Клоак маргиналов

Марина никогда не ела шоколад, да может быть и ела когда-то, думала о нем, как и все тут, берегла, отламывала тихо, украдкой растерзанными пальцами, иногда шипя, касаясь лопнутой губой после драки и откусывая давно гниющим зубом, который она надумывала выбить уже второй день, но отчего то страшно, до смеха лениться, пока боль не напомнит о себе и не захочется реветь как свинья. В любом случае вкус шоколадного продукта давно иссох на языке, даже во снах она его не припомнит. Больно хотелось, очень хотелось попробовать хотя бы чуть-чуть, как запретный плод в райском саду для Евы. — Марин, ты сегодня идешь за бутылками, помнишь ведь? — Алекс говорит с намеком, павлиний сын и раб дерьмовой экономики. У него уши торчат и пенис под болотными, дырчатыми штанами. Иногда, когда Марина и Алекс спят вместе, спят как взрослые куклы, плотный бугор, нет, скорее толстый червяк всегда дышит Марине в задницу. Может и потому она всегда просыпается с мокрой, вонючей рукой и полностью расстегнутыми штанами. Первое время она пугалась, тайком плакала в подушку, но затем, как и все тут быстро привыкла. — Помню. — Чего грустная такая? — Алекс въедается под кожу, ползет в ней, как паразит и питается тоже за счет других. — Помоги зуб выбить, — она жалобно смотрит. Алекс вскидывает брови. — Болит? — Болит. Очень сильно болит. Через пять минут, они сидят на пыльном матрасе в душной комнате, на клеенке щипчики и водка, на ней сидит и Алекс, он ковыряет пальцем во рту. Марина презрительно тут же щуриться, сжимаясь, словно гнилой огурец. — Сиди смирно, — холодно говорит Алекс, от такого тона можно и где-то ненароком сдохнуть. — У тебя встал, — так же равнодушно попискивает Марина. — Меньше пиздой прижимайся, — вторит Алекс. Марина дрожит. Он вливает водку себе в рот, тут же кашляя и мрачно хмурясь, затем уже на зуб Марины, вставляя меж губ горлышко бутылки с ободранной этикеткой. Он искусно обматывает ниткой зуб, на что Марина тут же кричит от боли, но Алекс, будто в берушах, будто в танке, другой конец веревки уже условный врач цепляет на ручку двери. На немой и испуганный взгляд Марины, он пожимая плечами, отвечает сухое: — Так делают в детстве. Марина косо щурится. Она не понимает Алекса. Он не цыкает и не ругаться, лишь, вновь используя незнакомые слова, объясняет: — Я дерну за дверь и зуб выпадет. — Будет больхно? — жеванно спрашивает жертва гнилого зуба. — Очень, — довольно улыбается Алекс. Он смотрит на Марину ласково, таким тупым взглядом, дурацким и восхищенным, как ни на кого из их банды, так обычно глядят на собаку. Дантист поправляет ломкие и жирные траурного цвета волосы назад и незаметно другой рукой нащупывает щипцы. Марина, как любая собака — чувствует, ощущает эту трубящую в голове опасность. Она дёргается, кричит, плачет, сразу пытается вырваться, но крепко зажатые волосы в кулаке не дают ей сделать желанное. — Сиди! — гнев стучит в глазах Алекса. — Не надо… — плачет она. — Закрой глаза, — просит парень. — Закрой я сказал! — вторит гневно он. Марина все же была послушной собакой. Ресницы дрожат, но свинцовые веки в тот же момент закрываются в страхе. Щипцы лезут в рот, вкус спирта и соли на языке, слюни стекают по подбородку, затем что-то сжимается вокруг зуба. Марина сидит в тишине и тут же пытается вспомнить вкус той самой горькой шоколадки, но вновь не выходит. Затем медленно, тревожно