Дерево — символ вечности и мудрости, символ исторических эпох и множества историй в одной лишь фактуре древесной коры, испещренной причудливыми линиями.
Ассоциировала со смолой.Смола — твердая, вязкая субстанция, способная переполнить глотку, вынудить задохнуться в экстазе желания. При всей ригидности смола гибкая, легко плавящаяся, растворимая в воде. В кострищах копотью горит.
Марьяна вдыхала дымный, экзотический запах и вырисовывала на небе кончиком языка слово «туманность».Туманность — участок где-то за пределами земного шара, меж звездами, яркость которого вызывается взрывом сверхновых звезд. Опьяняющее своей неизвестностью и бесконечностью.
Марьяна любила северную природу с особенно душным летом и умением сопротивляться стихии, но ноты жаркого Востока, которыми сандал наполнял сознание, откликались жаром и во всем теле.Жаркий Восток — эклектичный, иерархичный, хитрый и глубоко символичный.
Марьяна привыкла к тяжести бремени на своих плечах. Привыкла, когда с отцом отношения не заладились, когда была слишком высокой среди девчонок в классе, когда казалась сумасшедшей и чересчур громкой для одногруппников. Когда была вынуждена скитаться с крошечной Ясей, расхлебывая последствия первого брака. Когда пришла на «Битву сильнейших», чтобы показать новые практики и снять стигму с шаманизма, а стала объектом травли и нашла в другом человеке дом.Тяжесть бремени на плечах — явление, от которого ни убежать, ни выйти в ремиссию. И явление словно призрак по пятам следует, впитывается с молоком матери, мешается с твоим собственным, неповторимым запахом кожи.
Марьяна Романова между сандалом и Викторией Райдос ставила символ равенства. Запах сандала, правда, был намного уловимее, чем его хозяйка. Марьяна знала все наперед. Честно. Знала. Она приедет в Санкт-Петербург, утомленная ночными переписками и короткими звонками, утомленная ломотой в теле, которое изнывает по горячим рукам с сухой кожей. Приедет и не увидит её. И все до банального просто, старо, как мир и все картины мира вместе взятые. Санкт-Петербург — семейная территория, строгая и четко спланированная. В нем нет места сложностям, тайнам, страхам, запретам и зависимостям. Нет места больному, желанному, бесперспективному. Марьяна пыталась, правда. Пыталась вклиниться в строгую сеточку планов на неделю, украсть хотя бы час из семейного выходного, встретить после работы в одном из офисов в центре, где-то рядом с ней. Марьяна привыкла к фантомной боли, к горечи на кончике языка и стягивающему все органы чувству в грудной клетке. И в середине учебы, в десятых числах апреля, перестала пытаться. Она все понимала головой, разумом, здравым смыслом — все чувственное и жгучее внутри истошно погибало под артобстрелом. Марьяне ведь не сложно написать в сотый раз, не сложно напроситься, она привыкла быть уязвимой рядом с Викторией Райдос. Но у всего ведь есть предел. И не всегда одной лишь любви достаточно. Сессия вот-вот закончится, остались самые сложные экзамены, поэтому в полумраке комнаты ярко выделяется рыжая копна волос, старательно вычитывающая очередную мысль Ямвлиха. Уровень строгости внутреннего критика настолько высок, что никакой уровень подготовки никогда не будет достаточным. Марьяна поправляет вечно спадающую лямку, потирает веки и разминается. Внутри что-то бьется, не сердце, что-то тревожит интуицию и пускает мурашки по затылку. «Виденье» и интуиция у Марьяны развиты прекрасно — её телефон оповещает о звонке. И звонок заставляет сглотнуть, пальцы на ногах поджаться и замереть. — Да? — Ты сильно занята? — обычно строгий голос кажется медом, заполняющим черепную коробку. — К экзамену завтрашнему готовлюсь. Марьяна слышит в ответ смешок, неосознанно представляет, как тонкие губы сжимаются в полоску, а потом фыркают, и строгое лицо знающе подергивает бровями. — Ты всегда к ним готовишься, — женщина