***
Двадцать седьмой день двенадцатого месяца 129 года от З. Э. Сегодня я вернулся с добрыми для матушки вестями из Штормового предела. Теперь Баратеоны всецело с нами, а второго щенка Рейниры больше нет. Мама очень расстроилась, но я успокоил её, ведь все, что сделано — во благо. Этот мелкий ублюдок когда-то должен был поплатится за то, что сделала однажды. Пусть все знают, что ярость моя страшна. Я, Эймонд Таргариен, всегда держу слово. И обещание о мести — самое крепкое, которое когда-либо я давал. Мужчина отложил перо в сторону и потер лицо ладонями. На сегодня писанины хватит. Личный дневник — потрепанная книженция, исписанная то детским кривоватым почерком, то каллиграфическими взрослыми буквами — был его отдушиной. В каком-то роде. Туда он мог хотя бы кратко и частично излить душу и мысли, которые никто не должен был услышать. Становилось приятно, когда в голове слегка прояснялось, а внутри отпускало. Хотя теперь Эймонд и не чувствовал той приятной пустоты после написания нескольких строк — по привычке мысли отступили на второй план так же, как и фоновая тревога. Наслаждаясь горячей водой и приятным мятным ароматом масел, Эймонд не задумывался о том, что в жизни его что о пошло не так. И в самом деле — ничего необычного не происходило! Кроме смерти одного бастарда. Это радовало. Он улыбнулся.***
Второй день первого месяца 130 года от З. Э. Последние пару дней меня мучает какое-то предчувствие. Кажись, это не просто так. Война-то уже не за горами, я просто напоминаю. Эйгон опять напился. Хелейна плачет. Матушка кричит на всех подряд, даже на сира Кристона. Всё ведь не настолько плохо, какого пекла они так себя ведут? В очередной раз проверив упряжь седла, Эймонд грациозно слез с Вхагар, отдавая её в руки драконоблюстителям. Сегодня была отличная погода — светило солнце, будто летнее, на небе ни облачка, завивал восточный ветер. Прекрасное время для полетов, ведь так? Снимая кожаные перчатки, он забрался на коня и погнал того к Красному замку. Ему хотелось побыстрее добраться домой и залезть в постель, потому что за час, проведенный в полете, его будто опустошили полностью. Голова гудела, руки чесались, а на душе будто яд разлили — не хотелось ничего, абсолютно. Зайдя в просторную залу, Эймонд огляделся по сторонам и заприметил старшего брата, что притаился на диванчике перед камином с кубком спиртного. Сморщившись, он подумал пройти мимо и остаться незамеченным, но… — Посиди возле меня, брат, — подняв на него затуманенный взгляд сказал Эйгон, отпил глоток вина и махнул рукой. — Никто не хочет даже поговорить со мной. — От тебя за версту несет алкоголем, Эйгон, понятное дело что никто не хочет, — поджав губы ответил на это младший. Его король был жалок, выпрашивая у него внимание. Он мог приказать слугам посидеть рядом, мог заставить своих лордов говорить с ним, но почему-то все равно выбрал именно Эймонда. — Прикажи слугам поговорить с тобой, я устал и хочу отдохнуть. — Эймонд, мой милый младший брат! Не переоценивай возможности. Садись, я налью тебе вина, — похлопав рядом с собой Таргариен потянулся ко второму кубку и из графина налил спиртного. Подал ему, он принял. Отпил немного. Кисло. Эймонд молча присел на край дивана, зная, что не сделай этого, то брат бы просто приказал ему. Кривая усмешка расползлась по лицу. — Посиди со мной. Поговори со мной, Эймонд, — прошелестел Эйгон, подсев к нему ближе. Младший сидел с абсолютно ровной спиной, вперив взгляд в яркий огонь в камине. — Я так давно не видел тебя улыбающимся. — А я давно