Падать

      У Коломбины на лопатках два рваных шрама. Все еще уродливых и все еще жгучих. У Коломбины на лопатках—вечное напоминание о прошлом, о жизни той далёкой и почти счастливой.       У Коломбины на глазах полупрозрачная маска и вечно закрытые веки.       И у Коломбины уже давным-давно нечеловеческая душа. Так, её остаток. Конечно, если её расу хоть когда-нибудь можно было назвать человеческой.       Когда-то у неё были крылья, прекрасные, белоснежные. Эти крылья восхищали её родичей и остальных богов. Они любили приласкать её, точно птичку. Они любили слушать её пение, умиротворенное, полное покоя и жизни.       Когда-то давно она вместе со своим немногочисленным народом, столь редким, почти вымершим, жила на самой Селестии. Ах, как сейчас она помнила это чудесное чувство, каково сидеть на мраморном мосту и болтать ногами. А там внизу другой мир, там внизу целая пропасть! Она помнила, какого летать в облаках, наравне с птицами. И каково получать любовь всех вокруг.       Но также Коломбина помнила, каково это — гореть; падать свысока, точно комета и понимать, что вся её жизни более — ничто. Вся её жизнь более — пустота. Потому что Селестия не прощает ошибок. Селестия стирает их с лица земли! Так умирали государства, так уничтожали народы и так погибали наивные, светлые души. Селестия —всегда о возвышенном, всегда о величественной, но ни капли о мирском и приземленном.       Ах, тот миг. Тот миг, когда она вместе с последними ангелами летела вниз, с оборванными, вырванными с корнем крыльями...Она запомнит на все оставшиеся века.       Они летели все вместе, а выжила почему-то она одна. Выжила и поклялась помнить, ибо ничто нет величественнее и сильнее памяти.       Теперь её пение похоронное, мрачное и тягучее. Теперь её песни о мёртвых и ещё более несчастных душах, чем она. О тех, кто сгорел в пламени собственной любви, по воле тех, кто обещал защищать.       Может быть они были слишком человечными, слишком мечтательными, слишком наивно полагавшими, что человеческая жизнь—сказка, наивная, детская мечта. Быть может, были они слишком верящими в то, что врата Селестии открыты для любой доброй души. Чтож, ошиблись. Как и многие другие. Потому что Селестия—не о людях. Она о вечном сне. Спать из них так долго никто не желал, за что и поплатились.       Когда её находит Царица —женщина в белой меховой накидке и с пронзительными, как лёд глазами; с лицом тонким, почти прозрачными и губами синими, точно нить. Она находит её среди снегов изломленную, в ожогах и с безумными глазами, ярко горящими красным. Этим взглядом можно было убивать, что она и сделала поэтому вокруг её маленького обоженного тела и лежала парочка туш зверей. Женщина же не боится, подходит ближе, да руку тянет к её глазам, прикрывая их. —Моя бедная душа, тебе было так больно. Ну ничего, все пройдет. Я обещаю.       И Коломбина верит так же наивно, так же с надеждой. Но вера эта кажется ей правильной, веяло от этой веры холодом, что так сейчас ей хотелось ощутить. И потому она тянется к этому холодному, безжиненному огню бога, тянется точно мотылек... Только уже безкрылый.       Царица обещает возмездия. Царица обещает свержения Селестии, обещает то, что боги заплатят по счетам. И Коломбины верит. Ей хочется верить, потому что рана все еще слишком жива, все еще слишком болезненна. И она лелеит её, подпитывая свою неприязнь к небесному порядку. Она дитя Божье, как говорили Селестианци, и она мечтает о том, что бы все эти боги мучились так же, как и мучались они, падая с небес.       Отношения с предвестниками у неё нейтральные. Она ко всем относиться снисходительно, и так же относятся к ней, если же не с опасением. Но все они постепенно приживаются, притераются всеми своими несовершенствами и уродствами. Постепенно Коломбина понимает, что Царица собрала действительно самых преданных и самых сломленных людей и нелюдей.       