Грязь и эгоизм

Бутхилл ревнует, причём ревнует часто и беспричинно. Он провожает взглядом безлицые фигуры, с которыми общается Аргенти и думает, что не выдержит, если они заговорят с ним ещё хоть раз. Он не уверен в том, откуда берётся это чувство. Бутхилл не любит в себе многое: от металлических пальцев до модифицированного маяка синестезии, который сжирает свободу его слова, — но больше всего презирает собственный эгоизм. Он замечает это в который раз и думает, как славно было бы избавиться от такой мерзкой черты. Он жил бы спокойно, спокойно существовал рядом с Аргенти, не борясь с мыслями о том, как жестоко порочит его красоту своим грязным собственничеством и желанием владеть. Рыцарь спрашивал бы у очередного прохожего: «Вам нравится цвет, в который окрашено небо?». Прохожий бы игнорировал его вопрос, и Аргенти переключал внимание на своего спутника: «Прелестное небо, Бутхилл? Как жаль, что оно не отражает и части красоты Идрилы». «Прелестное», — отвечал бы Бутхилл, не боясь, что его речевой аппарат подведёт и выдаст: «Хочу, чтобы ты смотрел только на меня». Бутхилл помнит, как испытал ревность в первый раз. Они ещё не были знакомы, но встретились в заснеженных полях обездоленной планеты. Алые волосы Аргенти невозможно было не заметить среди ослепительно белых снегов, а его копьё блистало под полуденным солнцем. Он был не один. Разумеется. Рыцарь говорил со своим товарищем, лицо которого стёрлось из памяти рейнджера. Тот тоже был рыцарем, тоже держал копьё, тоже распускал свои волосы, чтобы они колыхались на слабом ветру. Но он был не сравним с Аргенти, который делал всё в сотни раз лучше. Бутхилл смотрел на них из-за деревьев, забыв, что выслеживал убийцу, который, вероятно, уже пал от рук рыцарей. Он смотрел и не мог отвести взгляд от осанки и статности, не мог перестать вслушиваться в эту изысканную манеру общения. Бутхилл уже встречал алого рыцаря на этой планете, но впервые подобрался к нему так близко. Обрывки фраз долетали с трудом, рейнджер слышал что-то о богине, эонах и чести и не сомневался, что человек перед ним соответствует этим понятиям. Он смотрел как правая рука то и дело перехватывает копьё, а левая поднимается в воздух, вырисовывая очередной жест. И всё внимание говорящего было устремлено только на собеседника. Не на Бутхилла, который сделал достаточно, чтобы его заметили в этих зарослях густых деревьев. В конце концов, он не выдержал и выстрелил из револьвера куда-то под ноги безлицому собеседнику. Тот отскочил и едва не взвизгнул, ничего не подозревавший и удивлённый внезапному шуму. Но рейнджер смотрел не на него, а на мужчину с алыми волосами. Тот смотрел в ответ, всем своим видом выражая крайнее неодобрение. Ну и пусть. Зато его внимание было сосредоточено только на Бутхилле, и, кажется, он и сам потерял интерес к пустоголовому товарищу, трясущемуся от страха где-то позади. Внутри расплылось удовлетворение. Эгоизм был накормлен и уложен спать. В следующий раз это произошло совсем скоро, а потом ещё и ещё. Но Бутхилл помнил тот день, когда его Аргенти пришёл к нему в помятых доспехах, со спутанными волосами и рассказом про жаложука. Он находился в крайне меланхоличном состоянии, твердил про смертный путь Идрилы, судьбу и, конечно, красоту. Рейнджер внимал, как делал это обычно, перебивая на каждом моменте истории, который был опасен для жизни рыцаря и оттирая его руки от слизи и кровавых пятен в горячей ванне. С полуприкрытыми глазами тот пробормотал что-то про Первопроходца и их дружбу, и Бутхилл замер. Кто? Кто опять появился рядом с ним? Он мысленно дал себе пощёчину, но настроиться на прежний лад уже не мог. Он будто физически чувствовал, как его водонепроницаемый корпус ржавеет от каждой капли воды и как платы перегреваются от заполнившего ванную пара. Рейнджер слушал и не понимал, как можно было другом назвать человека, позволившего ему одному выйти в бой против той твари. Он бы не