не видел, как ты был бы трезв. — Не нужно так. Я ведь хочу для тебя лучшего, — печально прошелестел старший и закинул ему руку на плечо. — Я ведь, всё-таки, твой брат. — Ты никогда не хотел для меня лучшего. Я для тебя пустое место. Так было, есть и будет всегда, — опустив взгляд в пол принц лишь дернул бровью и ощутил тяжесть в теле. — Не говори так, это ведь неправда, — чужие белесые брови сошлись на переносице, он опустил бокал на столик. Надул губы, будто дите малое. — Ты всегда для меня будешь любимым братом. Самым любимым из всех. — Достаточно. Иди проспись, Эйгон. Я не хочу слушать твои слова, цена которым грош, — вздернув подбородок, Эймонд скинул его руку со своих плеч, оставив кубок. Встал, развернулся и ушел. Ни слова, ни взгляда — больше он ничего не сделал. — Но я ведь действительно люблю тебя, Эймонд, — его губы задрожали, глаза наполнились влагой, когда громко хлопнули входные двери. Он вздрогнул и сполз вниз по дивану. Эйгон тихо заплакал, роняя слёзы на гладкий каменный пол. Скрутился, обнял себя руками и взвыл, ухватившись за голову. Сегодня он выпил мало, всего половину бокала. Он был трезв, как никогда. А брат этого не заметил. Даже внимания не обратил. Единственная и несчастная влюбленность была его мукой вот уже сколько лет. Подростком он полюбил своего младшего брата, не обращая такого своего внимания впредь ни на кого. Только на Эймонда. Эйгон был однолюбом. А Эймонд не полюбит его больше никогда.***
Десятый день первого месяца 130 года от З. Э. Семеро, это какой-то бред! Сегодня я видел Люцериса. Он, он стоял прямо за расписным столом в малой зале, полупрозрачный, и я так испугался, что на секунду забыл, что самолично убил его. Забыл, да, но я действительно видел его! Это не могло быть просто помутнение. Почему? Потому что я… Эймонд тяжело задышал, проснувшись от очередного кошмара. Оглянулся по сторонам. Он в своих покоях в Красном замке. На своем месте. …второй раз вижу этого мальчишку-бастарда. Я взял у мейстеров настойки и лекарства когда только впервые это произошло, но ничего не помогло и я увидел Люцериса и во второй раз. Он все время стоит на месте, когда бы я не посмотрел, куда бы я не оглянулся, и больше никто его не видит, кроме меня. Смотрит на меня своими бездонными глазищами, сука, я так не могу! Я боюсь этого до дрожи. Никто не может знать, что это за чертовщина со мной твориться, но я не могу вывести её из своего тела и разума ничем. Я… я не могу об этом никому рассказывать. Никто не должен знать. Я смогу сделать так, чтобы этот выблядок больше не приходил во мне. Это просто галлюцинация! Мальчишка — всего лишь галлюцинация, а я просто глупец, который не может побороть это! Трус, жалкий трус!… Мир вокруг оставался прежним. Горожане торговали, знать в замке жила своей жизнью, готовясь к войне, королева-мать с беспокойством стягивала кудри в высокий хвост. Эймонд все реже и реже летал на Вхагар, смотря на неё моментами диким и непонятным доселе взглядом. Один раз вдовствующая королева Алисента нашла своего второго сына с ободранной до ранок и кровавых подтеков левой стороной лица. Эймонд держал в руке нож в опасной близости от своего левого и единственного глаза, сидя на полу и шепча неразборчиво некие слова. В тот день она испугалась, заподозрив что-то неладное.***
