чайная ложка домашней сгущенки

Вечерние часы протекали медленно, вяло, даже лениво. Блики от россыпи свечей гуляли на стенах каюты (да кто вообще будет держать в каюте столько открытого огня?!), тропический бриз, играясь с прозрачной тюлькой занавесы, пробивался через открытое окно и слегка холодил разгоряченную духотой кожу. Давно уже забытая книга лежала в изголовье кровати, там же лежал и Стид — растянулся на покрывалах, изнеженный, сонный, разомлевший от ощущения чего-то теплого и родного под боком. Кого-то. Эдвард, похоже, и сам до конца не понимал, дремлет он или нет. Он, под стать кораблю дрейфуя между сном и реальностью, не держался ни за единую связную мысль — пускай даже этой работой сегодня займется кто-нибудь другой. Он знал только одно — что щека его лежит на плече, широком, покатом, веснушчатом, что бок греется о бледный горячий живот, что ноги уютно сплетаются, а руки… о, руки покоятся на беззащитно открытой сейчас, любимой груди. Постепенно, но очень верно море закаляло Стида — твердели мышцы, грубели руки, да и кожа под соленым ветром и палящим солнцем не могла остаться прежней, не смотря даже на любовь капитана к ароматным маслам и дорогому мылу. Однако здесь, под одеждой, он оставался таким же шелковым, мягким, да и чего уж там — пушистым, таким… трогательным? А как еще назвать то, что так и хочется потрогать?! Верно, трогательный. Вот Эд и трогал, самозабвенно сжимая в ладонях мякоть груди, пока его разум отказывался выдавать более удачное определение. Конечно, во время их близости он всегда уделял особое внимание этой прекрасной части тела любимого, особенно после того, как узнал, насколько чувствительны были соски Стида. Но сейчас Эд как будто бы мял его грудь без всякой крамольной мысли, а только лишь из любви к искусству. Чем активнее двигались его пальцы, проезжаясь кончиками по начавшим твердеть соскам, тем спокойнее ему становилось, и он даже не замечал, как участилось над ухом чужое дыхание. Кажется, будь он котом, он бы сейчас замурчал, и… — Сколько не мни, молоко не пойдет. — Что. Послышалось ему, что ли? Не веря своим ушам, Эдвард вскинул голову и встретился взглядом со Стидом. Чернота зрачков почти затопила ореховый цвет его невозможных глаз. — Я не… Прости, Эд. Глупость сказал, наверное, забудь. Эд с интересом склонил голову, рассыпая по плечам пепел волос. — Нет уж, договаривай. — Знаешь, котята… Новорожденные котята мнут живот мамы-кошки, заставляя молоко лучше течь. У многих взрослых котов привычка мять лапами тоже остается, например, когда они сонные и чувствуют себя в безопасности, и, и… — Стид говорил абсолютно невинные вещи, при этом стремительно и отчаянно краснел. — Правда? Никогда не замечал. Хотя и кошек у меня отродясь не было. — Ага! У нас с… в моей прошлой жизни у меня было много животных, скот, в основном, но и охотничьи собаки, и кошки, разумеется, тоже, они хорошо защищали урожай от крыс и... Уй! Это Эд, устав от болтовни, коварно ущипнул его за сосок. — Так значит, я похож на котенка, который ищет молоко? — Скорее на взрослого кота, очень разомлевшего, очень обнаглевшего, и, признаться, во всех смыслах странного и прекрасного кота. Они неотрывно глядели друг на друга, довольно улыбаясь и наслаждаясь своей маленькой дурацкой игрой. И Эдвард определенно не был намерен так просто ее заканчивать. Ладони вновь коснулись тела Стида — и он невольно залюбовался контрасту их кожи в медовым освещении каюты. — И как, ты говоришь, коты мнут? — Не сильно, скорее… топчут. Оох, да, похоже на правду, — Стид уже без всякого стеснения откинулся обратно на кровать, пока подушечки пальцев Эда нежно массировали его кожу, исследовали — даже в сотый раз, как в