246/82

Метроном в моей каюте отбивает ритм твоего сердца: один к трём, один к трём, один к трём. Это ещё одна эгоистичная попытка привязать и оставить тебя рядом, выбрать из неаккуратного сплетения наших символов и смыслов самый очевидный, прозаичный и пошлый: тебе никогда не нравился красный цвет. В твоих легендах мой народ проливает идеально-белую, совершенную кровь: исцеляет ослепленных, утоляет страждущих. «И тогда он пронзил себя клинком, и дух сомневающихся пал на белые поля», – язык центральных миров слишком сух для деликатной красоты древних преданий. Ты повторяешь строчку на лиа́три, я мысленно перевожу ее на чеун. Трудности перевода или поэтическое допущение: я узнаю свойственные человеческому искусству аллегорические образы. Чужой ненависти и отпечаткам наших бакта-пластырей безразличны нежные иносказания легенд: красный для твоего разбитого носа, красный для моего повреждённого бедра. Ты опускаешься на колени, чтобы сменить мою повязку, и в ослепляющем свете люминесцентных ламп тёмно-серый металл корабля кажется мне белым. Три к одному, восемьдесят два удара в минуту: твоё сердце бьется медленнее моего, даже когда ты взволнован. По вечерам я аккуратно кладу голову на левую часть твоей груди и высчитываю знакомый убаюкивающий ритм: речитатив жизни медлительных сердец изначальных людей, не знакомых с холодом Ксиллы. Восемьдесят два к двухсот сорока шести: отважным воинам – стремительные сердца. Это ещё одна легенда – ты рассказываешь мне о чиссе, вырвавшем своё ослепительно-белое сердце из груди, чтобы согреть и спасти свой народ в дни Великого Холода. Это ещё одна полуправда: романтичное искусство людей, к которому я буду возвращаться снова и снова. Твоя мягкая ладонь на моей груди больше не дрожит: смертельно-быстрый для любого человека темп кажется тебе родным и правильным. Это дело привычки: когда ты позволяешь себе поднять на меня взгляд, я позволяю себе думать только о биении твоего маленького сердца. Когда ты подходишь ближе и касаешься моего предплечья, когда скользишь мягкими пальцами по грубой ткани моей туники, когда шепчешь что-то нежное и грустное на своем родном языке и тянешься к моим губам – двести сорок шесть к восьмидесяти двум: мое спасение в дни великого холода. Метроном в моей каюте – жалкий суррогат: бесконечные механические восемьдесят два удара в минуту не споткнутся в восемьдесят пять, если я подойду ближе, не собьются в восемьдесят семь, если я проведу по острым углам пальцами и не сорвутся в девяноста, если я прикоснусь к холодному металлу губами. Я выучил каждый из темпов твоего порывистого сердца, но послушный маятник способен менять промежутки между ударами только по моему приказу. По ночам гул метронома долго не дает мне уснуть, но я предпочитаю его неласковую колыбельную сводящей с ума тишине. «Химера» всегда идеально стерильна в своем молчании: я знаю, что, поймав маятник пальцами на исходе волчьих часов, больше не услышу ни шума двигателей, ни твоего размеренного дыхания. В моих снах ты возвращаешься ко мне в белом плаще с девятью вышитыми золотом солнцами. Ты взрослее: я замечаю незнакомые морщинки в уголках глаз и по-новому, с нежностью укоряющий взгляд. Ты мягко улыбаешься и протягиваешь ко мне руки, но я не позволяю себе касаться твоего теплого сияния: чистое и самоотверженное – как вырванное из груди горящее сердце – оно больше не может принадлежать мне. Двести пятьдесят: после таких снов я просыпаюсь с загнанным сердцем и тупой болью в груди. Оливковый китель, новое звание и девять горящих солнц на дне твоих темных глаз – ты редко снишься мне таким. Это сны, где ты остаешься рядом, сны, где ты решаешь сгореть вместе со мной: разряд тока, щелчок бластера, взмах виброножа – ты не задаешь вопросов, подчиняясь моим приказам. Зловоние крови и трупного яда на наших соединённых руках не волнует тебя – только состояние мягкой кожи сапог, которые ты снимаешь с моих ног каждый вечер. Двести пятьдесят пять: я ненавижу эти кошмары – они всегда заканчиваются лезвием твоего ножа в моей груди. Заново привыкать к кошмарам – до смешного унизительно: вдох, выдох, досчитать до десяти и обратно; вдох, выдох, представить, что ты сжимаешь мою руку и мягко касаешься губами горячего лба. Я закрываю глаза и слышу твой тихий голос совсем рядом: это твоя любимая легенда – что-то про вечную любовь и верность. В твоих руках – спокойно, правильно: мои кошмары боятся легенд с Лисатры и твоих быстрых поцелуев. Мои кошмары боятся баллад на лиа́три и твоих мягких рук. Мои кошмары оглушительно взывают к тебе каждую ночь под грохот метронома: я больше не помню, как звучит твой голос. Я собираю тебя по обрывкам и строчкам твоих легенд. Я ищу тебя в ледяных кольцах планет и вереницах кораблей. Я помню ровно два слова на твоём родном языке: «любимый» и «тише». Я жду тебя на строгой высоте своего офицерского мостика и в тихом полумраке своей каюты. Я представляю тебя чутким, представляю соскучившимся, представляю своим. Я возвращаюсь к тебе – каждый раз возвращаюсь. Ты встречаешь меня оглушительным боем: один к трём, один к трём, один к трём.