Корифей

— Что тут происходит? Руки — большие, крепкие, с мозолями от верного копья, которые грубо трутся о нежную кожу принца — опускаются на его плечи как раз вовремя, чтобы удержать от обидного падения. Мальчик охает, потирая лоб, ушибленный об коленку незнакомца. Он не успевает даже удивиться, когда на другом конце коридора слышится звонкий, пронзительный голос няньки, призывающий его одуматься и вернуться в свои покои. Недолго думая, он крепко обхватывает ногу мужчины, и утыкается носом в его хитон, всем своим видом выражая полное нежелание куда-либо идти. Он проживает уже пятое своё лето, и уже достаточно большой, чтобы выбирать, когда он хочет отойти ко сну. — Юный господин! — его нянька, мерзкая старуха, временно заменяюшая Кормилицу, приближается с прытью не подстать ее возрасту. Принц не смотрит на нее, ему претит ее вид, она злая и безобразная. Не чета терпеливой, ласковой Эвриклее. — Юный господин, вы!.. Звук ее коротких, шаркающих шагов, внезапно обрывается вместе с ворчанием. Из любопытства, принц наконец поднимает на нее взгляд. Ее лицо почти красиво в своей странной бледности, если не считать этой странной, перекошенной гримасы. — И что это у нас тут? — раздаётся сверху. Он поднимает голову. Мужчина смотрит свысока, и на губах его играет легкая, насмешливая улыбка. Он красив. Его тёмные кудри струятся вниз по широким плечам, а темно-карие глаза горят каким-то непонятным, диким огнём. В ярком свете факела они кажутся почти алыми, и отчего-то завораживают. Словно гипноз хитроумной змеи, или тигр, что вот-вот прыгнет на добычу. — Я спрашиваю, — он хрипло смеётся, поднимая изящную черную бровь. — Кем ты будешь, мальчик? — Я не мальчик! — принц хмурится. — Я — Телемах! И я буду цалём! Нянька снова охает, от чего-то хватаясь рукой за грудь. — Прошу простить нас, добрый господин! — подобострастие в ее голосе мешается с плохо скрытым ужасом и отвращением. — Принцу уже пора… — Как интересно… — тянет мужчина, не обращая на нее внимания. — Ты будешь «цалём». «Увелен» в этом? Его улыбка не похожа на те, что Телемах привык видеть на лицах матери и слуг. Кривая, жесткая, почти неприятная… Наверное, этот взрослый просто не умеет правильно улыбаться. Как грустно. Значит, Телемах должен его научить! — Да! — принц старательно растягивает губы, показывая правильный пример. — Увелен! Я! Все так говолят! — А что, если я? Его тон легок и игрив, но лицо его отчего-то больше не кажется мальчику красивым. Телемах ёрзает на месте и отпускает ногу незнакомца, желая отступить назад, но тот лишь крепче сжимает его плечи, не давая сдвинуться с места. Это, должно быть, игра? Только Телемаху совсем не весело. Он извивается в чужой хватке, и впервые думает, что предпочёл бы объятия няньки. Но, оглянувшись на нее, он не находит в ней никакой поддержки: старуха трусливо отводит взгляд, и молча ждет, чем все закончится. Это какая-то неправильная игра. На лице мужчины играют тени, его зубы кривятся, точно клыки, готовые вот-вот вонзиться в чью-то шею. Это неправильная улыбка. Нехорошая. — Пусти! Пусти, мне больно! — принц вопит во все горло, отчаянно брыкаясь. И, к его удивлению, взрослый повинуется. Хватка на плечах Телемаха расслабляется, и тот с испуганным вскриком плюхается на пол. Поднявшись, он, на трясущихся ногах, пятится в сторону своей внезапно горячо любимой няньки, под низкий, лающий смех. — Ну что же вы, юный господин? — принц жмурится и затыкает уши, но слова его, кажется, невозможно не слышать. — Всего лишь шутка. Мы все так славно посмеялись, верно? — В-все верно, добрый господин Антиной! — заискивающе тянет нянька, прижимая мальчика ближе к себе. — П-прошу простить, юному господину п-пора ко сну! Антиной ничего не говорит. Лишь снова улыбается. Неправильно. Что происходит дальше, Телемах помнит лишь обрывками. Старуха тащит его, оцепеневшего, под руку. Он бредет за ней молча, безвольно, не разбирая пути и не слишком заботясь о том, куда же его ведут. Лишь бы подальше от того коридора, подальше от неправильного взрослого. Огни факелов, старинные гобелены, перекошенное лицо старухи — все мешается в его сознании, размывается слезами и страхом. Уже в следующий момент его бесцеремонно заталкивают на ложе в его покоях, и накрывают с головой теплой, мягкой шкурой — единственным подарком отца, добытым вскоре после рождения принца. Он сворачивается тихо, прижавшись к той шкуре, и пытается представить, что это сам Одиссей прижимает его к теплой груди. Что большой, сильный папа рядом, и никакие неправильные взрослые ему не страшны. В ту ночь ему снятся змеи, тигры, и жадный, пожирающий их дворец, огонь. Утром его ласково встречает Кормилица Эвриклея, и прогоняет дурные сны веселыми играми и сказаниями о великих героях. Старуху-няньку он больше никогда не видит.