За неровным пунктиром наших планет

За Луной и Марсом – Венера. За ночными кошмарами – предполуденное солнце: ровный рыжий луч подсвечивает на твоей шее переплетённую дорожку будущих венерианских шрамов и моих поцелуев. В груди чешется прямо сейчас схватить ручку и чёрными чернилами писать плохие стихи – по тонкой коже, по строчке для каждой родинки, вдоль россыпи веснушек, по позвоночнику и ниже… Красный флаг на красной Венере – поэзия на грани вульгарности: нам под ним не целоваться, не прижиматься шлемом к шлему. И пока грузовик везёт флагшток с тяжёлым полотном к фотонной ракете, у нас есть время на земную нежность. До вылета – два дня, до вылета – успеть выкачать из себя всю ласку в искусанные губы, синяки на бедрах, в просьбы и всхлипы в темноте казённого номера, предназначенного для одного человека. Так нужно – выкачать всю любовь, конденсировать в долг и опустить глаза: с родных губ – вниз, к урановой руде и светлому будущему союза свободных республик. — Как ты громко думаешь, Володя, — сонно ворчишь мне куда-то в солнечное сплетение. — Что за утренняя тахикардия? Я не отвечаю, только улыбаюсь, целую в уголок насмешливо прищуренного глаза, прижимаю теснее. Подушечками пальцев ты бездумно чертишь круги на моем животе: Меркурий, Венера, Земля, Марс… — Расскажи, о чём думаешь, — тихо просишь, по-кошачьи жмурясь в ранних солнечных лучах. — О нас, — шепчу куда-то в растрёпанные пряди, — о чём мне ещё сейчас думать, хороший мой? — О том, какие подвиги совершишь, о чём стихи напишешь, сколько выговоров от начальства получишь? Ставлю на пять, и это как минимум! — ты смеёшься, продолжая бесцельно чертить вереницу планет на моей коже. — Ну и дурак ты, Гриша, — с наигранной обидой отвечаю я, перехватывая тонкие запястья. — Через пару дней по личным каютам ведь сам от тоски завоешь. — Завою, — соглашаешься, едва заметно пожимая плечами, — но мы справимся, Володя, всегда справлялись. Венера ничем не хуже Марса, а то и лучше: прикроет нас, богиня любви как никак… — А ГКМПС нас тоже прикроет? Или, может, товарищ Ермаков подсобит? Или твой кирпичнолицый посторожит нас у дверей кают-компании? — ругаться сейчас не хочется совсем, но мне вдруг становится ужасно тошно и по-детски обидно от твоего напускного спокойствия и покорности: переживём, мол, милый мой… — Ермаков все знает. А Алёша осуждать не станет, заканчивай уже плеваться в него ядом, — ты отворачиваешься, быстро вздрагивают острые плечи. — То есть как это знает?! — я забываю про утреннюю ласку, впиваясь ногтями в ладони, — каким образом… — Я не знаю, каким образом, Володя, — раздражённо огрызаешься ты, — но знает. Я по нему вижу. И раз нас до сих пор не выставили из экспедиции взашей, волноваться не о чем. Я качаю головой, комкая в руках край одеяла: ты прав, мы ведь живём так не первый год, убедительно строя из себя нежных друзей. Венера ничем не хуже Марса, а нам сейчас следует заткнуться, прижаться теснее и целоваться, целоваться, целоваться: запомнить, вычертить по коже, запастись тюками нежности на месяцы разлуки бок о бок. Но я бессильно сжимаю кулаки в иррациональной обиде, и ты уходишь в свой номер. Сегодня ты снова будешь равнодушно смотреть сквозь меня, улыбаясь Быкову и Спицыну, а я покорно опущу голову к образцам пород, не пытаясь поймать твой взгляд между теодолитов и лазерных нивелиров. Сегодня ты снова уснёшь на моей груди – ласковый и уставший – и я час буду бояться пошевелиться, прежде чем коснусь родных волос. В полумраке маленького номера ты снова не сможешь отпустить мою руку, сонным голосом попросишь остаться, и