Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.
Мацуо Басё
───── ◉ ─────
Он не встает с зарей, не стремится к ней в верные спутники, предпочитая леность до полудня, но находит сокровенность в скользящем по циновке луче еще мягкого, холодного света, где-то там, за седзи, робко отражающегося в бисеринках росы. Сяоши переворачивается на бок, льнет к теплу чужого тела в легком нижнем одеянии, на груди — от движений в бессознательном — распахнутом так, что еще затуманенный сном взор имеет приятную и весьма искушающую возможность целомудренно обвести очертания мышц, словно нефритовые ключицы и тени во впадинках, изгиб плеча, будто созданный для того, чтобы, примостившись на него головой, избавляться от дурных мыслей в ней. Его манит прикоснуться, пройтись кончиками пальцев по тому же маршруту, выказать ими восхищение каждому цунь, но ко многому бесстрастный Лу Гуан до журчащей забавы сим воспользоваться слаб к щекотке. А потревожить мирность его черт ранним утром — кощунство, не иначе. Их, охваченные грезами, Сяоши рассматривает, приподнявшись на локте. Рассматривает и улыбается каким-то своим размышлениям, блуждающим еще совсем нерасторопно, да чувству, оплетающему ребра, подобно виноградной лозе. За, наверное, десяток лет (Чэн Сяоши, к стыду, не помнит точных дат, но утешает изредка просыпающуюся совесть тем, что способен произвести декорации того дня до мельчайших деталей, до снежинок, сливающихся с белизной волос) его лик почти не изменился. Приобрел, несомненно, мужественность взамен юношеской мягкости, но не утратил детской искренности, ныне живущей, быть может, в уголках губ, да задорной искорки, волей-неволей вспыхивающей в серебристых ободках, как блики на стали катаны. Маленький Сяоши часто завороженно наблюдал за отцом, тренирующим изящные приемы из тайцзицзянь, однако на все просьбы сына научить и его сему благородному искусству усмехался, унизительно (как ему чудилось) трепал по макушке и, бросая в руки бамбуковую палку, или скорее палочку, заверял, что стоит начать с малого. Мастерство воина, так и не освоенное Чэном, едва пригодилось ему в будущем; заброшенное, стоило магии вспыхнуть в жилах, а заклинателям — увлечь его любопытство, оно боле не привлекало, как старая игрушка — выросшего из нее ребенка. Чэн Сяоши убежденно клялся, что встанет на путь совершенствования, поможет родителям, достигнув, непременно, высот на выбранном поприще, и сам заживет в месте краше, чем их деревушка, пропахшая клейким рисом и рыбешками из неподалеку протекающей реки. Правда, не знал, куда отправиться, к кому набиться в ученики — в их хлипкое селение путники заглядывали редко, — но старался чему-то обучиться сам. Пытался даже читать сутры, но слишком часто зевал, чтобы вникнуть в их суть. Впрочем, однажды гости все же заглянули к ним. Однако совсем не те, что нужны были мальчику... До сих пор слишком живо помнит ту наполненную агонией ужаса ночь, посещающую нередко в кошмарах — Лу Гуан в такие вечера зажигает палочки благовоний и оставляет лучинку тлеть, пока не сойдет хладный пот... Злые духи вселялись в тех, кто был послабже и восприимчивее, утаскивали детей и стариков, вгрызались в плоть сопротивлявшихся. В их небольшом доме, где голоса не поднимались выше радостных воскликов, звучала предсмертная симфония. «Сиди тихо, как мышка, А-Чэн, что бы ни случилось». Он зажимал уши, утыкался в колени, дрожал, как крольчонок, и молился, не зная молитв, просил помощи шепотом, не зная у кого. Тогда Чэн Сяоши и встретил его. Такого же мальчишку в дорогом жемчужном ханьфу, свидетельствовавшем о его благородности. Перепуганный Сяоши, больше не слышавший родительских криков, едва помнил себя от страха, потому и от незнакомца отпрянул, как от нежити. Пусть в его взволнованном лице и сверкающих решимостью и беспокойством глазах не было и капли враждебности. «Все будет хорошо,» — единственное, что запомнил Сяоши из слов юного заклинателя. Запомнил, как его, скованного