Кадры решают всё: Сентиментальный марш.

Что скажет лорд-капитан, услышав, как друкхари Маражай, дракон Коморры, со вкусом рассказывает, что это он, такой красивый и жестокий, склонил к сотрудничеству коллегу товарища инквизитора? Как этот самый коллега и завёл их в ловушку. И представит доказательства: назовёт имена, которые иначе он узнать никак не мог. Он скажет: – Да ты ж моя лапушка. Как же это мило с твоей стороны, что ты избавил моего друга от необходимости выбивать из тебя показания. Ну, живи пока. Двигай с нами дальше. Поглядим, чем может быть нам полезен такой большой и страшный дракон. Пронаблюдает, как чуть позже на привале инквизитор что-то пишет на листке и отдаёт Хейдари. Догадается, что это он ей, негоднице, даёт доступ к информации по своей агентуре на Даргонусе. Той её части, что работает по генокрадам. Чтобы если он сам отсюда не выберется, на Даргонусе можно было закончить начатое. Правильно догадается. Пройдёт мимо, толкнёт плечом, шутканёт про «опасные связи» и пробурчит ему вполголоса: – У меня так-то шрам под левой лопаткой от ножевого. Четверть дюйма до сердца. В смысле, я примерно представляю, что ты сейчас чувствуешь. И больше к этой теме не вернётся. Только попросит сестру Ардженту спеть что-нибудь задушевное. Лучше всего – про солнце, которого нет в Коморре. И удовлетворённо пронаблюдает, как кривится и передёргивает шкурой друкхари, шипя про «слащавые песенки жалких мон-кай». *** Как-то слово за слово Идира узнала, наконец, кто убил леди Теодору. Сказали они ей наконец. Сподобились. Кузьма при этом аккуратно держал её за плечи, Хейдари гладила по руке, а Ледышка стоял между ней и сестрой Арджентой, сделав из лица табло протокольное. Сфокусироваться у Идиры совершенно не получалось, потому что вопросов у неё никаких не было. – А давай так, – сказала она Ледышке. – Я её вот сейчас урою, а ты меня по приговору казнишь. Хорошо выйдет? Вот не тому человеку она это сказала. Потому что Ледышка просто сделал шаг в сторону. Молча. – Идира, – сказал Кузьма, – давай я за адвоката. То была чистая самооборона. Вот смотри: на борту бунт, пожар и прорыв варпа одновременно, вбегает Арджента в покои лорда-капитана и видит у той в руках еретический артефакт. Как ты думаешь, сколько бы сестра прожила, если бы не выстрелила первой? – И освободила для вас трон лорда-капитана, шерин, – промурлыкала Джай. – Принято. Как лицо заинтересованное, адвокатом быть отказываюсь. Буду прокурором. – Сестра оставила корабль без капитана во время варп-перехода, – заметил Ледышка. – И раскокала мою чашку, – добавил Кузьма. – И конфеты мои слопала, – сказала Хейдари. У сестры расширились глаза, потому что никаких конфет она не ела. Но она стояла молча. – И ботинками топает. – И стреляет без предупреждения. – И рекаф не пьёт. – И песню про ёжика не знает. – И... – Сестра, ступайте отсюда, пока отпускают. Будьте так добры. Пожалуйста. Абеляр, проводите сестру в её каюту, ради Императора. Спелись они, поняла Идира. Спелись, паразиты такие. Внутри стало тепло и тихо. Захотелось спать. Но прежде чем уткнуться Кузьме в плечо и задрыхнуть, она сказала этой святоше Ардженте: «Я тебе не прощу». Хорошо так сказала. Чтобы не спалось идиотке. А Идире хорошо спалось. Но Ардженту она не простила. Такое прощать нельзя. *** Кевин совершенно не волновался. Их собрали и ещё раз проинструктировали. Напомнили о важности задачи. Сказали: Даргонус должен быть чист и прочее всякое. Обещали премиальные. Построили на молебен. Короткий, потому что время поджимало. Кевин совершенно не волновался. Они много раз пробовали и у них всегда получалось: глухая стена образов, мыслей, слов, отсекающая и заглушающая сигнал из зоны. Их зона – Куолон. Всё у них получится. Мимо прошли, о чём-то разговаривая, двое санкционатов и телепат. У них как всегда отдельное