первый. Первый раз, их первый раз… Эдвард почувствовал, что тоже начал возбуждаться. Была у Тича одна печально известная черта — долго на одном деле он сконцентрироваться не мог. — Нет, так молоко точно не потечет. — О? Лукавый взгляд из-под длинных ресниц — и у Стида больше не осталось вопросов. О, он готов был позволить этому мужчине все. Своему мужчине. Эдвард лег сверху, притираясь сквозь тонкую ткань белья к твердому члену своего любимого, срывая с его губ первый полноценный стон. Смял его грудь — уже уверенно, сильно, даже слишком. И не смог отказать себе в удовольствии тут же вжаться губами, широко прохаживаясь шершавым языком, собирая соль со светлых волосков. Ухватил один сосок, слегка укусил, только чтобы потом зализать — до красного следа, до хриплого стона и путающихся в волосах чужих рук. Все так же укусами-поцелуями он дошел до шеи, и понял — больше не выдержит. — Можно…? — Что угодно, дорогой, не спрашивай, все, что захочешь, только не останавливайся, прошу… Они стягивали друг с друга белье, путались в нем ногами и хихикали, попутно целуясь, быстро, неловко, от чего становилось только смешнее. Эдвард оседлал бедра Стида и притерся задницей к возбужденному члену, вскользь пропуская его в ложбинку меж ягодиц. Дразнился, гад такой. Под недовольное шипение он подвинулся выше, по-хозяйски сжал бедрами плотные бока. Первый же инстинктивный порыв Стида — сбросить, подмять, насадить на член, чтобы неповадно было. Следом второй — смиренно лежать в ожидании, когда Эдвард подползет ближе и заставит давиться собственным членом. Однако ни того, ни другого не произошло. Эд оставался на месте и, точно загипнотизированный, наблюдал, как головка едва потирается между грудей Стида. Поднял голову и ухмыльнулся, уловив молчаливое согласие. «А что же, собственно, он собрался там трахать?» — поймал себя на мысли Стид. Пристрастия пристрастиями, но нет, и, чисто с анатомической точки зрения, не могло у него там быть ничего выдающегося. Только Эд был явно иного мнения. Похоже, когда-нибудь на их телах не останется ни одного… не облюбованного друг другом места. Эдвард, громко дыша и матерясь сквозь зубы, начал толкаться сильнее. Он крепко стиснул руками грудь, усиливая трение, член влажно скользил по раскрасневшейся коже, пачкая светлые волоски предэякулятом. И, разумеется, то и дело сладко задевал и без того алеющие, раздразненные ранее соски. Стид сходил с ума — во всяком случае, ему так казалось. Он постанывал и метался по подушкам — так хорошо, так много, но… недостаточно. Он наполнялся наслаждением Эдварда, упивался им, упивался его желаниями. Извивался под весом сильного, красивого тела, и совершенно не знал, куда деть собственные руки — тянул волосы, оглаживал плечи, живот и талию, хватался за бедра и задницу, точно зная, что оставит там синяки. — Блять, черт, я… — колени вдавились в матрас, по телу волной прошла дрожь — с громким стоном Эд излился на грудь Стида. Он все еще подрагивал после особенно яркого за последнее время оргазма и пытался отдышаться, но слезать не спешил. Склонился, накрывая каскадом длиннющих волос. Потянулся — не за поцелуем, как подумалось Стиду, а чтобы совершенно бесстыже слизать попавшие тому на лицо капли собственной спермы. С кошачьей тщательностью он вылизал его щеки, губы, подбородок, переместился на шею. Ниже, ниже — и снова принялся мучать многострадальные соски, с упоением их посасывая. — Вот видишь, молоко все-таки пошло. Стид подавился истеричным смешком. Эдвард в последний раз облизнулся и ухмыльнулся в ответ. — Нет, о тебе я тоже не забыл. Наконец-то двинувшись вниз, он устроился между ног Стида, поцеловал самое нежное место на внутренней стороне его бедра. И укусил.