проходит секунда и сразу вылетают в комнате два звука: хруст и дикий, резкий и отчаянный крик полной боли. Кровь попала на замыленные жиром футболки и засаленный матрас с клеенкой, щипсы падают на пол, а в рот знакомо вставляют горлышко бутылки и вновь горький вкус спирта. Марина воет, как сука, глотает водку и затуманено глядит на Алекса бильярдными глазами. Она хочет ударить его, убить и растерзать, увидеть его павлинью кровь и кишки, но вместо этого устало падает на него, тут же харкаясь кровью. — Марина, — зовет Алекс, завороженно смотря на кровавые пятна на лице, — и ты теперь мне помоги. Непонимающий взгляд одной и губы заткнуты чужими губами, слюни, кровь и спирт смешиваются, языки толкаются и дерутся, они ласковы и грубы в тоже время. Алекс сосет ее губу, затем кусает и зализывает и так по кругу, пока Марина не начнет делать тоже самое. Алексу такое тут же надоедает и он прекращает, как и Марина отплевывает кровь в угол. Вкус метала все такой же горький, как и всегда. — Мерзость, иди умойся, — кривиться Алекс. Марина слабо кивает, собираеться встать, слезы все еще возле уголков глаз. — А, блять, забыл, — протягивает Алекс, — у нас воду же отключили, тогда Мисато болела и на работу не выходила, вот же ж… Марина закатывает раздраженно глаза, берет водку, жмурясь сразу же выпивая остаток, обессилено падая назад. Она вновь пусто глядит в сторону Алекса и думает только об одном, проговаривая в слух: — Боже, как же я хочу шоколад… Утро не спелое, не сочное, оно, как и все, что сейчас находиться в таком гадко сером мире беззубой Марины, бесцветное. Язык нащупывает ямку, где раньше стоял зуб, лицо тут же кривиться: еще болит, еще слышно истошный крик в голове. Голые и шелушащиеся пятки становятся на холодный пол и дрожь овладевает телом. — Марина! — противный павлиний голос. — Бутылки! — дерьмовый Алекс, чтоб у него отвалился член. — Помню я! — глаза скучающе глядят на бутылку, что выскочила из-под тумбочки. — Пошел нахуй… В следующий момент ей прилетает в голову бутылкой, она кричит, тотчас падая неповоротливой бочкой на пол, царапая колени и задевая до чего сухие локти. Бутылка, к слову не разбилась, но головушка — да. Марина инстинктивно прикладывает руку и видит багряную, гранатовую воду. Она дрожит, но оборачивается и пытается смотреть прямо, но все так кружиться и болит, что не выходит. — Говноедка! Ты думаешь, если ты русская иммигрантка, то ты можешь говорить свободно на своем языке? — Алекс насмехается, красное лицо перекошено от гнева и смеётся он так же отвратительно. Марина качает головой, трясется и судорожно продолжает махать рукой и головой. — Ты думаешь я идиот? — глаза тут же слипаются, Алекс думает о том, чтобы прикончить эту русскую шваль, но от чего-то выжидает, ждет, хмыкает и гневная поза меняется на фальшиво спокойную. — Иди нахуй… — смакует он. — Разве такими словами могут шлюхи разбрасываются? Особенно, когда этих шлюх кто-то явно добрый и неравнодушный забирает под свое крыло? Алекс по птичье поворачивает голову в бок. Марина отчаянно хнычет и ползет руками к стене. — Бутылки… Живо, пока не убил и не трахнул твой мерзкий труп! — он затараторил настолько быстро и громко, что Марина спотыкаясь, тут же убежала, куда глаза сверкают.

От улыбки хмурый день светлей, От улыбки в небе радуга проснется, Поделись улыбкою своей, И она к тебе не раз еще вернется!