помещение. Телепат обернулся на пороге, оглядел их всех и сказал: – Просто держите их ребята. Если вы их не заткнёте, мы их не соберём. – И добавил. – Пожалуйста. *** Очагов, как поняла Идира, было несколько. Кроме насмерть засранной Сципионы, где даже Император уже не мог отличить своих, были ещё всякие мелкие скопища в трудно доступных местах и как раз обсуждалось, кем, как и в каком порядке их ковырять. И крупный очаг в Куолоне, куда прицельно собрали, стащили и согнали всё, до чего дотянулись. И оно там сейчас шевелилось. Астропаты держали стенки, не позволяя связаться этим кучам между собой и тем более – выйти на связь с ульями. Что будет, если из варпа вынырнет тиранидская флотилия, Идира старалась не думать. Потому что флот у Вольного Торговца не то чтобы велик и могуч, а космодесантник вон и вовсе – один завалящий. Говорят, этих тварей разбирают. Но не этими же силами. Ледышка, с вечным своим занудством, теребил магоса Паскаля – нельзя ли ускориться по Куолону: – Пойми, там половина астропатов - несанкционированные. – Что ты опять, – сказала Идира. – А ничего, госпожа Тласс. – Ответил Ледышка глядя на неё с такой злостью, с которой не смотрел никогда. - Кроме того, что они, фактически – пушечное мясо. К концу операции из них почти никого не останется. Если их вообще хватит до конца операции. Людей не хватает. Людей всегда не хватает. Зато появились друкхари. Дракон Маражай подошёл к тактическому столу походкой шлюховатой балерины, и снисходительно проронил, что вот в этих вот труднодоступных местах могли бы порезвиться его соплеменники. Раз уж мон-кай не хватает людей и ума. Неужели они думают, что у него не осталось на Даргонусе агентов, способных организовать рейд в нужную точку практически мгновенно? Наивные мон-кай... Наивный мон-кай, лорд-капитан, прежде всего спросил мнение инквизиции. – Натравить чуму на сифилис – очень в вашем духе, лорд-капитан, – ответила ему инквизиция. – Учитывая обстоятельства... продолжите цитату сами. И лорд-капитан дал добро на действия друкхари на Даргонусе. Приставив к великолепному и несравненному дракону помощницу – Джай Хейдари. Джай немедленно подцепила дракона под ручку и они удалились, синхронно покачивая бёдрами в такт песенке про шарик, что мурлыкала хладная торговка, предвкушая барыши. Никто не сомневался, что все попавшие в её поле зрения агенты друкхари и вызванные ими воины будут немедленно и беспощадно включены в торговые цепочки братства Касбаллики. Кто в качестве поставщиков, кто в качестве товара. Инквизитор и лорд-капитан проводили парочку одинаковым взглядом, мечтательным и слегка жалостливым. Идире не надо было лезть им в голову, чтобы понять, что думают они: «Наша девочка. Она выдерет этому дракону все зубы. В труднодоступных местах». Идира тоже проводила взглядом вульгарную парочку и пошла заводить рекафеварку. Дело набирало обороты и рекафа явно потребуется много. *** Навигатор леди Кассия смотрит. Навигатор леди Кассия видит. Увидеть то, что зрит навигатор, не дано никому из людей. Понять, порой, и самому навигатору. Если к Даргонусу приблизится флотилия тиранидов, леди это не пропустит. Всё остальное – варп. Леди видит красное на красном и золотое на бирюзе. Видит уродливые шершавые щупальца и кокетливые слизистые завитки. Беспредельно царство хаоса, через которое она прокладывает путь кораблям. Она привыкла смотреть. Леди Кассия механически водит кистью по холсту. Уродливые щупальца, кокетливые завитки. Она не умеет рисовать людей и лошадок. Она не знает, что означают её картины. Люди рисуют то, что понимают. Леди Кассия рисует то, что видит. Пустые глазницы хаоса, полные темноты. Изгибы и наслоения пространства становятся изгибами кисти и слоями красок. Почему-то среди них под кистью Кассии появляется яблоко. Леди Кассия останавливается и смотрит на