А потом их ряды пополняются младшим, одинадцатым предвестником. И Коломбина смотрит своей тысячей глаз на него, пристально, прожигающе. Этот мальчишка юн! С белой трупной кожей и ржавыми волосами, отливающими на солнце золотом. Его лицо все в бедных выцветших веснушках и множеством белесых шрамов, а самое главное— глаза его мертвые, глубокие два океана. И Коломбина не может не ощущать с ним родство, почему-то ещё большее чем с остальными. Коломбина тянется к этому странному, удивительно молодому, но уже мертвому телу. Почему-то ей кажется, что юноша кто-то близкий. Почему-то ей кажется он слеплен из такого же теста, что и она. А потом она вдыхает аромат бездны и все понимает.       Чайльд Тарталья — мёртвый. Такой же мёртвый, как она. Они различны лишь в том, что она создание Божье, а он порождение бездны.       И кто если не она может понять его изломленную душу? Кто если не она сможет узреть всю правду за искусной, уже в таком юном возрасте, маской человека?       Потому что Чайльд Тарталья не может быть человеком. Но и до чудовища он ещё не дошёл. Он завис где-то на середине, держа баланс между двумя крайностями.       И это, пожалуй, впечатляет.       И более впечатляет то, что сам юнец тянется к ней. Вьётся постоянно рядом, да смотрит своими пронзительными тёмными и бездушными глазами на неё, точно и сам понимает какую она боль пережила... Так же как знала и понимала это Царица. —Ты похожа на ангела, —как-то произнёс он, своим звонким ломающимся голосом.       Она тогда и смогла что замереть на мгновение, не веря и не понимая чужих слов. А после улыбнуться тонкой ласковой улыбкой, которой она улыбалась обычно всем подряд. —Верно, птенчик. Когда-то я была ангелом, —говорит без утайки. Потому что не видела в этом смысла.       И Тарталья серьёзно кивает и больше не говорит ни слова, продолжая стоять неподалёку, с прикрытыми глазами. —Падать было больно, — говорит вновь он спустя долгие минуты, а может и часы. И это даже не вопрос, просто жестокий факт, утверждение, если угодно... Не относящееся точно к ней в общем-то. Это утверждение говорит о всех предвестниках разом... Потому что все они пали в глазах людей и богов. Все они изгнанники и отшельники жизни, изломанные и переломанные.       И всех их собрала Царица.       Коломбина тихо и мелодично смеётся, вновь закрывает глаза и завывает всё ещё горестную песнь, всегда похоронную.       Тарталья стоит рядом, она ощущает как и он закрывает глаза, прислушиваясь. Как поддаётся её чарующими голосу и расслабляется, хотя должен был напротив дрожать от страха и ужаса. Но... То работает с живыми... А Чайльд... Настоящего его больше нет, так же как нет и настоящей Коломбины.       Это, пожалуй , тоже факт.       Только вот временами она тоскует: по полётам лёгким, захватывающим; по ощущению свободы и ласки ветра. Она тоскует и по солнцу, ласкающего кожу. Она тоскует и по своей прекрасной семье. Но этого не вернуть, ничего из прошлого не вернуть. —После бездны, семья перестала видеть во мне человека, —со смешком, широко скалясь, сказал Чайльд, протирает клинок от крови. —Монстрам нет места среди людей.       Коломбина рядом тоже улыбается. Её глаза прикрыты, но она всё видит даже так. Ничто не укроется из под её взора. Она тянется руками, нежно поглаживая чужие острые скулы и тонко, уже более ласково улыбается, поглаживая холодную мёртвую кожу. —Верно, птенчик. Монстрам нет места среди людей, —поёт она, —но у нас давно есть свой дом. Тут нет людей. Тут только такие как мы.       И Тарталья улыбается, тянется к её руке, осторожно сжимая своей и прикрывает глаза. —Падать было больно, —хрипло поёт он, пытаясь вторить ей.       Она вновь смеётся. Смех эхом раздаётся по большому ледяному залу, уносясь вдаль.       Да, падать было больно.       Падение сломало их.       Но не уничтожило.