Ну, сбилась

      Солнце редко появляется в этом городе, вечно окутанном серой шалью. Если оно все же выходит, свет пожирает каждый видимый кусок пространства на своем пути, бьет в окна и жарит дома изнутри. Моя музыкальная школа сегодня не исключение: кабинет специальности нанизан сразу с двух сторон на широкие пластины лучей, они растекаются лужами по янтарному ламинату, и пылинки над ним искрятся в воздухе. Летние пейзажи в позолоченных рамках, развешанные вокруг, вновь насыщаются красками. В расписанной гжелью вазе стоят белые пионы, на которых задерживается мой взгляд напоследок перед уходом.       — Это просто отвратительно. Я не могу допустить тебя на конкурс с таким уровнем игры. Ты вообще хотя бы раз за ноты садишься вечером? Утром? Или у тебя есть занятия поважнее?       До моих щек долетает бриз слюны Аглаи Ивановны. Кожа на ее лице и полный набор малахитовой бижутерии подпрыгивают в такт словам, а синие крупные вены на руках вздуваются.       — Аглая Ивановна, дайте я еще раз сыграю, ну, сбилась.       На корне языка точно застряла огромная проспиртованная конфета, голос продирается сквозь смрад сладких духов. Бледно-желтые стены делают шаг вперед, вытягиваются ввысь и нависают надо мной вместе с узким полотном потолка. Растения в горшках извиваются змеями — наверное, из-за них я застыла на пороге, а вовсе не потому, что меня выгнали с репетиции.       — Вон. Отсюда.       «Не погонит же тапками, если сяду», — думаю я. Прохожу мимо второго фортепиано, за которым обычно сидит преподавательница или партнер по пьесе в четыре руки, сажусь за первое, черное, блестящее от лака. Сиденье еще теплое, отрегулировано под меня. Поднимаю до упора тяжелую крышку — край ее как всегда впивается в ломкие короткие ногти, — и ставлю пальцы на гладкие клавиши полукругом.       — Куда ты расселась? Не надо занимать этот кабинет и этот стул.       Беру первые ноты, пассажи, аккорды; клавиши прогибаются от выверенного нажатия, молоточки в деревянном корпусе отстукивают ровно настолько пиано и форте, насколько нужно. Даже мизинец не робеет, а трель щебечет как первая птица на рассвете, и тошнотворный парфюм растворяется в травянистом запахе свежего воздуха.       — Паша!       Обозначения в партитуре, зашитые в памяти, сменяются раскрытым клювом крещендо, и я постепенно резче касаюсь инструмента, играю громче, громче, заглушаю Аглаю Ивановну, наполняю моей музыкой всю школу, взмываю в открытые окна, фортиссимо. Руки почти возгораются, носятся в лучах солнца, и обильный пот проступает на ладонях.       Я — главный герой фильма «Одержимость», репетирую партию ударных до кровавых мозолей, в бинтах или без бью в барабаны и по тарелкам; я — фигуристка Тоня Хардинг на Олимпиаде 1994 года, и прошу у судей второй выход, потому что на моем коньке порвался шнурок посреди выступления; я — боксер Винни Пациенца, у меня сломана шея, мне запрещают возвращаться в спорт, но спустя год я снова на ринге.       Пальцы стягивает невидимая тугая резинка, так что малейшее движение заставляет их ныть, а под кожей взрываются шарики с иглами. Я сжимаю челюсти и сглатываю кислоту, в которую превратилась слюна, слышу крики, дробь сердца, шорох колес с улицы. «У меня растяжение сухожилий», — нет, я не скажу, не буду, я доиграю, закончу, и Аглая Ивановна все поймет.       Влажные от пота пальцы соскальзывают, замедляются, хотя нигде это не предписано, и я понимаю, что не выдержу темп «Каравана» и барабанные палочки вот-вот вылетят, не прыгну тройной аксель и мою руку никто не поднимет в честь победы после боя. Мои конечности вырезаны из обломков фортепиано со свалки — вот так я играю, без чувств и выражения, души и легкости в запястьях. Настолько деревянно, что позади свистит папка с нотами и затылок обдает холодным дуновением.       — Чертова кукла! — вопит Аглая Ивановна.       Может, это я специально так плохо играю, растяжение ни при чем. Промазываю то тут, то там, забываю ноты, которые учила несколько месяцев. Еще пара тактов, и суставы замораживает острая боль. Я замечаю сколы на клавиатуре, словно кто-то ее погрыз, и поднимаю взгляд на картину передо мной: тихая лазурь озера, густые заросли облепляют тот берег, кудрявые кроны замирают над водой. В мертвом пейзаже нет и намека на ясный полдень, пока мои опухшие изнутри руки омывает солнце.       Не могу пошевелиться. Ничтожество, кукла. Такая, самая дешевая, с негнущимися конечностями.       Это был последний день, когда я притрагивалась к фортепиано.