Корифей

В Подземном Мире ничем не пахнет. Странная, казалось бы, вещь — во всех историях, что они когда-либо слышали о царстве Аида, оно описывалось примерно одинаково: мрачная, гнетущая атмосфера; спертый воздух, полный серы и криков обречённых; удушающая вонь смерти и безвозвратности, пронизывающая все… Им знакома смерть. Они десять лет провели на войне, окружённые трупами своих и чужих, помогали жечь и закапывать тела павших союзников, видели даже, до чего опускались редкие безумцы, когда запасы провизии иссякали. И тем ближе они познали смерть, покинув войну, ведь, казалось, она последовала за ними, точно дворовая собака, которой раз кинули кость. В Подземном Мире не пахнет смертью ни в одном из ее лиц. Не чувствуют они ни сладкого душка инфекции; ни въедчивой меди, что являет кровь. Отчего-то каждый про себя думает, что лучше бы все-таки пахло. Тогда было бы, на что списать одуряющее чувство неправильности. Если бы только было, за что ухватиться, на что можно переложить вину за нарастающий безо всякой причины страх… Их первый час в Подземном Мире проходит в гробовой тишине. Каждый ждет, не смея затаить дыхание. Как будто чувствуют все, насколько смерть близка в эти мгновения, как она скалится игриво и ждёт, теряя терпение, кто же оступится первым. Никто не хочет испытывать судьбу. Они плывут… по чему-то. Из шести рек Аида, никто не знает, какая хуже. А спросить — значит узнать наверняка. Какая им разница, боль ли, забвение ли, слезы ли протекают, унося их старый корабль все дальше от света солнца? Цирцея клялась отправить их туда, где им должно быть, чтобы вернуться домой. И хоть сколько они не доверяют ведьме, обратившей их прежде в свиней, они невольны пойти против решения Капитана. Их страх не важен. Их боль не важна. Они должны верить Капитану, ведь тот обязательно приведёт их к родным берегам. Как верили их братья, съеденные циклопом. Как верили братья, казнённые Посейдоном. Как верил По- Вдалеке раздаётся крик. За ним следует ещё один, и ещё — и с каждой секундой гул нарастает, какафония болезненного воя становится едва выносимой. Каждый старается заглушить их, не думать, не узнавать… Но они все кого-то потеряли. Из стольких голосов узнать тот единственный, родной — и родной ли? Не чудится ли им только, что жены и дети их тянут руки свои из мутно-зеленой воды? Вестей с Итаки не было давно еще до окончания войны. Кто может быть там, внизу, так близко, что лишь протяни руку — и сможешь вытащить, спасти? Каждый сейчас завидует гребцам — у тех есть хотя бы, на что отвлечься. Раз, два, раз, два. — Друзья! — хрипло зовет Капитан, и сорок две пары глаз устремляются к нему. — Наказы Цирцеи просты: неважно, что слышим мы! Полный вперёд! — Мы ищем здесь пророка. — нестройным хором отзываются они. Сколько раз с момента их прибытия Одиссей повторял эти слова, раз они заучили их наизусть? И для них ли повторял, или же чтоб успокоить собственное сердце? Постепенно, все другие звуки исчезают. Лишь крики, мольбы, стенания — их мир сужается до одних лишь страданий, своих и чужих. Смотреть на полупрозрачные, полузабытые силуэты невыносимо тошно. Но закрыв глаза они не избавляются от видений, лишь придают им большего объема. Кто-то — вроде бы, Агафон, — падает на колени и начинает рыдать. Никто не знает, что именно иму мерещится — жена ли, сестры ли, сыновья. Никто и не заботится такими мыслями. Сдавшись первым, он будто снимает клеймо с остальных, и никто более не стыдится показать свое горе. — Смотри же, — тянется откуда-то сверху, — На свет путеводной звезды! И если потерян ты… — …Лишь в небо взглянув, всегда тебя найду я… — вторит ему с палубы. Два голоса — один беззаботен, опьянен вином, юностью и новой надеждой; второй же измучен скорбью и бессильным гневом — сплетаются в один плач. Кто-то успевает ухватить Перимеда прежде, чем