клянется, что в этих словах слышит улыбку. Слышит. — Даже когда у тебя сессии нет. Отличница моя. Все внутри расцветает, растет, замирает и пеплом развеивается. Марьяна хочет расцарапать грудную клетку, лишь бы избавиться от противоречий, лишь бы прекратить извечную философскую борьбу разума и глупых чувств. Тишина затягивается, а Марьяна показательно громко вдыхает через нос, выпуская воздух сквозь крепко сжатые зубы. — Спустишься? — Что? — Романова даже вздрагивает, роняет книгу с колен. — Сейчас? — Нет, завтра в восемь, на пары тебя отвезу. — Чего? — Марьяна открывает окно, цепляясь взглядом за смутно знакомый автомобиль. — Я шучу. Я у подъезда. Марьяна впивается пальцами в подоконник, прислоняется раскрасневшимися щеками к прохладному стеклу. — И чего ты хочешь от меня? — Хочу увидеть тебя. — Серьезно? — Марьяна собирает яд по всей ротовой полости, готовится выплеснуть. — Я тебе написываю, как ребенок воскресному папе, пытаюсь найти место в твоем плотном графике, а ты вот так просто приезжаешь и говоришь мне спуститься? — Давай в машине поругаемся. — Я редко матерюсь, Вика, — ведьма меряет комнату шагами. — Но ты — просто пиздец. — Одевайся, лицо не раскрашивай, у тебя пару минут. Марьяна раздраженно скидывает звонок, картинно хватает яркую толстовку с кресла, натягивая поверх тонкой майки. Тяжело дышит, ругая саму себя за вечное хождение на поводу у темноглазой женщины. Взрослая же, давно взрослая и осознанная, а нить, болезненно стягивающую шею, не в силах разорвать. В прихожей наспех натягивает конверсы, перебирает связку ключей в кармане, разглядывая себя в зеркале. Другим может и не видно совсем, потому что Марьяна превратилась в затворницу, но неуверенность из неё волнами бьет, огибает утонечнный овал лица. Плетет ноги вниз по лестнице, еле переставляет, словно момент неизбежного оттягивает. Совсем как её неожиданная ночная собеседница, только та более изощренными, жестокими способами. Прямо перед дверью парадной натыкается взглядом на черный автомобиль, в котором ещё в конце декабря осталось столько не озвученного и не воплощенного. Женщина, скрытая мраком промерзлой питерской ночи, тянется к соседней двери и приоткрывает ее. Марьяна хмыкает. — Даже выйти не удосужишься? — Садись в машину. — Перестань мне приказы раздавать, — Марьяна кутается в толстовку, складывая руки на груди, ссутулится. — Ты себя как ребенок ведешь. — Я это от тебя слышу чаще, чем «как дела?». — Марьяна пинает мелкий камешек на тротуаре, даже не силится женщину рассмотреть. Тошно. — И все потому что я не делаю всегда так, как ты хочешь. Вика терпеливо ждет, постукивает пальцами по приборной панели, буравит макушку в черном капюшоне взглядом. Романова разворачивается к двери, нащупывая ключи, но слышит тихое и мягкое «пожалуйста». Слезы бессилия собираются в уголках глаз — она садится в машину. Сильные руки тянут её ближе, опускаются на талию, нетерпеливо сжимают мягкую ткань толстовки. Горячее дыхание бьет по прохладным щекам, вынуждая тугой узел внизу живота стремительно пульсировать. Марьяна держится, правда держится из последних сил, сложенные по швам руки не отрывает от собственного тела, дыхание задерживает, лишь бы её запах не вдохнуть. Сорвет же, уничтожит и задорно топтаться на остатках здравого смысла будет. Марьяна глаза закрывает, видит под ними вспышки яркие, вспоминает, каково это, когда эти руки тебя заключают в объятия, непременно дарят чувство спокойствия и защищенности. Она дергается, зарывается левой в каштановые волосы, легонько царапает затылок. — Я соскучилась по тебе. Внутри, кажется, что-то лопнуло, окрасило вылизанный до блеска салон черными сгустками. Марьяна запрокидывает голову, пытаясь унять дрожь приоткрытых губ. Тонкие губы находят выученные наизусть венки, мягко прикасаются, невесомо практически. Вика сама дрожь скрыть