только теперь ощущая наступающую смерть, цветок высыхает, слепо тонет,
расцветает всеми цветами,
пока осталось еще немного времени,
чтобы разделить мир со всем живущим,...
Прошел год. Очередной двенадцатимесячный цикл подошел к концу и, как ни в чем не бывало, вернулся к своему началу. Наступил фебруарий, пришла пора очищаться, сбрасывать с плеч тяготы, следовательно чувствовать себя лучше. Но отчего на душе до сих пор так гадко? И изо дня в день становится только гаже? Лабелю хотелось раз и навсегда сомкнуть глаза, лишь бы не предаваться болезненно преследующим наяву воспоминаниям. И, как бы сильно он не сжимал глаза, образ любимого преследовал его даже во тьме. Как бы он хотел погрязнуть в ней с ним наедине, отказавшись от всего материального! Чтобы только Боги застали столь печальный финал, словно не они же свидетельствовали те тайные свидания, ставшие впоследствии роковыми. Но каждый раз, возвращаясь к реальности, Лабель оставлял его в пучине одиночества, и из-за этого чувствовал себя не менее одиноким.***
Фебруарий, год назад. У него было строптивое сердце. Неровно обрезанные волосы. Нос с горбинкой. Слетающие с тонких губ обзывательства. Плетеные браслеты на руках, которые он отказывался снимать, облачаясь в доспехи. Пылающий взгляд, направленный на Лабеля. Взгляд человека не признающего авторитетов. Что могло связать их помимо невидимой нити? Точно, он запомнил его имя. И он не побрезговал выговорить его, встретив того следующим днём на тренировочной площадке: — Эни? — Папенькин сынок? — вполоборота, стоя к нему спиной. Ожидаемо настолько, что у Лабеля само собой получилось пропустить это мимо ушей. Удивило его больше то, что он встретил новоиспеченного гладиатора здесь и в такую рань. И, судя по его виду, он к тому же вовсю тренировался. С инициации не успело пройти и более полсуток. А отойти от последствий путешествия через портал и привыкнуть к новому климату занимало намного больше времени, отчего ланиста со временем стал позволять новичкам присоединяться к тренировкам постепенно. Разумеется, соблюдая рамки приличия. Ведь достаточно скоро начинались отборочные. Не говоря уже о тех давних случаях, свидетелем которым непосредственно стал сам Лабель, когда ребята настолько не могли смириться со своим новым статусом, что предпочитали пасть от меча противника, чем существовать дальше. Потому что в этой реальности “жизнь” и “раб” были взаимоисключающими понятиями. — Может перестанешь сверлить в моей спине дыру? Лабель вынырнул из потока мыслей и вновь оказался в самодельном кругу из песка, стоек с оружием и стоящего напротив него непредумышленного оппонента. — Если у детей ланисты есть привилегия тренироваться в одиночестве, то, думаю, тебе не составит труда найти незанятую детскую площадку. — Я прогуливался неподалёку. И успел заметить, что ты выматываешь себя большего нужного, особенно сейчас. Знаешь же, что не обязан… — А ты разве обязан? Лезть в дела, которые тебя не касаются, например. Туше. Лабель примирительно поднял ладони, в то время как Эни обреченно опустил руки, в которых были зажаты гладии. И для подобных ситуаций им даже не требовалось вступать в поединок. Но как вразумить этого упрямца, что бóльший смысл кроется в объединении, чем неприязни, что сейчас перед ним стоял некогда он сам, еще не уставший от попыток бунтовать против планов отца. Лабель задумчиво провел ладонью по стойке с копьями. Точно… Именно для этого им и требовался поединок. — Нет смысла изнурительно тренироваться, если ты делаешь это один. Что отборочные, что любой другой вид сражения между гладиаторами - все они подразумевают под собой парный бой. — Чтобы проверить себя, мне не требуются тренировки с мягкотелым…, - Эни почувствовал неладное, а точнее упирающийся меж лопаток кончик копья. — Тебе в любом случае требуется партнер. Сколько помпезности в слове “партнер”. И сколько искренности не вкладывай в это, Лабель не позволял себе улыбнуться. А то еще этот чёрт обидится и сочтет сражение шуточным, постановочным. И, увидев сколь серьезные намерения скрываются в его не менее серьезной стойке, Лабель незамедлительно встал перед ним. Тот слишком вымотан, это было видно по обильно стекавшему поту и дрожи в руках, разве будет честным… Но Эни молниеносно сделал свой ход. Едва Лабель успел сделать выпад копьем, как Эни, словно тростинку, выбил то из рук. Но распаленному тренировкой или жарким солнцем сопернику этого явно было недостаточно. Ведь когда еще он сможет так нахально позволить себе остаться наедине с господином? Когда выдастся возможность выместить на нём всю внутреннюю, копощащуюся изнутри агонию? Вместе с полетевшим на землю оружием, к ней коленями припал и Лабель. Эни оставалось лишь прижать его, сказать: “И стоило ли оно того?”