холст. Леди Кассия плачет. *** На поверхность Даргонуса они не спускались. Чтобы точно там не подцепить и не привезти на флагман какого-ни будь шустрого и тихого стервеца-генокрада. Спускаться на Даргонус позволено было только Ардженте. Сестра Битвы моталась туда и обратно, стрелять и вдохновлять. Каждый раз её и шаттл тщательно осматривали. Шаттл практически разбирали на запчасти, сестру, вот жалость, разобрать было нельзя. Только генетический скрининг. Идира каждый раз спрашивала: «Ну? Так и вернулась наша девка нецелованной?» «Чиста и невинна», – отвечали ей. Дурацкая шутка не приедалась. Ангел Императора Ульфар тоже рвался вниз. Жечь прометием и давить сабатоном. Но ему сказали «исключено». А когда он попытался орать, ему сказали, что если он жаждет быть поцелованным в жопу, то пусть идёт искать себе другую планету с генокрадами, потому что кроме них, никто его целовать не намерен. Ангел взвился, начал орать про трусливых инквизиторских слизней, избегающих битвы, и про то, что он с ними сделает. На мостике частью попрятались, частью делали ставки. Но тут перед ангелом встал Кузьма-капитан в обычной своей позе – руки в брюки, плечи опущены, – и с лицом скучным, как у чиновника, сообщил, что тут вообще-то люди работают. Люди быстро уткнулись в работу. А лорд-капитан добавил ещё, что он, безусловно, уважает орден Ульфара и понимает принятую в данном ордене точку зрения на дела инквизиции, но как лорд-капитан этой доброй пустотной ладьи и лично Ульфара эттфатер, настаивает на том, чтобы Ульфар принёс извинения за свои излишне цветистые речи в адрес полезного и дельного члена его свиты. И всё это – ровным голосом без пауз на одном вдохе. И было понятно, что если Ульфар сейчас промолчит, капитан снова вдохнёт и продолжит так же скучно перечислять достоинства полезного и дельного члена свиты или зачитывать наизусть страницы любого Кодекса. –... Э... – Сказал Ульфар. – Извинения приняты, господин. – Сказали ему из-за планшета. – Прошу также извинить и меня за излишнюю резкость... И было понятно, что если Ульфар сейчас промолчит, то ему продолжат спокойно сообщать, чем была та резкость вызвана. Избытком работы она была вызвана и тем, что запасной комплект мозгов инквизиторам не полагается, а основной – уже дымится. –... Грр... – Сказал Ульфар. – Вот и славно. – Сказал Кузьма. – А не может ли ангел Императора нам немного помочь? Если его не затруднит? И ангел императора принял командование группой, работавшей по Сципионе. Там было надо как раз то, что он умел: выжигать до основания. Ронять с орбиты здоровенные булыганы, заливать огнём, долбить торпедами. Чтоб ничего живого. Ангелы с таким отлично справляются. А за тем, чтобы Ульфар, непривычный к роли начальника, не истребил заодно подчинённых, был приставлен следить Абеляр. Он никакому ангелу людей в обиду не даст. *** Тави Тум стреляет и молится. Молится и стреляет. Перед тем, как занять позицию на Пьяном Перешейке, они отстояли молебен. Священник, что прибыл к ним недавно и заменил их прежнего, все эти дни только и делал, что слушал: каждого исповедовал, с каждым поговорил. А молебен служил красиво, глубоким и звучным голосом, не таким, каким разговаривал. После молебна встал в строй и сказал уже голосом своим обычным: – Ну, что ребята? У господа нашего, Императора, не руки, а длани. Других рук, кроме наших, у него, получается, нет. Мирные жители Куолона всегда были не очень-то мирными. А если им крутанут мозги дотянувшиеся через заслон генокрады, то мирного в них и вовсе не останется. Идея овладела массами с такой скоростью, что подразделение Тави едва успели развернуть и позиция получилась – обнять и рыдать. На них шла толпа, уверенная что: там их дом, там сейчас наливают, там самое веселье, там самые гладкие тёлки, там самые лучшие пляски... Там – это за периметром, в