позволил. Ни за что. Он бы до последнего держал Аргенти за руку, не давая принять сражение и лицом к лицу встретить смертельную опасность. Нет, он бы лучше пошёл сам, чем бросать его. Что за бред. Либо рыцарь так отчаянно не разбирался в людях, либо в Бутхилле снова взыграл эгоизм. Но как бы плох не был тот Безымянный, рейнджер не мог избавиться от опасного чувства, заполнившего его сознание. Он и вправду мог перегреться. Кажется, Аргенти обеспокоенно позвал его, но Бутхилл лишь покачал головой. Нет, он не маленький, чтобы сваливать на Аргенти такие глупые проблемы. На Аргенти, который без пяти минут вышел из смертельного боя победителем. На Аргенти, который не так часто находил друзей, чтобы эгоизм его возлюбленного пытался предъявлять претензии. И рейнджеру оставалось только проглотить горечь на языке и напомнить себе о границах, храме, который он сам возвёл вокруг рыцаря и который нельзя было рушить ни за что на свете. Иначе под обломками окажется сам Бутхилл. Но сколько бы он не скрывал грязь внутри себя, сколько бы не отводил Аргенти от черты, за которую она была выброшена, это не могло длиться вечность. Бутхилл отрывается от размышлений и переводит взгляд на стоящую перед ним фигуру алого рыцаря. Тот, посмеиваясь, объясняет поникшему неизвестному дорогу до парка Айдена, чтобы тот потратил последние деньги в никуда. Они на Пенаконии совсем недавно, но Аргенти уже успел изучить большую часть местной инфраструктуры и завести знакомых. И рейнджер жалеет, что не успевает отключить слуховой аппарат в настройках, когда до него доносится: — Не грустите, ваша красота неоспорима. Пусть она освещает ваш путь. Внутри, кажется, что-то окончательно ломается, и он чувствует, что никакой маяк синестезии его не спасёт. Рыцарь поворачивается к нему и приподнимает брови в ответ на хмурое лицо. Бутхилл давится лезущими словами и сверлит возлюбленного взглядом, но он же сдаётся первым. — Скажи, ты всем говоришь об их красоте? — спрашивает он и чувствует, как первый обломок храма готов упасть ему на голову. — Разумеется. Я хочу, чтобы каждый знал, насколько он прекрасен, — воодушевлённо отвечает рыцарь. — Вот как. Рейнджер не находит, что ещё сказать, и не желает продолжать диалог, который начал, скорее, непроизвольно, чем осознанно. Он разворачивается, фантомно задыхаясь от лезущего наружу чувства собственной неполноценности. Собственничества. Эгоизма. Всё в одном. Он не сомневается, что Аргенти — единственный для него в этой жизни и мириаде других, он хочет быть единственным для Аргенти. И фантомное дыхание возвращается к нему, когда сзади прижимается тёплое тело. — Что это — ревность? — спрашивает рыцарь, и Бутхиллу становится нестерпимо стыдно за то, что не смог удержать собственное эго на поводке. — Признай это, дорогой, и я скажу тебе одну вещь. Рейнджер не уверен, что такие вещи вообще стоит подтверждать или отрицать. О них надо забывать и больше никогда не вспоминать. Но вопреки здравому смыслу он подтверждает слова Аргенти, отчего легче на душе не становится. Наоборот, только гаже. — Тогда позволь мне объяснить, — раздаётся над ухом. – Я не могу отрицать красоту этих людей — мне дозволено лишь подтверждать её. Все они — проявления красоты Идрилы. Но ты… Ты настолько прекрасен, что если только не являешься воплощением богини в нашем мире, заставляешь меня сомневаться в её существовании. Бутхилл не понимает, верно ли услышал, но если всё так, не назвали ли его только что тем единственным, ради кого Аргенти готов поступиться со своей религией? Он натягивает привычную ухмылку и оборачивается назад, едва не утыкаясь в чужие губы. — Значит, мой эгоизм вынуждает тебя? — Мой эгоизм вынуждает меня, — тихо говорит рыцарь. И опасное чувство внутри Бутхилла наконец-то залазит в конуру. Он касается тёплых губ и ощущает лишь безмятежность внутри. Теперь он знает, что рыцарь запросто укротит его эго и найдёт в храме место для них двоих.