страхом, он вытаскивал на белые, но то тут, то там испещренные алыми росчерками улицы, как одним взмахом рукава отбивался от обезумевших людей, как кололо глаза от снежинок и слез... Сяоши не сдерживается. Как изголодавшийся путник, поманенный свежими маньтоу, касается линии челюсти от подбородка к уху, зарывается в белые, как месяц назад сошедший снег, волосы и целует в щеку, будто дотрагиваясь до лепестков хрупкого цветка. Шепчет «спасибо». Он часто так благодарит, часто проводит утро в воспоминаниях и нежности к тому, кто спас его, привел в свой клан заклинателей, приютил как младшего по учению. Подарил шанс его мечте исполниться. — За что? Изумленный вздох срывается с губ, а вслед за ним, по прошествии удивления, мелодичный смех, подражающий игре на гуцине, да ее превосходящий. — И давно ты не спишь? — Сяоши тоном журит и, заставляя съежиться, щекотливо пробегает пальцами по шее. Лу не отвечает, но его распахнувшиеся глаза глядят остро, чуть с хитрецой, ясно обозначая, что он уже немало времени притворяется, не отвлекая Сяоши от его традиционных любований. — Ты не ответил на мой вопрос. Чэн Сяоши запрокидывает руки вверх и довольно, как наевшийся кот, со стоном потягивается: — Мне просто приснился хороший сон. А хороший, потому что ты рядом. Лу смущенно фыркает и отворачивается, попадая прямо в лужицу света, потому уже через мгновение вновь теснится к Сяоши, ища тень. — Как ты себя чувствуешь? Накануне вечером Чэн Сяоши вернулся из непродолжительного путешествия в прибрежный городок, откуда поступила просьба о помощи. Дело обернулось незатейливой задачкой, потому и без сопровождения Лу Гуана он справился быстро, однако его любовь к показушничеству вылезла боком, а точнее несколькими синяками и неприятной болью в мышцах. Смотрел на него Гуан одновременно с облегчением от встречи (всегда беспокоился, когда Сяоши действовал в одиночку), но и с порицанием. Тем не менее его добрые руки задействовали акупунктурные точки, разогнав ци, и сейчас Сяоши уже почти не чувствует последствий своей вылазки. — Волшебно. Чэн наваливается на Лу со спины — жар его кожи отчетливо ощущается через тонкую ткань, отчего Лу Гуан непроизвольно цыкает. Не потому, что ему не нравится, просто этот озорник любил бесстыдно спать в чем мать родила, лишь иногда оставаясь в ку, как, к счастью, и сейчас. Кончики его ушей чуть нагреваются, и, видно, заметивший это Сяоши не минует возможность легко поцеловать то, что ему доступно. Будучи младше, он часто сравнивал с его румянцем цветки крабовой яблони, быть может, потому по сей день оставлял их в его карманах или приносил веточки в вазы. Говорил, что они напоминают об их юношестве. — Можно мы сегодня будем лениться? — прямодушное выражение его лица разжалобило бы и злого духа. Лу Гуан не сдерживает улыбку и тянется к взъерошенным прядям, негоже, но характерно владельцу торчащим. — Ты и без спросу часто этим занимаешься. — Но в этот раз все будет законно, так еще и с тобой, — он преданно льнет к его ласке, пряча медовые радужки. Солнце блестит жидким золотом на удивительно длинных ресницах, сверкая на их выгоревших кончиках. — Так и быть, — на растянувшиеся карамелью минутки Лу прижимается губами меж его бровей, глядит мягко, но уже в следующее мгновение охает, когда Чэн Сяоши решает выразить свою благодарность десятком беспорядочных поцелуев…───── ◉ ─────
«В глубине сада, там, где обрывается земля, а внизу шумит горная река, омывая большие камни, живет дух безумного юноши. Его любовь к опасностям не раз подвергала им его товарищей, коих он подстрекал на сомнительные развлечения, и однажды сыграла с ним злую шутку. Юноша решил на спор спрыгнуть в реку и доказать тем самым свою смелость самим небесам, но разбился о скалы, а неумолимо бегущая вода унесла его тело далеко-далеко. И теперь его не упокоенный дух прячется в ветвях вишни, растущей неподалеку от того места, и пугает всех забредших туда, особенно любит страшить детей, заманивать их