. Но для должного эффекта он не только схватил его за волосы, оттянув назад голову, но и приложил к горлу лезвие второго клинка. И уж теперь, прошептав на ухо, шипяще выдавил: — Будь от тренировок с тобой хоть какой-то прок, я бы еще попробовал рассмотреть в тебе партнера. Но…. Ты просто жалок. По телу пробежал табун мурашек. Казалось бы, солнце нещадно пекло с самого утра, почему же сейчас стало еще невыносимее думать, дышать? — Воистину, ты сможешь на первый раз удивить соперника своей скоростью, однако… Не боишься, что вскоре этого будет недостаточно? — Отбрось пустое философствование, в этой схватке ты уже не жилец. — В тебе можно легко различить человека, который никогда не жил. Казалось бы, страх не позволит вовремя схватиться за припавшее возле древко, вывернуться из хватки таким образом, чтобы не разодрать клинком себе горло. Но ярость настолько заволокла взгляд склонившегося над ним юноши, что Лабель без всякой задней мысли воспользовался этой возможностью для контратаки. И лишь позднее осознал, какую ошибку мог совершить этим действием… Когда ладонь Эни сомкнулась на наконечнике. Когда едва проступившая кровь начала капать на песок. А затем и на лицо Лабеля, когда гладиатор потянул копье на себя, вынуждая того вновь припасть к земле, почти что к своим ногам. — И уж точно не папенькиному сынку следует учить меня жизни. Чего Эни точно не знал, так это какой реакцией Лабель может его наградить в состоянии шока. — И теперь посмотри на себя, дурень… Ты нуждаешься в перевязке. — Чего? От тебя мне ничего не нужно. — Покажи ладонь. Быстро показал, я говорю! Ты сейчас ладони лишишься, еще заразу через кровь подцепишь, ты в курсе где это копье побывать успело? Ампутируют тебе руку и всю оставшуюся жизнь с протезом драться будешь, а если… Лабель наспех перевязал раненую ладонь тканью, накинутой поверх своего хитона, и запричитал дальше, отчего Эни не успел и слова вставить. И лишь тогда, когда тот начал повторяться или излишне волноваться из-за: “отец запрещает мне тренироваться с другими гладиаторами, а мы делали это без посторонних, он обвинит тебя в попытке…”, Эни предпринял попытку стереть капли крови с его лица уже своим рукавом. Удачную? Как посмотреть. Потому что после нее Лабель резко оживился и потянул его в сторону моря: — Аккуратно промоем ее. И заодно приведем себя в лучший вид. Под его лидерством Эни моментально стушевался. С него волнами схлынула вся та злость и пренебрежительность, которая бушевала в нем ровно с той минуты, как его насильно усадили на корабль. И сейчас он шел под руку с человеком, которого он провоцировал, вынуждал бить. Из-за чего? Чтобы тот наконец вправил ему мозги, показал его законное место в качестве раба? И чего он добился в итоге? Того, что они вышли к заброшенной бухте, которую Эни явно бы не приметил, прогуляйся он по всем доступным ему как рабу, так и гладиатору местам. На фоне преспокойно льнущих к берегу волн особенно выделялся небольшой деревянный пирс, к которому и стал Лабель потихоньку его подталкивать: — Он довольно низко расположен к воде, так что сможем спокойно промыть твою рану и не намокнуть. Если только самолично в воду не спрыгнешь. Плашмя. — Не стоит это того… — Я разочаровался в твоих словах сполна, не вынуждай меня осуждать и то, как “хорошо” ты способен принимать поддержку со стороны. Лабель не понимал, почему местами ему хотелось дерзить в ответ. Может потому что из-за волнения перестал чувствовать исходящие от ведомого волны агрессии, а значит баланс вселенной надо уравновесить сменой ролей. Тот стал таким же спокойным, как и раскинувшийся перед ними краешек океана. А если так призадуматься, в этом небольшом уголке они взаправду могли стать более настоящей версией самих себя. Если бы позволили друг другу расслабиться. Присев у дальнего края, Лабель похлопал рядышком, подсказывая с какой стороны Эни лучше присесть. После чего аккуратно и деловито занялся промыванием раны. Закрепив плотнее ткань, он отсел от Эни, боясь в который раз за день нарушить его личное пространство, и закрыл глаза. Начал