Марина идет скелетиком куда-то вправо, затем прямо и налево, а потом сново вправо. Она шастает по мусоркам и ищет цветные бутылки, собирая в пакет, чтобы потом сдать и выручить деньги на хлеб. Обычно она занимается пропитанием, Алекс домом, а Мисато коммуналкой и орендой. Марина хотела тоже пойти на работу, хотя бы дворником или на… нет, туда ее не возьмут, там ведь студенты только в комбини работают. Алекс запрещает ей идти на работу, возможно боится, что она уйдет, сбежит, как его мать проститутка, а может быть хочет по унижать еще ее. Но Марина тайком читает объявления, думает и хочет начать копить, но пока боится, ведь Алекс может найти заначку и тогда ей точно придётся туго. Мимо проезжают машины, Марина каждый раз видя фонари, пытается выпрямить спину и плечи, чтобы было не так стыдно ей самой идти, но помятая, ношеная уже кем-то одежда, липкие волосы и кровь очень мешают этому процессу, уж особенно бутылка в руках — это слишком мерзко, чтобы касаться. Она — мерзость. Марина останавливается между переулочков, глядит на солнце и хохочет до упаду, представляя себя героем из аниме, но потом смех тут же стихает, бутылка падает из рук и разбитое стекло ранит ногу и душу, ломает сердце на ломтики до слез, до настоящего женского рева и мяса. Она опускается на колени и воет, в руках сжимая объявление о работе посудомойкой. — Достало, как же это все достало… День за днем она идет за бутылками, было ощущение, что их уже и не осталось, вороны съели или местные бомжи, день за днем она получает гроши и покупает на них только дешевую колбасу и хлеб. От бутербродов Алекса уже тошнит и хотеться блевать желчью. Они сидят за одним столом: Она, Алекс, ковыряющийся в носу и хлебе, бледная Мисато, что глядит сквозь нас и бухущего в хлам Кадзи. Он обычно спит где-то в углу, не появляясь часто на кухне. — Как день прошел? — Алекс лениво глядит на унылый и дырчатый хлеб. Макушка болит и на ней все еще кровь. — Норма… — Можешь не отвечать, знаю, что никак. Он грустно улыбнулся, помог Мисато лечь на постель и принес воды Кадзи. Когда Марина смотрела на это, ей до гнусного и больного, казалось, что она здесь мебель, ее никто не замечает и никто не дает воды и не укладывает спать, как Мисато. Ей хотелось тоже заболеть и быть тем, кто получает заботу, но, увы, не получается, не выходит, все идет не так, как хочет того Марина, на то она и человек. Но при этом… В искрящих молниями розетках, ободранных и пятнистых обоях, побитых чашек, плесневелых консервах, воняющих мочой пижамах — Марина находила уют, потому что не знала, как по-другому жить, не знала, как жить где-то еще, кроме «клоака маргиналов». Воду дали, правда, холодную. Марина мылась быстро, натужно, ногтями сдирая кожу до красноты и долгожданной чистоты. Скрип двери и Марина дрожит, трясётся, но не от холодной воды, а от похотливой улыбки Алекса. Он снимает с себя вещь за вещью, Марина считает про себе один, затем два, он заходит к ней в холодный и неприветливый душ, и сам становиться грубым и неотесанным. Он евством сильно прижимается к ягодицами, грудь к спине, пенис к анусу. Он сладко стонет и сжимает спелую грудь, беря один шарик, теребя другой, начиная делать быстро ритмичные движения хуем туда-сюда. Марина на счете три, четыре. Пять, шесть — головка внутри нее, тяжелый вздох и стонущий другой. Семь, восемь — он полностью в нее вошел, крики и маты, наслаждение и боль. Девять, десять — кончает на спину и целует в мокрый засос, а затем в макушку. Марина на одиннадцати позволяет себе реветь, этого не видно, да и она никогда не держалась больше одиннадцати. Но сегодня Марина сама хочет начать счет. — Алекс, я хочу пойти на работу, — Марина томно поворачивается, слегка подпрыгивая, покачивая грудь, опускается на колени перед Алексом, беря в руки вялый пенис. — Нет, за руки не дам, за минет — да, — Алекс самодовольно тотчас улыбается и в тот же момент охает, когда Марина берет полностью его член в рот. — Ох, блять, — Алекс кусает губы и возводит в экстазе глаза к потолку. — Работу, разрешение, хочу… — прерывисто, впопыхах шепчет Марина, еще натужнее начиная сосать. — Хоро… — Алекс прерывается на стон и член обмякает во рту, он смотрит на Марину и велит: — Проглоти и будет работа. Она глотает, он гладит ее по голове и уходит, завернувшись в полотенце. Видя, как дверь закрылась, она садиться перед унитазом, сует два пальца в рот и разворачивает желудок наружу, мрачно смотря на пол заплаканными глазами. В этот раз она досчитала до двенадцати.