конце Пьяного Перешейка. Надо просто пойти туда и взять. Какое право имеют их туда не пустить? Никакого права не имеют. Ножи, дубинки, обрезы. Мирное население. «Пустить бы их туда», – думает Тави, меняя рожок. «Пусть бы жрали их там». Знает – нельзя. Только бы оттуда, из-за периметра, не подошли обитатели. Вот этих тут точно не надо. «Кевин, – думает она, – миленький, удержи их там, пожалуйста». Тави стреляет и молится. Молится и стреляет. Сначала – поверх голов. Потом уже – как получится. *** Всё прекрасно знали, что не бывает безупречных планов. Даже если всё просчитал магос Паскаль Хайнеманн. Даже если всё учли и заложили запас прочности. Не бывает. Никто даже не удивился, когда твари из-за периметра в Куолоне дотянулись телепатической связью и позвали к себе толпу от города по Пьяному Перешейку. Никто не удивился и парочке обрушенных зданий, нескольким неудачно вставшим завалам: не все же они там одурели окончательно и просто считают, что у них тут классная тусовка. Кто-то ещё соображает и пытается прорваться. Паскаль спешно что-то пересчитывал – куда сдвинуть свои жуткие машинки, плюющиеся огнём, где можно что подтянуть, чтобы накрыть эту поменявшуюся «конфигурацию». Так, чтобы, кинувшись от огня, твари не смяли ребят на Пьяном Перешейке, которые сейчас не пускают к ним толпу. Идира посмотрела зачем-то на снимок с поверхности. Посреди улицы стоял стол. Здоровенный пластиковый стол, притворявшийся деревянным почти с тем же успехом, с каким генокрад притворяется человеком. Кто-то куда-то тащил его, да так и бросил посреди улицы. Стол стоял и сам себе, должно быть, верил, что он деревянный. «Так боги верят, что они боги,» – подумала Идира. Сам в себя не поверишь, кто в тебя поверит. Смешно. Шепотки пытались ей что-то сказать, она отмахнулась: не до вас. - Где-то полторы минуты, – сказал Кузьма. – Их бы там занять чем-то... чтобы не опомнились. Но полторы минуты разбег. Всяко кроили – не выходит. Грёбаный улей. Идира увидела, как Ледышка смотрит на карту. Как раз туда, где стоял тот глупый стол. И вспомнила почему-то ту давнюю драку в парке. И увидела, что посох у него за спиной – на телепатию. И ещё вспомнила, что он инквизитор. Что у него ментальные блоки. И биомант. Такие долго живут. Или выживают. И что он, самое главное: слуга Императора. Читай: монета разменная. Почему-то она отчётливо увидела, как падает эта монета. Туда. На те нужные полторы минуты. Ей очень не нравилось, как все они молчат. Ждут – решила Идира. Ждут, когда он сам вызовется. Сам им этот размен предложит. Ей стало невыносимо тошно. Ей-то показалось уже, что люди тут собрались. А они – как всегда. Так бы встала и вышла. – Идира, – сказал Кузьма-капитан. – давай выйдем, поговорим. – А давай. – Сказала Идира, и они ушли в соседнюю комнату. – Выбирай, – сказал Кузьма-капитан. – Добровольно или по приговору. Вот в этот момент Идира его почти полюбила. – Добровольно. – Сказала она. И добавила. – По приговору. Потому что по приговору – смешнее выйдет. Ледышка меня приговорит. Шестерёнка меня своими агрегатами сожжёт. Что между тем и тем случится – то случится. А ваши руки выходят чистые. И они вернулись к остальным. – Всегда хотела так, – сказала она Ледышке. – И даже не спорь. Он не спорил. Он делал то, что у него лучше всего получалось – молчал. С очень смешным лицом. Кузьма спросил, сколько времени она им даёт, она прикинула и сказала, что мало, конечно, но сколько-то есть – где-то три патерностера. Шестерёнка защебетал что-то со словом «синхронизация» и «точный хронометраж», Кузьма на него строго глянул: «Будем работать, как она скажет. Я тебе посчитаю. Я эту считалочку помню. Приходилось пользоваться». – Сестра Арджента со мной пойдёт. – Сказала она. – Несолидно без конвоя. Успеет удрать – её счастье. Нет – не судьба, значит. Та только кивнула