в речные глубинки». Сяоши едва скрывает смех, когда слышит эту псевдо-легенду среди искренне верящих старшим ребят. Кто же знал, что однажды его безобидная шутка, призванная уберечь младшее поколение от опасных забав, обретет такой масштаб. Впрочем, то не только имело безукоризненную пользу, но и играло им на руку — излюбленное местечко, присмотренное им еще во время побегов с уроков в лихие юные годы, всегда было лестно свободно, будто только для них и желания укрыться от чужих глаз созданное. Они выходят туда на закате, стремясь усладить взоры огненными всплесками красок на небе. Под раскидистым деревом, где в жару находили укрытие, пахнет цветущей в эту пору ярко вишней да яблоками, оставляющими сладкую липкость на губах. Сяоши крадет дольки из рук, шутливо сражается за последнюю, в итоге разделенную пополам вместе с поцелуем. Но одним не обходятся. Поцелуи распускаются на плечах, а ханьфу, словно в спешке дурно завязанное, с них сползает волной морского шелка. Рыжий полукруг солнца еще окрашивает ключицы киноварью, пускает тени искушающе ложиться на кожу. Лу Гуан, привыкший к сокровенности комнат, робеет как в первый раз, боле не забавляя, но пробуждая в Сяоши порывы нежности. Лу был чуть старше, совсем не чуть мудрее, и один его взгляд вынуждал дрожать провинившегося от страха; Сяоши (даже провинившегося) — от трепета и необъятного чувства, разрывающего грудь. И все же весь его опыт ограничивался им: глазами-искорками, подобно тем, что вспыхивали по праздникам, затмевая звезды и вынуждая замирать в детском восхищении; руками-блудницами, что знали шрамы на изнанке кожи, устами, изгибающимися часто в улыбках да шепчущими всякие глупости. — Иногда я думаю, — взирая сверху вниз на него, почти шепчет Чэн Сяоши, — что ты — тот юноша из легенды про серебряного дракона*, помнишь? Лу Гуан в истоме прикрывает глаза, усмехается: — Почему? — Так же прекрасен… — поцелуй на лбу, столь невинный в противовес языку их тел. — И порой мне кажется, что ты сошел со страниц искусной истории, ибо не бывает таких, как ты. Его искренняя и очаровательная привязанность трогательно вибрирует в сердце, как музыка по завершении игры. Впрочем, сердце пульсирует ныне будто в каждой клеточке тела, оттого все оно стремится к нему навстречу. — Что ж, я определенно превращусь в дракона, если ты будешь останавливаться. Смех Сяоши тонет в прытком вздохе, когда Лу Гуан чуть оттягивает пряди на затылке, когда его теплые губы прижимаются к шее, где бьется, как в лихорадке, жилка. Пальцы неосознанно выписывают узоры на чуть влажной спине, вынуждая Сяоши ластиться к нему сильнее, как покорная лента, кои любил вязать на его волосы Лу Гуан, как дамасский шелк рукавов, покоряющихся всякому мановению. Он сам чертит на стане вязь, быть может, слов, о коих неуместно молвить вслух, перебивая красноречие жестов. С каллиграфией Сяоши не дружит, искусство сие не раз пытался обуздать на частных уроках с Гуаном, да только рыба быстрее бы научилась летать, чем он — соблюдать все тонкости письма. Впрочем, это не мешает изяществу присутствовать в его касаниях, а в них вложенной любви — достигать сердца с потоком быстро несущейся крови. ...Ветер крадет с тонких веточек горсть лепестков, рассыпает над ними пыльно-розовых бабочек. Они же роятся внутри; как перепуганные и пойманные, просятся на волю. Губы рдеют ягодами, а мир сужается до очертаний статной фигуры, до взирающих с незыблемой нежностью очей. Когда шелест травы теряется в шуме крови, когда стремительная судорога заставляет их измождено замереть, Лу Гуан замечает хрустальные капельки, норовящие сорваться с чужих ресниц. — Сяоши… — он протягивает руку к его лицу, но Чэн Сяоши бережно перехватывает ее и прижимается губами к запястью, целуя поверх сини.«Все будет хорошо».
— Все хорошо, все так хорошо, Гуан… …Закат тлеет в дымке горизонта, а на небосводе сгущается сумрак, дыша ночной прохладой. Но в объятиях тепло. Воздух пахнет сладостью вишни и любви.