вслушиваться в успокаивающий плеск, трещание насекомых в кустах неподалеку. Напрочь забыв, что капли крови засохли на его лице. И что презирающий его до злости, до боли в сжатых костяшках раб снизойдет до своего господина и омоет его лицо прохладной водой. — Брр, холодно… — Сейчас согрею. “Сейчас согрею”? Лабель ожидал от него “это пройдет” или “хилый, не капризничай”. Но как выглядело “согреть” в сознании забияки, который только и мог что оскорблять или цепляться словно подхвативший неизвестно что пёс? Явно не как расслабляющий массаж в области плеч, моментально привёдший к тому, что непонятно как и, главное, почему тепло растеклось по всему его телу. Ведь только после явной реакции Лабеля на произошедшее, тот перестал ограничиваться лишь шеей и начал запускать пальцы то выше, касаясь ушей, то ниже, проскальзывая кончиками ногтей меж лопаток. — Как… тебе такое удается? — Долгая история. Явно не для таких изнеженных ушей, как твои, — он коснулся губами мочки. Спустился ниже и поцеловал в затылок и только после осознал, как опрометчиво и глупо поступил. Они были всё ещё наедине, ничего не мешало такому господину, как Лабель, пожаловаться на домогательства… Но теперь, уже к его удивлению, тот никоим образом не отшатнулся, по крайней мере не сбежал, спрыгнув в воду — уже прогресс. А лишь прильнул ближе, уткнувшись макушкой тому в живот: — У нас есть время всего мира. Мы могли бы спускаться сюда, возвести небольшую палатку, проводить беззаботные вечера здесь ровно до того момента пока отборочные на замаячат над горизонтом, а отец не вживит в тебя чип. — С первым всё понятно, но второе каким боком должно повлиять… — Из-за него тебе будет запрещено меня касаться. И любые твои попытки будут считываться как негативные. Так что, — Лабель взял его ладонь и приложил ее к своей щеке, — устроим столько свиданий, сколько сможем себе позволить. *** Лабель отчетливо запомнил тот день. Четырнадцатное число на датападе, брошенном в углу палатки. Разложенные на песчаном полу ткани вперемешку с добытыми со складов шкурами. И лишь они вдвоем сонно вслушиваются в прибрежный шум. От ненависти ни осталось и следа, а невидимая нить враз засияла в лунном сиянии. Знать бы еще что внутри господина подтолкнуло на этот опрометчивый со стороны поступок: отчего он решил, что сможет укротить, оседлать столь строптивого юношу. Будет зарываться пальцами в некогда самостоятельной рукой подстриженные локоны, воспевать своими губами его нос с величественной горбинкой, срывать уже с его губ признания. — Всех задевает то, что “кусаюсь” и отвергаю любую поддержку. В особенности, если они этого не заслуживают. Как ты, например. Просто… многие ошибочно предполагают, что могут взять и вытащить пса из конуры, засунуть его в другую и уповать на лучший результат. Забывая о том, что пёс с большей вероятностью принесет с собой лишь ворох блох и других болячек. Его ворохом блох было детство, которого он лишился при рождении. Не успев толком прижать его к своей груди, его родителям оставалось лишь плотнее прикрыть дверь взлетающего корабля. Им удалось полюбить его на целых девять месяцев, ему не будет доставать их больше двадцати лет. Потому что в тот момент успели провести лишь частичную эвакуацию, а оставшимся на планете пришлось довольствоваться малым — они практически в миг перестали существовать. Огонь, вспышка, хлопок. Пуф. Следом появилась болячка. Стоявшие за уничтожением планеты люди стали преследовать беженцев. И видимо в корабль с Эни посадили не особо одаренных людей, если те подумали, что увеселительное заведение для мужчин будет более чем подходящим местом для ребенка, тем более его воспитания в юношу, а позже в мужчину. А может те люди были слишком умны, раз о его существовании не предполагали целых два десятилетия. — Под этим я подразумеваю, что всё это могло быть одним полномасштабным планом. — Думаешь, они знали с самого начала о твоем местонахождении и просто ждали удобного случая? Эни кивнул, уткнувшись в сложенные перед собой руки: — Дождались того момента, как наберусь опыта. И вот тебе идеальный раб, способный на ублажение господ. — Я никому более не позволю тебя использовать. — Жаль, — в ответ на возмущенное лицо Лабеля он поспешил добавить. — А то я бы такой каламбур сострил. Лабель ожидающе приподнял бровь, а Эни, словно ластящийся кот, подполз к нему поближе: — “О, славься Великий Лабель, прославляющий людус в