молча. Идире даже понравилось вот этак командовать. Сроду она никем не командовала, а тут была – самая главная. – А ещё я хочу, чтобы вы мою волю исполнили последнюю. – Сказала она. - Я на бумажке запишу. – И очень старательно при этом не смотрела на сестру Ардженту. Которая может ведь и успеть. Добежать до укрытия. Вон уже карту изучает. – Тебе, Кузьма-капитан не поверю. Пусть Ледышка обещает. – Я обещаю, госпожа Тласс. – Сказал Ледышка своим обычным ледяным голосом. А самое смешное было то, что на шаттле к нужному месту подлететь не получалось никак. Зато получалось – в капсуле. Хайнеманн, шестерня этакая, мог так рассчитать, что капсула опустится, куда он захочет, а не куда Имп пошлёт. С точностью до размеров того самого стола. Так он говорил и пискляво ругался на слово «баллистический», потому что оно было «неприменимо». Она его дразнила: «вжжжух! И потом – скидыщ! Прямо им на бошки!» Никаких «скидыщ», госпожа Тласс, сказали ей. Капсула опустится на парашюте в точно рассчитанный квадрат. По мере приближения к поверхности вы сможете начать устанавливать телепатический контакт с противником. Она отмахнулась: «Сама знаю, не гунди. Без сопливых скользко». Вигдис... А что – Вигдис? Оказалось, есть вещи, которые можно скрыть от мастера вокса. Кузьма ей потом скажет. Она рассмеялась, вспомнив, какие были у них лица, когда Ледышка по трансляции зачитывал приговор. Смешные были лица. У Ардженты – тоже смешное. «Говори, – сказала она ей. – Говори, пока падаем. А то мне страшно». И замолчала. Страшно ей вовсе не было. Было ей любопытно и правильно. Падает к поверхности капсула спускаемого аппарата. Червивым яблоком в ряску пруда. – В Коморре нам было видение, – говорит Арджента. – Его послал Император. Я не могу понять, почему он послал его через лорда-капитана. Почему не я. Почему он. Идира смеётся. – Я спрашивала Его. – Говорит сестра Арджента. – Я молилась. Он не ответил. Почему – он? Почему – не я? Это не может быть из-за того, что я убила леди Теодору. – Это может быть из-за того, что ты дубина. – Говорит Идира и велит ей: Когда выйдем и пойдём – будешь петь. Только не гимны свои боевые. Они моё колдовство собьют. Песню пой. – Какую? – Уточняет старательная Арджента. – Повеселее. Лучше всего – про солнце. Арджента кивает. Через некоторое время после рывка парашюта Идира начинает фокусироваться. «Почему – не он? Почему – я?» – думает она. Но это ещё не главный вопрос. Совсем не главный. Потому что тут она знает ответ. И ответ ей нравится: «Потому что»! Главный вопрос впереди. Она слышит их. Она прикасается к ним. Отрезанные от эфира, они мечутся в замкнутом контуре, перекликаются, договариваются. Гнилые, скользкие, сладковатые. «Где вы все?» – думает она. Но это не главный вопрос. Это она сейчас выяснит. «Идите ко мне, мои хорошие» – зовёт она. Она сплетается с ними потихоньку, гладит, успокаивает. Их слишком много для неё, но это ничего. Пока их держат астропаты – это вообще ничего. Потом будет сложнее, но ей есть, на чём фокусироваться. И когда капсула ударяется о поверхность, она спрашивает: «Где ты, моя госпожа?» Она входит в нужную улицу улья. Впервые видит их издали - впереди. Таких разных. На высоких стенах вниз головой здоровенные твари. Группками внизу - те, что совсем как люди. Она идёт вперёд и не боится. Чего ей бояться. Позади неё сестра битвы с болтером наперевес. Поёт песню про солнце. А впереди идёт её госпожа. Госпожа её, леди Теодора, в полном блеске. «Довольна ли ты, моя госпожа своей свитой?» Все они смотрят на тебя. Все они видят тебя. Все они восхищаются тобой. Метёт мусор на мостовой богатая мантия леди. Беззвучно ступают высокие каблуки. Гордая, прекрасная, несравненная, леди подходит к столу. Забрасывает стройную ногу, каблук твёрдо встаёт на пластик, выдающий себя за доску. Поднявшись на стол, леди