четырнадцатый день второго месяца 130 года от З. Э. Я перестал тренироваться с мечом — он попросту вываливается у меня с рук. Я до сих пор не знаю, что со мной твориться, Семеро, это какой-то кошмар! Мальчишка теперь виднеется мне везде, пекло, да даже в воздухе! Мне не хочется есть. Пить тоже. Я боюсь Вхагар. Я не могу спать. Я едва держу перо в руках… Эймонд упал. На глаз единственный нашла пелена, в горле запершило, и он понял — новый приступ. …я не ем уже второй день, не испил ни капли воды. Я знаю, что нужно, но не могу! Мне будто запрещено, я не знаю, не могу понять ничего!… Медленно сосчитал до десяти, вдохнул, выдохнул. Повторил. Упал. Только теперь на каменный пол, скребя его в немой мольбе, шею сдавило сдавило стальными путами. Шелест ветра в закрытой комнате не был для него чем-то необычным — с каждым разом он все чаще приносил с собой его, наполняя комнату запахом морской соли. Зелёной весенней травы. Квартийских специй. Крови. Перед взором вновь замелькал блеклый образ. Уже в который раз. …Люцерис всегда приносит с собой жуткий холод. Как только я вижу его, то мне неизменно стает просто ужасно морозно, и это несмотря на пылающие очаги с дровами. Я старался прогнать его, старался! Но… Семеро, я теперь и не знаю, зачем, зачем он приходит? Были бы это видения и галлюцинации, то я бы уже прогнал из прочь, но ублюдок продолжает приходить! И смотри-смотрит-смо… Мужчина с силой вцепился в волосы и почти вырвал себе их с корнем, когда услышал его голос. — Ты никогда не был тем, кем ты есть сейчас. Ты никогда не будешь тем, кем мог бы. Тебя больше не будет. Он с силой приложился о пол головой, больно ударяясь о него, вскрикнул, и хотел бы расколоть себе череп надвое. — Нет, Эймонд. Не сейчас — там тебя никто не ждет. Там меня ещё нет. Ты будешь гнить из-за чернил в своем сердце. У тебя больше нет меня. А ведь он был прав. Половину жизни, почти с десяток лет, единственное, чем он жил — местью. Проклятой, черной, желанной. Триумфальной. Победной. Убивающей. В первый раз, когда пришел племянник, Эймонд почти вырвал себе свой собственный, один единственный, оставшийся глаз. Дабы не видеть его. Убиться о стену. Сгореть в пламени. Всадить себе в грудь кинжал. Всё, что угодно. Лишь бы не видеть его! …я больше так не могу! Я вижу его буквально везде! Рядом с Вхагар, у письменного стола, за окном, на Железном троне, в зале Малого совета, в покоях Хелейны — он везде! Я… я уже не могу видеть его. Просто не могу. Это какой-то идиотизм, я не могу просто перестать видеть Люцериса, не могу! Нельзя, нельзя ни кричать, ни плакать, нельзя! Не то узнают, все узнают, что я, Эймонд Таргариен, боится всего лишь… Таргариен закричал, как умалишенный, градом полились слёзы. Холодный и безразличный взгляд Люцериса, что смотрел на него свысока, пробирал дрожью даже через кофты. — Нет-нет-нет, убирайся, убирайся к черту, ублюдок, — кричал он, плакал и в мясо сдирал кожу на лице ногтями, впиваясь в него. Глаз наполнился страхом перед неизвестным, сердце сжалось, он не мог встать. — Убирайся, убирайся туда, откуда пришел, уйди, сукин сын, уйди! Эймонд повторял это как мантру, лежа на полу на боку, не в состоянии подняться. Тишину замка вновь разрезал звук душераздирающего крика. …я не могу выйти из комнаты. Я боюсь открыть окна. Я боюсь Вхагар. Ненавижу, ненавижу их всех, Семеро, как ненавижу!