Холодная колыбельная моря

      Сгорбленные злостью пальцы белеют, сжимая друг друга. Ряд к ряду. Только отчаяние может заставить человека сложить руки в молитве с таким остервенением. И Гэбриэль, коснувшись влажными губами указательного, беззвучно, в каком-то душном, затхлом мороке читает одну за одной, не зная, что просит на самом деле. Прощение. Непрощение. Волю. Радость. Бессилие… Так бесконечно долго…       — Принести тебе воды? — сунув нос в щель дверного проема, Карл не решается войти.       Не настолько он глуп, чтобы пропустить мимо себя и оставить без присмотра так беспорядочно горящую ярость. И все же, неразумно было полагать, что стакан воды сможет ее унять.       — Суть вещей…       — М?       — Суть вещей такова, — не разжимая рук, Ван Хельсинг кладет на них висок и говорит будто бы громче, но гласные кажутся лишенными кислорода и оттого звучат глухо — что я должен вернуться.       — Вернуться куда? В Трансильванию? Ты, верно, шутишь… Корабль… — торопливо подбрасывает послушник, схватывая свои же слова на излете. Спорить он никогда не любил.       — Все верно. Есть незавершенные дела.       Закрыв глаза, Гэбриэль забывается, разглядывая выдуманное сумеречное море. Холодное море, заманившее и сжавшее его разгоряченное тело. Впереди нет ни конца, ни края, одна темнота, что становится гуще и солонее. Только такое море могло бы успокоить и погасить его страсть.       Прижавшись к стене затхлого, низкого коридора, Карл отворачивается, но сквозь неплотно закрытую дверь не может не спросить:       — Ты не хочешь, чтобы я остался с тобой?       Ван Хельсинг не слышит ничего, кроме рокота черных волн. Это море, эта выдуманная тьма — его жизнь, все остальное — мертвое. Живое не говорит с мертвым.       — Что ж… раз так… Я найду оправдания в Риме, — вздохнув, послушник бессознательно стучит костяшками пальцев по стене. — Найду оправдание перед Орденом… Но позволь узнать, какое оправдание ты придумал сам себе, Ван Хельсинг?       Раздосадованный, он не ждет ответа — уходит почти неслышно, зачем-то похлопав ладонью по стене и прошептав: «Бедная Анна…»       Живое не говорит с мертвым. Просто не может. Как бы того не хотело.       — Почему ты не слышишь?.. — все же спрашивает требовательно охотник у маленькой пустой комнаты, отведенной для молитв.       Качнувшись словно пьяный, он закусывает палец в ответ на безмолвие. Вдруг еще повезет — и где-нибудь здесь можно будет похоронить самого себя, а завтра — уже без души — сесть на корабль вместе с Карлом. В Ватикане их назвали бы, пожалуй, героями. Пожалели бы принцессу и предали забвению ее род. Как и всё, что еще нужно предать забвению.       Но он не позволит. Вернется, во что бы то ни стало. И оправдания для этого не нужны.       Суть вещей такова, что слава героя или слава разбойника ему больше не нужны. Как и причастность к Ордену. Как и Карл... И все остальные.       Гэбриэль снова шепчет молитвенные слова, возможно, в последний раз, потому что страсть его сильнее. В темной бескрайности моря он горит не один.       Кто-то кладет ладони ему на глаза и называет по имени. Кто-то, кто ждет его. Стоит только вернуться.