое, занимающее слишком много места и лет в его жизни. Она не знала тоже. Она до последнего украдкой думала о том, что возможно выберут не её, что она была лишь развлечением и мимолётной игрой, что вся эта серьёзность, все эти нервы и усилия не нужны Фредди, что он предпочтёт знакомую до последнего изгиба Васси, с которой игра в огонь-лёд, долгие годы вместе и болезненная, грубая привязанность. Гнала эти мысли упорно, не замечала грязных слухов и сравнений, но от себя едва ли можно было далеко сбежать. И приятно было ошибиться, приятно было осознавать, что сущая случайность обернулась этим безумным, переменчивым и сумбурным годом. Непривычно всё ещё доверять настолько и открываться кому-то, не надеясь на загадочное молчание и недосказанность, не рассчитывая на добрый десяток метафорических метров между ней и человеком. — Знаю, и доверяю тебе, — Кьяра улыбается искренне, солнечно. У неё от летнего солнца веснушки лишь ярче стали и сейчас рыжими пятнышками на носу расцветают, по щекам рассыпались бледными созвездиями. — И ужасно хочу спать! Фредди смеётся, подталкивая её легонько в нужную сторону, сам с трудом зевки сдерживает. Глаза закатывает устало, краем уха уловив знакомые голоса. Флоренс всё же смогла дождаться, пока Сергиевского оставят одного, но всё, что могла сделать, лишь попрощаться с тем, кто сделал свой выбор. И сложно сказать, любил ли он её так, как Васси хотела и думала, что любит. Сейчас все эти драмы, слёзы и сожаления казались настолько далёкими и чуждыми, что Фредди даже удивился, уловив это сдержанное безразличие, смотря на Васси, должно быть, в последний раз. — Знаешь… — Вите задумчиво косится на скандальную парочку и глаза прикрывает. Сочувствие к Флоренс тихонько скребётся в груди, но Кьяра, к сожалению или счастью, слишком хорошо понимает, почему всё именно так. — В итоге каждый получил то, на что заработал. Вот вам и может любой всего добиться, если готов платить. Фредди хмурится, припоминая смутно один из их ранних разговоров, тогда они обсуждали принципы и цели, мотивы, что привели их в игру и держали на плаву долгое время. Тогда, да и всю свою жизнь он не думал, что эта мысль может так перевернуться, не меняясь, но изменив смысл едва ли не полностью. Вихрем проносится этот год с попытками привыкнуть к новой роли и отпустить прошлую, осознать, что самый близкий человек тоже способен на подлость, примириться и отпустить, двинуться дальше, лишь бы не вернуться на старт, замерев на мгновение, не позволить злости и гневу разрушить то, что он в себе взращивал назло окружению, что пророчило ему лишь скандальную славу без заслуг или будущее пьяницы в подворотне, подобно той толпе мужчин, которых приводила мать. Этот год действительно оказался долгим, затянувшимся и чертовски нужным. — Ты права, — Фредди бросает последний взгляд на несчастных прощающихся и мягко тянет Вите за собой. — Пойдём? — она кивает с улыбкой сонной и цепляется за его руку, что-то тихонько напевая на итальянском под глухое поскрипывание колёсиков чемодана. Эта гонка закончилась для них обоих.