лудусе”. После чего ожидаемо получил по голове подушкой. — Так о чём мы говорили. Ах, да… Когда в конце концов Эни вычислили, опекавшие его женщины понесли законно вынесенное за укрывательство наказание, а он своё. И если те перестали мучиться, как и его родители, то они хотя бы не сгинули в небытие, а оставили после себя внушительное количество плетеных браслетов. За которые Эни держался изо всех сил, пока его перевозили в отдельном отсеке на корабле, ведущим к Блору. И по пути сюда раз и навсегда он решил: — Ни к кому не привязываться. Кусаться, бесить, отводить людей как только попробуют приблизиться. — Хм, интересно, где же план начал рассыпаться…, - Лабель вновь запустил пятерню ему в волосы, отчего тот нарочито зашипел. — Виноват ли я в том, что ты упрямец и не послал меня куда подальше? Я даже не знаю, по какой причине ты мною так заинтересовался… — Чаще люди танцуют вокруг меня, будто я сделан из стекла. А ты не побоялся высказаться обо мне в день инициации, при моем отце, при всех новичках и гладиаторах старше, при… — Всё, прекрати-прекрати, я понял! На минуту они замолчали. Начинали потихоньку осознавать что может преподнести им столь внезапно возникшая между ними связь. Если любящие родители погибают вслед за твоим рождением, ставшие тебе полноправными опекунами женщины расплачиваются жизнью за ту любовь и заботу, коей они тебя окружили… То трагедия обоюдным кинжалом вонзится в их сердца, сведя на нет все их чувства. С одной стороны строгий отец, знающий что и как будет лучшим для своего единственного наследника. С другой стороны гладиаторские бои. А что может быть хуже этого? — Мы всё с тобой переживем, — Лабель на чувствах поддался вперед и поцеловал возлюбленного в лоб, стараясь утешить этим знаком как его, так и себя. Стараясь не думать о том, что иной возможности не предвидится. Зажмурить глаза. Что худшее рано или поздно настигнет их. Вдохнуть поглубже аромат его волос. Что четырнадцатому числу всё-таки суждено будет закончится. Датапад завибрировал в углу, пятнадцатое число вошло в свои права. И что наступит день или момент, когда он окончательно распрощается с его образом. Запомнить каждую мелкую деталь, горбинку, шрамы, браслеты, разбитые об обломки взорванной планеты детские мечты,... — Ты мой, — шепотом едва проносится, впитывается в стенки палатки, их своеобразное святилище, искрится на их коже своеобразный завет. — Я твой, — на выдохе, едва ощутимо, завет скрепляется поцелуем и они засыпают, свернувшись друг у дружки в объятиях.***
В жизни того гладиатора были два понятия, идущие рука об руку — любовь и смерть. И если любви его лишали или ему приходилось довольствоваться малыми, укромными моментами, считай не застал ее должным образом, то почему смерть приняла его как родного, так и во всеуслышание? А главное на потеху праздной прослойке населения, к которой, к сожалению, Лабель и причислялся на момент турниров. И как не старайся отвести взгляд, множество транслирующих с места событий экранов будут показывать тебе соответствующее множество исходов одного и того же. Меняться будет лишь ракурс, перспектива, расстояние, угол, но неизменным всегда будет оставаться одно — он погиб. Он сгинул. Он не пережил. Они ничего друг другу не обещали, но на душе стало так тоскливо. Они ничего не могли поделать с предрешенным будущим, ведь всё следовало из прошлого. А затем Лабель обнаружил в его вещах клочки бумаги с записями, которые тот “хотел как-то вбить в его датапад, но не разобрался в технике и забил на это в ином смысле”: — Ты был источником моей слабости и моей силы. И если со мной что-то случится… только попробуй носить траур по мне дольше положенного, иначе обидишь этим других павших бойцов. И меня. Потому что ты должен жить и любить так, как не получилось у меня. Понял? Твой Эни. И с того момента прошел год. Наступил фебруарий, пришла пора очищаться, сбрасывать с плеч тяготы, следовательно чувствовать себя лучше. Лабель поднял взгляд на выстроившихся перед ним гладиаторов с единственной мыслью: зажмурив на этот раз глаза, он не увидел перед собой никакого раба-гладиатора, его любовь-игру, которой не суждено было перерасти в нечто большее. Сейчас... Сейчас он видел перед собой другого, успевшего продемонстрировать свою ловкость и назваться Риксом, новичка-гладиатора.бесконечно страдающим,
но отбивающимся от невзгод так,
будто все мироздание —
это отсутствие себя самого.