… Он смотрел на все это с отрешенностью. В глазах, таких прозрачно-мертвых, горела тень яркого огня, что бушевал бы у него в душе, которой больше нет. Больше нет. Люцерис останется тут, пока не выполнит то, что нужно. Пока не разрушит его жизнь. Пока не удушит дядю его собственными руками. Люк взмахнул ладонью. Ночь сменялась днем, день сменялся ночью, и рассветы были, и закаты были. Только одного не было. Его души. Мужчина вынул её, давая растоптать, и отдал в руки ветру. Лучше бы вырезал сердце живьем. Эймонд вновь с силой приложился лбом о каменный пол в своих покоях, будто одержимый шепча слова на валирийском. — Litse taoba, oh ñuha ānogar, — раскачиваясь на полу и зажмурив глаз нервно выкрикивал мужчина. Слёзы не переставали течь, но уже не волновали. Больше ничего не волновало. Кроме него. …сука-сука-сука, он сводит меня с ума! Он всюду, где бы я не был! Я… В противовес своим же словам Эймонд начал проклинать Люцериса за всё его существование. За все свои проблемы, за все свои галлюцинации. …я больше не могу. Он ведет меня. За собой?… Я не могу пойти за ним, нет! Ловушка, я не должен поддаться слабости, я не должен идти туда, куда и он, я не… В волосах почувствовалась прохлада чужих пальцев, а голова легла тяжестью на худые юношеские ноги. — Ну что ты, милый, всё ведь хорошо, правда? — спросил Люцерис неожиданно преисполненным любви голосом. Мужчина не мог поверить, что слышит его вновь именно таким, каким запомнил — живым. А не обманчиво холодным. Быстро кивнул, хватаясь за острые коленки, впиваясь в них пальцами, забываясь в чувстве утраченного на мгновенье одиночества. Веларион нежно погладил его по преклоненной голове и вдруг улыбнулся. — В конце концов, каждый из нас получает по заслугам. Чужая рука грубо дернула серебряную косу, едва не вырывая с корнем, а Эймонд не смог даже закричать. Из глазниц, с живым глазом и нет, вновь полились реками слёзы, а сердце почти остановилось. — Ты убил меня. Теперь я убью тебя в ответ, милый Qȳbor. Эймонд не помнит, когда и как встал. Когда открыл запертую на все замки дверь. Когда следовал, будто одурманенный, по коридорам за племянником. Вдруг очнулся, вскрикнув. Скинул повязку с глаза, зачесал его неистово, опять сдирая кожу в ранки и мясо. Под ногтями уже скопилась собственная кровь, по пальцам текла она. Посмотрев в лицо Люцериса рядом, Эймонд попятился назад и остановился у большого распахнутого окна в конце коридора. Сглотнув, он даже не огляделся по сторонам. — В Штормовом Пределе ты убил впервые и в последний раз одновременно. Как думаешь, почему? — с улыбкой шагнул мальчишка к нему, заставляя отшатнуться и стать и края окна. — Пошел вон, ублюдок, — больше жалостливо просипел Таргариен, нежели строго, захлебываясь словами от страха. Ноги подкашивались. Люцерис все также улыбался, взяв в ладони его лицо. Погладил ласково, будто любя, прищурил глаза. От рук чужих исходил могильный холод морского дна. — Теперь я останусь с тобой навсегда. Скоро я останусь с тобой навсегда. Таргариен судорожно и со страхом замотал головой, вырываясь из цепких ладоней. Эймонд не смотрел под ноги, когда ступил назад и стремглав полетел вниз с окна. Не успел даже закричать, как тело и горло пронзили острые железные пики, убивая. Без крика, без последнего вздоха. Быстро, болезненно, так, как нужно было. Он не мог кричать. У него больше не было голоса. Он мертв. Эймонд мертв. В конце концов, на столе в покоях принца вскоре нашли мятую записную книжку, пропитанную упавшими с полки чернилами. Ни одна из страниц не была больше столь бела, как изначально. Ни слов, ни строк, ни дат уже нельзя было различить. Всё, что осталось от Эймонда Таргариена — исписанный и потерянный меж записями дневник, который сожгли в камине тем же днем, когда и нашли его залитое собственной кровью тело. Над Королевской Гаванью вновь поднялось яркое солнце. Послышался яростный рёв драконицы, раненой смертью ещё одного своего всадника.