я молча прижму тебя ближе: Венера, конечно, защитит нас, если ты попросишь об этом, сжимая мою руку в тихой темноте нашего номера. Богиня любви, как никак. *** За мёртвыми песками – жестокие боги: я забываю про предписанный партией атеизм, заглядывая в твои глаза, горящие лихорадочным огнем. Отчаянно, по наитию я леплю молитвы из обрывков воспоминаний: бабушкина привычка бормотать что-то перед маленькой иконкой, папин медальон с вложенной потрёпанной бумажкой – ещё с войны, на удачу. Слова инородные, стыдные – но я упрямо шепчу их одними губами, сжимая твою горячую руку в своей. Скоро все закончится, мы снова полетим на Марс – планету войны, планету наших первых поцелуев; потом, может быть, на Юпитер; и ещё на море – куда-нибудь в санаторий, купаться, просыпать завтраки и читать друг другу вслух любимые книги, лёжа в мягкой траве. И все это реальнее воспалённых нарывов, болезненного бреда, венерианских бурь и мёртвых друзей – самодельные молитвы, планы на будущее и любовь, любовь, любовь… Я начинаю бредить с тобой в унисон, а твой кирпичнолицый Быков все тянет и тянет нас вперёд как надорвавшихся на скачках лошадей – я тащусь сзади, вглядываясь в твое лицо, и тело сводит тошнотворной судорогой нежности. Я ненавижу Быкова, я умоляю его оставить нас, я вижу на горизонте Марс, Юпитер, тёплое море…я покорно иду вперед: переживём, милый мой, все переживём. И в спину нас толкает багровое знамя, и в лицо гневно дышат багровые тучи. Твоё затравленное дыхание бьёт по динамикам предсмертным метрономом, и я ползу вслед за твоими несчастными изувеченными ногами, и каждый сантиметр под коленями, под ладонями – раскалённое мучение: какой тут ужасный пляж, правда, милый? Ты не отвечаешь – смеёшься, утягивая меня к заглушающим ветер волнам мятежного моря. И не нужно больше прятаться, и все наконец-то дозволено, и ты улыбаешься мне своей самой юной, ещё лунной улыбкой, а в море столько воды, Гришенька, чистой, пресной… *** За сожжёнными лёгкими – болезненные вдохи: я чувствую под локтями жёсткий матрас больничной койки, а тело исчерчено бинтами и трубками в тех местах, где позволено быть только пунктиру планет под подушечками твоих пальцев. Сводит судорогой: сквозь шум в голове я слышу протяжное «о море, море…» из соседней палаты – это грядущий отдых зовёт нас из радиоприемника голосом Магомаева, и я ищу тебя – лихорадочно, на ощупь. Учиться дышать заново – унизительно, и голос – набор хрипов: ни стихов, ни песен, любимый мой, а ведь мы их, кажется, заслужили. Ты только качаешь головой, улыбаешься совсем для меня новой, незнакомой венерианской улыбкой, и желание коснуться твоих изменившихся губ естественно, как безусловный рефлекс. Я обхожусь слабой улыбкой в ответ: твой кирпичнолицый и без того попотел над возможностью делить одну палату, а мы привыкли обходиться малым. Сценарий до одури цикличен: снова у нас все постепенно, маленькими шажками – ты учишься ходить по земле, как когда-то учился любить меня на Марсе. Следует написать об этом ужасное стихотворение про космическую нежность, но в руках нет места черной тетради, когда нужно следить за каждым движением, придерживать и ласково, настойчиво просить сделать ещё один шаг, ещё и ещё…долго запрягаем, быстро едем, помнишь, Гриша? И всё вдруг становится совсем просто, когда ты берёшь меня под руку, потому что хочешь, а не из страха упасть. И больничный садик кажется мне целым миром, а мы становимся его первыми покорителями: рука об руку, шаг за шагом втаптывая в мягкую траву венерианскую грязь. Сегодня ты будешь рисовать в моей тетради и