Корифей

Ложе из оливы мягче, чем Одиссей его помнит. Для его израненного, истощенного десятилетием войны и гонения тела даже трава иной раз кажется слишком нежной, что уж говорить о роскошных тканях и шкурах царской опочивальни. В момент между сном и явью, когда Одиссей не помнит еще, где он, и что с ним стало, его сердце разрывается, и он мечтает зарыться в покрывала так же горячо, как и сбросить их на пол, изорвать в клочья. Он не привык к удобствам, не достоин такого тепла и роскоши — не его окровавленным рукам хватать ныне богатые покрывала. Не его рукам, хватавшим прежде лишь мечи и копья, убившим сотни мужей, державшим Астианакса и Полита в их последние мгновения… И все же. Он просыпается резко, вскакивая в постели и привычным жестом пытаясь схватить с пояса верный клинок. Как просыпается каждый чертов день с тех пор, как отбыл на войну. Только пальцы его не находят ножен. Вместо них — лишь легкий шелковый хитон, с темными пятнами от пролитого ранее терпкого вина. Праздничные царские одежды, в которых он вчера завалился спать. Но разве он… — Воины… — сзади его по-доброму корит солнце. — Едва пробудившись, уже бросаются к мечу, а не к любимой жене. Одиссей оборачивается, и мир вокруг него взрывается тысячей красок — рушится на осколки и собирается воедино. Лучше, ярче, правильнее. Так и должно быть. Пенелопа улыбается ему. Глаза ее предательски блестят, но губы, дрожа, растягиваются в до боли знакомом выражении. Так она смотрела на него, когда он всходил на корабль вечность назад. Одиссей наказал ей быть сильной, не провожать его стенаниями, словно он шел на смерть. Я скоро вернусь, говорил он. Не проливай за меня зря слез. Я вернусь, и вот тогда — плачь, сколько вздумается. Как же безбожно врал. Себе или ей — уже не так важно, не изменит того, что он оставил ее в одиночестве править царством и воспитывать сына. Его сына… В порыве слепого, животного отчаяния он бросается к ней, одним прыжком преодолевая половину комнаты. Он прижимает ее к груди, и она прижимает его, и они жмутся друг к другу, и его душа… Его душа рвется на части. Он сломлен, абсолютно бессилен и беззащитен. Если бы ей вздумалось сейчас вонзить клинок в его спину, отомстить за годы лжи, предательства, одиночества и боли — он бы позволил ей. Принял бы смертельный удар, как самую желанную награду, ведь даже погибель для него — благо, если придет она от рук любимой женщины. — Я не плакала… — Бормочет она торопливо в перерывах между исступленными поцелуями, пока Одиссей хватает ртом воздух. — Не лила слез… как обещала… Так и должно быть. — А я лил, — признается он, и хрипло смеется вперемешку со сдавленными всхлипами. — Столько раз лил, ночью, в лагере, на корабле… Боги, любимая! Прости меня, прости меня, прости… Слова теряют смысл от того, как быстро и часто он их повторяет, но Одиссей продолжает. Заикаясь, вздрагивая — шепчет их, как молитву. Потому что это она и есть. Здесь — дома, в их маленькой, уютной опочивальне, в ее руках — между ними нет секретов. Они одно целое, сердце к сердцу, душа к изорванной душе. Нет бога, что встал бы между ними. Пенелопа для него — единственное божество, единственная непогрешимая истина. Ее воля — закон, что правит им. Ее воля крепка, она выстояла десять лет коварства и интриг, в одиночку защищая их семью. Что, Одиссей поклялся ей однажды перед алтарем, должно было быть всегда лишь только его ношей. Что может сделать он, кроме как склонить голову и наслаждаться ее светом? Бормотать молитвы, извинения, клятвы — о, как же он ничтожен перед этой женщиной! Как нестерпимо тосковал он по ней все эти долгие годы! — Я дома! — незаметно для себя, он едва не срывается на крик. — Я дома, любимая. Я дома, дома!.. Он прижимается к ней еще крепче. — Я никогда больше вас не оставлю, слышишь? Никогда! — Никогда! — вторит ему Пенелопа, с такой же мукой и облегчением. Их слезы мешаются друг с другом, и отвратительный вкус соли напоминает Одиссею океан, едва не забравший его навсегда. Посейдон — Посейдон! Он дергается, забывшись, снова пытаясь нащупать меч. Но объятия жены останавливают его. — Все хорошо, любимый! — ласково, словно ребенку. — Ты дома, Одиссей. Все хорошо. Всякая сила сопротивляться тут же оставляет его. Даже если бы он захотел — горе и раскаяние так истощили его, что обвившиеся вокруг него тонкие руки кажутся канатами. Так что он послушно обмякает, утыкаясь лицом в ее шею, вдыхая аромат масел и соли в ее волосах. Соли?.. Так и… — Пенелопа? — он выдыхает, поджимая губы. — Да, душа моя? — тут же она преданно поднимает взгляд на него. Искренний, теплый взгляд ее сверкающих голубых глаз тут же заставляет Одиссея забыть все тревоги. Голубых… Они всегда были голубыми? Так и… Так и должно… Одиссей мотает головой, силясь отогнать дурные мысли. — А где Телемах? Будто прочитав его мысли, гновением позже дверь распахивается, и в комнату врывается небольшой ураган. С победным кличем он прыгает между царской парой и забавно ерзает, пытаясь устроиться на коленях одновременно у обоих. — Отец! — радостно кричит Телемах, бросаясь ему на шею. — Отец, ты вернулся! Я так долго ждал! Мальчик под его боком — точная копия его жены, с темными кудрями и глазами цвета чистого неба. Он же — копия самого Одиссея, с золотисто-рыжими вихрами, точащими во все стороны. Он же смеется, и плачет, и говорит, и слушает, и… И Одиссей не может разглядеть лица сына. Так не должно быть. — Пустите меня! — повторяет он свою бесконечную, отчаянную мольбу. — Пустите, прошу! Пожалуйста! О боги, пустите! Пустите! Он бьется и извивается в бесплотных попытках сбросить свои оковы, но любимые держат его верно и крепко. Он не в силах отстраниться, вырваться, догнать — и он должен догнать! Вот они! Так близко, так далеко! Одиссей уже видит их, слышит их, голоса сладкой песней льются ему в уши. Он не может пошевелиться. Он должен вырваться. Он обещал им, что будет в порядке… Ему лишь нужно подобраться чуть ближе. Коснуться их… Так должно быть. Он лишь хочет узнать, как выглядит его сын.