тот последует за своим любовником-звездочетом. Смех Элпенора затихает. Никому от этого не легче. — О, братья! — снова зовет Одиссей, силясь вырвать их из кошмарного морока. — Здесь разум дурманит Аид! Неважно, что взгляд явит! — Мы ищем здесь пророка! — вторят они устало. Пророка, который укажет им, как избежать гнева Посейдона. Как только они найдут этого Тиресия, они могут возвращаться… Пока не домой, но на Ээю. Даже ведьма-пожирательница мужчин сейчас их привлекает больше, чем это место. Боги, пусть это скоро закончится! Искать одну единственную душу среди тысячи — как долго им предстоит блуждать здесь, теряя рассудок? Как понять, что плывут они в верном направлении? Сколько еще им предстоит вынести — сколько голосов — прежде чем они смогут наконец вновь увидеть солнце? И какого Тартара Капитан так спокоен? Он вообще человек? Неужели ему все равно? — И жизнь так прекрасна, если сердце своё открыть… Время останавливается. Нет, нет, не- — …Полит?.. — Угрозы, несчастья, вместе сможем все пережить… Не может же Аид быть настолько жесток к ним? Не может же судьба, в насмешку, столкнуть их лицом к лицу с тем, чья смерть глубокой раной до сих пор пронзала сердца каждого? Из всех погибших, если был один, с кем все готовы были бы поменяться местами, чья потеря была сокрушительнее всего… — И где бы ты ни был, сделать мир лучше так легко! Бестелесная тень улыбается, и привычное для всех выражение умиротворения выглядит жутким кощунством на размозжённом булавой лице. Он — оно — не друг, не товарищ, лишь фантом — будто и не слышит их испуганных вскриков. Настоящий Полит никогда не посмел бы причинить друзьям столько страданий. Настоящий Полит не кружил бы вокруг них, так близко и так далеко, будто играя с ними злобную шутку. Настоящий Полит ни за что не позволил бы плечам Капитана так дрожать, а ногам подкоситься. Настоящего Полита здесь нет. — Просто сердце своё открой, миру сердце своё открой! — Полит! Одиссей, прежде казавшийся всем абсолютно спокойным, срывается с места и подбегает к борту в отчаянной попытке схватить тающую с воздухе фигуру. Руки его проходят сквозь мираж, и тот рассеивается, словно дурной сон. Вот только забыться, как дурной сон, он не сможет. Вцепившись мертвой хваткой в деревянное ограждение на палубе, царь кусает губы. Никто не говорит ему и слова — их Капитан силен, непогрешим — но даже от него никто не ждет всемогущества. Нет никого, кто не пролил бы ни слезинки за это проклятое путешествие. Не им его осуждать — Ждать я… Но это еще не конец. Нет, это чертово место обязано пытать их неустанно. Они сойдут с ума. Они сойдут с ума. — Этот голос… — выдыхает Одиссей. — Н-не может быть!.. — Ждать я… Ждать я… Каждый из них потерян в своих видениях, но голос престарелой царицы не спутать ни с чем. — Мама? — Сын мой, ты прибудешь домой, и тебя буду ждать я!.. Ждать я… — Я ведь здесь, мама! — полу-стон, полу-всхлип. — Ты не видишь? Не видит. Тени не услышать мольбу, не узнать любимого сына. Тень вечно будет скитаться по Подземному Миру, ожидая невозможной встречи. Теперь он и впрямь падает на колени. Солдаты отводят взгляды. Не им судить. — Прощай, мама… Диокл что-то бормочет, покачиваясь из стороны в сторону. Ни у кого нет сил сейчас его успокаивать. Евсебий громко, визгливо хохочет — вот уж кого не жаль было бы обменять на Полита, старый пустобрёх никогда никому не нравился. Гален рвёт оставшиеся волосы с лысеющей и внезапно посеребревшей головы. Голоса кричат, стонут — когда же это кончится?! Боги, пожалуйста, позвольте им выбраться- Позвольте умереть- КРИКИКРИКИКРИКИ Шёпот, визги, вой, шёпот, вопли… Шёпот? Усталый, пронзительный старческий скрип — когда он оказался у них на борту? Когда он нашел их? Когда… они нашли его? — Ищешь пророка, — тянет он отстранённо. — Чтоб совета спросить… И голоса наконец умолкают.