жаловаться на навязчивых врачей, а ночью мы снова поспорим о том, на какой из девяти планет геологи нужнее и на каком курорте теплее море. Во сне тебя снова ждут кошмары, но я буду рядом – от Луны и до предполуденных лучей. *** — За кальцинацией – коагуляция, потом – фиксация, а потом растворение, понял? Я только фыркаю, прикрывая глаза: ну что ты будешь делать? Приходится стоически мириться с декламацией недостойных текстов: какие уж тут принципы, когда лежишь на коленях у любимого, а тепло позднего лета существует только для вас двоих? Краюхинские хлопоты в кои-то веки привели не к кратному увеличению отчётностей, а к помятой жёлтенькой путевке в маленький санаторий на Каспии: уж чем богаты, господа межпланетники, не мнитесь, в сто первом кабинете ждут ваш отчёт. Бесконечные конференции, взмыленные доклады и громы аплодисментов, документальные подтверждения учёных степеней и званий, бляшки медалей, «герои» багровым шрифтом по главной газете страны, а вот с этим человеком, товарищи, ведите себя должным образом – тут список вещей, которые упоминать запрещено… Венера покорилась нам быстрее, чем кабинеты чиновников – какая ирония, но о таком стихи писать, пожалуй, пока не стоит: не посреди лета с любовью под боком же. — Опять он о чём-то оглушительно думает, — солнце тысячекратно отражается в тёмных глазах, когда ты наклоняешься ко мне. — На кальцинацию дуешься? Очень зря, Володенька, раньше ты всегда уважал реакции разложения. Как же твой любимый электролиз… — Сам ты, товарищ Дауге, электролиз, — я пытаюсь вырвать старенькую, но аккуратно подклеенную в нескольких местах книжечку из твоих рук, — из какой помойки они этот хлам вообще вытащили?... — Это, душа моя, не хлам, а кладезь тайных знаний! — ты улыбаешься с нежным ехидством: что-то между Луной и Марсом, и я сразу готов простить тебе всё на свете. — Вот, значит, неизвестный товарищ нам сообщает: «Обжиг благоприятнее всего производить под знаком овна, что покровительствует жаровенному огню…» Вопрос о происхождении кладези тайных знаний остаётся открытым – во всяком случае, сотрудники санатория подошли к составлению своей библиотеки с энтузиазмом: геологам-межпланетникам явно понравятся труды праотцов алхимиков-астрологов, ясно даже и ежу…Я пытаюсь игнорировать кощунственные пассажи, следуя за твоим голосом — он ведь изменился, стал как-то тише, печальней, и что-то теперь есть в нем неуловимо новое, спрятанное от меня… — Ну? — приходится думать о краюхинских отчётах, чтобы звучать презрительно-недовольно – то, что я готов вечность пролежать у твоих ног, окружённый пунктиром родного голоса и бережно высаженными яблонями Недзвецкого, тебе пока знать не обязательно. — Что значит «ну»? Вы, товарищ Юрковский, покровитель жаровенного огня и прокаливания, ведите себя соответствующе… — А вы, товарищ Дауге… — ты все-таки не успеваешь среагировать, и я отбрасываю несчастную книжечку в сторону, — зачитались. Целуешь меня – по-летнему, по-земному лениво, и ветер с моря, крыш и яблоневых листьев впервые не зовёт меня в бесконечный бой, а просит остаться: здесь, в маленькой точке, принадлежащей пунктиру твоих бледных веснушек — не разглядеть, пока не прижмёшь к себе: Меркурий, Венера, Земля, Марс… На пороге вторая венерианская, и неровная вереница точек нашего полусчастья не способна вместить ее в себя – скоро разлука: за впившимися в ладони ногтями вздрогнут острые плечи, и я нащупаю что-то открытое и болезненное в наизусть заученной душе. Но не сейчас. Сейчас – любовь. После Венеры ещё много планет, Гришенька, но прежде всего – наша милая Земля.