сбрасывает мантию. Нагота её ослепительна – иначе и быть не может. Леди улыбается. Леди танцует. Счастливая и довольная, прекрасная как никто, танцует на столе посреди пустой улицы госпожа Теодора фон Валанциус. И улица перестаёт быть пустой. Из дверей и щелей, с балконов и из подвалов собираются восхищённые зрители. У них улыбки от глаза до глаза. Но улыбка госпожи прекраснее. У них гладкие панцири. Но кожа госпожи глаже. У них холодные тела. Но госпожа холоднее. Госпожа Теодора танцует на столе. Ей всегда нравилось быть в центре общего внимания. И немножко шокировать общество. Госпожа Теодора вызывающе прекрасна и вульгарна ровно настолько, чтобы это казалось пикантным. У неё безупречные ноги и безупречный вкус. Она улыбается и танцует. *** Откуда их столько? Толпа не убывает, только становится плотнее. Сзади толкают передних на автоматные очереди. Улица переполнена жадными до праздника, готовыми к удовольствиям, рассчитывающими на поживу. Тави проклинает всё на свете: их к такому не готовили. Их вообще ни к чему не готовили. Тави стреляет и молится. Молится и стреляет. «Ненавижу, – думает она. - Ненавижу». «Люблю», – думает Кевин и ловит волну. Ему не раз и не два говорили: всё, что угодно, только не личное. Любые фантазии, любые абстракции, любые темы – только не личное. Лучше всего, конечно, любовь к Императору и немеркнущий свет Астрономикона. Даже не лучшее, а единственно разрешённое. Гордость за то, что ты принадлежишь к Человечеству. Принадлежишь Человечеству. Служение и готовность отдать всего себя во имя и во славу Империума. Твёрдая поступь легионов. Взмах крыльев имперского орла. Чернь и золото статуй. Мох под каменными ступнями, щербина на краю ризы, плесень меж каменных пальцев, жирный отблеск свечей... ...на восьмые сутки дежурства, когда в ушах уже не звенит комариный рой, а орёт сирена, в ход идёт всё. Держать. Гасить их сигнал. Перекрывать и держать. Держать. Отделять своё от чужого. Держать и гнать волну, заглушая их голоса. Гнать. Держать. Вертеть. Обидеть. Видеть. Слышать. Ненавидеть. Только не личное, предупреждали его. «Тави», – думает он. Она оборачивается и улыбается. На ней платье. Лёгкое синее платье. Колени совсем белые, ноги тщательно выбриты. Туфельки на невысоком каблуке. Она не носит высокий каблук, привыкла к ботинкам. В пруду, заключённом в сероватую каменную кладку, плавают толстые утки. Вода в пруду жирная и гниловатая, утки разгребают лапами ряску и там, где они проплыли пляшут на поверхности солнечные зайчики. Они подходят как-то незаметно и непонятно, сколько их. Один из них берёт Тави за плечо, другой толкает Кевина в грудь. Кажется, они что-то говорят. Мелькают солнечные зайчики. Тави вырывается и синее платье рвётся по шву. Она долго выбирала это платье. Сомневалась, идёт ли ей цвет. Но ей нравился именно синий и она решилась. Чьи-то руки комкают юбку. Каблуки скользят по гладкой дорожке. Его толкают сильнее, он взмахивает руками и падает в воду. Цепляется за серый пористый камень, пальцы скользят. Вода заливается в нос. Он не слышит, кричит ли Тави. Не видит, куда её тащат. Кажется, они смеются. Им ничего за это не будет. Пальцы соскальзывают с камня. Гнилая вода смыкается. – Минус один. – Говорит кто-то. – Дышит, но не выходит. У нас минус один. *** Куда попёр?! Ты! Хрен клешнявый! Не отвлекаться. Смотреть. Смотреть, как пляшет моя госпожа. Ах, какие бёдра у моей госпожи, шёлковые бёдра. Ах какие титьки у моей госпожи, круглые как дыньки. А попрыгай, моя госпожа, чтобы титьки тряслись... Госпожа Теодора подпрыгивает. Трёхдюймовые каблуки с хрустом врезаются в пластик. Стол ломается под госпожой Теодорой. Всегда она была жирновата. Подо мной бы не проломился. Так идите ко мне, хорошие. И плохие тоже идите. Одна я у вас осталась. Смотрите, кого привела. А ну-ка все – поздоровались. Дверка слетает с петель. Твари хаоса рвутся навстречу публике. Публика рукоплещет. Публика щерит жвала, разевает слюнявые пасти и воздевает клешни. Мясо встречает мясо. Любите друг друга, твари. Благословляю вас. Всё, что от меня осталось – благословляет вас. Любите друг друга, твари. У вас не будет детей. А всё, что от вас останется, заберём я и огонь. Капитан начинает отсчёт. Патер ностер куи эс ин челес, – слышит в наушнике сестра Арджента. Она разворачивается и бежит. Санктифичетур номен тум, адвениат регнум тум. Сестра Арджента бежит. Никогда сестра битвы не поворачивалась спиной к врагу. Никогда она не бежала с поля боя. Но был приказ и она бежит. Фиат волюнтас туа. Трижды должно прозвучать «амен», прежде чем придёт огонь. Си куот ин челе эт ин терра. Сестра Арджента бежит. Давят щебень тяжёлые ботинки. Тяжёлый болтер бьёт по спине. Ровный голос звучит в наушнике, отмеряя неизмеримое. Панем нострум куотидианум да нобис ходие. После первого «амен» сестре начинает казаться, что капитан читает молитву. Не старую считалочку на древнем языке, комично похожем на высокий готик, а самую настоящую молитву. Голос его звучит так, будто он молится какому-то неизвестному богу. Сестра Арджента бежит. Ей не до кощунственных мыслей. У неё осталось ещё два «амен», чтобы добежать до укрытия. Эт димитте нос дебита ностра си куот эт нос димиттимус дебиторибус нострис. Беги, девочка, беги. Капитан отмеряет время. Ровно. Чётко. Без пауз и остановок. Эт не нос индуктас ин тентационем. Времени хватит на всё. Времени хватит на всех. Тот, кто его создавал, создал его достаточно. Беги, девочка, беги. Сед либера нос эт малё. На третьем «амен» сестра Арджента ныряет в укрытие и вжимается в камень. На третьем «амен» магос Паскаль Хайнеманн шелкает тумблером. На третьем «амен» всё, что осталось от ведьмы Идиры Тласс, улыбается в пустоту и задаёт главный вопрос, всё это время висевший в воздухе: – Где моя сковородка? Мир выворачивается реальностью внутрь. Огонь встаёт стеной. *** Леди Кассия смотрит. Леди Кассия видит. Где-то спит на своём золотом троне бессмертный Бог-Император. Вечен и неизменен свет Астрономикона, что даровал он людям. Вечен, неизменен и почти неразличим. Где-то четыре владыки хаоса собирают свой урожай: злобу, гниль, сладострастие, и, конечно – цинизм безнадёжности. Наслаждение их неизбывно, сила их велика. Леди Кассия смотрит. Леди Кассия видит. Идёт по имматериуму женщина в сиреневом платье. И ад следует за ней. Толпа немыслимых даже для варпа тварей ковыляет, ползёт, хромает и катится вслед за сиреневой юбкой. Женщина не оборачивается. Она ведёт их за собой. Тянется слизистый след, падают хлопья гари. Она пойдёт к четверым. Она найдёт четверых. И спросит у всех четверых: «Где моя сковородка?» А к пятому не пойдёт. Не его это зона ответственности. *** – Ты не можешь защитить свою женщину, – слышит Кевин. Это даже не голос. Это чья-то мысль. Но мысль эта – не его. Это он понимает. Он вцепляется в это понимание и смотрит – чья же? За мыслью стоит лицо. Совершенно обыкновенное, ничем не запоминающееся лицо мужчины годами старше Кевина, очень бледное. Взгляд в пустоту. Глаза разного цвета. За глазами стоит отчаяние. – Ты не можешь защитить свою женщину. – Констатация факта. Факт относится не к нему, Кевину, а к человеку с разными глазами. И отчаяние. Чужое, но такое плотное, что за него его можно взять руками. На него можно опереться. Оно пахнет стерильным боксом и электричеством. В него можно войти, в это чужое отчаяние, и выйти с другой стороны. Там по пространству имматериума идёт женщина в сиреневом платье. Оборачивается и машет рукой, как уже махала когда-то: «Кыш отсюда». Ещё говорит «скидыщ!» – и хохочет. Кевин видит потолок и трещину на потолке. «Тави», – думает он. Тави стреляет и молится. Молится и стреляет.