не может, пламенное желание, крепко привязанное на цепь, сорвется вот-вот. — Соскучилась? — Романова хрипит, перемещает вторую руку на лопатки, жмется ближе. Райдос вместо слов прикусывает нежное место между плечом и шеей, зализывает укус, глубже вдыхает запах свежести и летнего дождя. Марьяна цепляет чужие плечи, отрывает женщину от себя, пронзительно смотрит в обсидиановые омуты. Различает каждую деталь, проблеск и мысль — никакая темнота не помеха. Сердцем видит. — Знаешь, согласно нормам русского языка правильно говорить: «я по тебе скучаю», — жрица в ответ замирает, привычно сводит изящные брови, хмурится. — Но я скучаю за тобой, понимаешь? За — значит, мое место рядом с тобой, около тебя, — Марьяна в подтверждение спускается на сиденье чуть ниже, жмется к грудной клетке Вики. — Значит я всегда буду стремиться в твоем направлении, буду хвататься. Предлог «за» во многих значениях употребляется. Райдос хмурится сильнее, хочется отпрянуть, совсем отвыкла от такого обнаженного выражения чувств. Словно и не было ничего, словно они чужие совсем. Отпрянуть хочет, потому что глубоко внутри, в запертой на сотни принципов и правил клетке, птицы бьются, клювами дыры оставляют, все равно ведь выберутся. — И так подходит, когда я говорю, что скучаю за тобой, Вика. Я за тобой, я за тебя. — Марьяна, — женщина мягко гладит ведьму по спине, словно ребенка успокаивает. — Прости. Прости. Ты же знаешь. — Я знаю, — Марьяна на дрожащих коленках узоры вырисовывает, чувствует себя самой опустошенной и наполненной одновременно. — Только в Москве тебе свободно, только там ты вдохнуть можешь. Вика целует лоб, целует маленькие рыжие волоски на висках, целует волосы, пахнущие нарциссами и фиалками. — Неужели мы всегда так и будем? — вопрос Вики скорее риторический, своем не требующий ответа. Точнее так: лучше вообще на него не отвечать и даже не задумываться. — Ну, мы же можем просто общаться. Дружить, — Марьяна отрывается, смотрит из-под полуприкрытых океанов льдистых. — Нет, — Вика улыбается, видит же прячущуюся ухмылку пухлых губ. — Нет? — Марьяна театрально открывает рот, прикладывает руки к груди. — Не смогу с желанием справиться, если мы хоть какую-то связь имеем. — С похотью? — С желанием обладать. Полностью. Марьяна действительно замирает, по-настоящему, хлопает глазами. Отвыкла совсем от того, что Виктория Райдос редко, но всегда в самое сердце. Так, что не забудешь никогда и превратишь это в молитву. Марьяна врезается в губы напротив. Врезается, правда: дергано, резко, зубами с мягкой плотью сталкивается, жалит до маленьких трещинок. Сминает терпкие губы, сама же себя останавливает, соленый привкус, отдающий жаром нестерпимым, смакует. Вика не медлит никогда, действует всегда на поражение. Горячим языком очерчивает ряд зубов, сталкивается с чужим, беспорядочно руками субтильное тело ощупывает. Пробирается под толстовку, цепляет скользящую ткань майки короткими ногтями. — Нет, — Марьяна бьет её по ловкой руке, ощутимо сжимая пальцы вместе с тканью своей толстовки. — Даже не думай. — Марьяна, — Вика ведет носом по бледной шее, подергивает пальцами. — Обойдешься, — женщина слащаво улыбается. — Я не буду подкармливать. Марьяна смеется от двусмысленности своей же фразы, облизывает пересохшие губы, оттягивает шоколадные завитки на затылке. — Демонов твоих подкармливать, — все же поясняет, прижимая руку, все ещё находящуюся под толстовкой, к подрагивающему животу. — Ты иногда себя ведешь как типичный мужлан из бульварных романов. — Которые ты писала? — Райдос тяжело дышит, все ещё носом по шее водит. — Ай, — Марьяна пощипывает нежную кожу на смуглой шее. — Точно. Визуализировала нечаянно. — У тебя в конце ещё девочки обычно женятся на принце или осознают, что они самодостаточные личности и им для счастья отношения не нужны. — За знание моих старых книг тебе неуд, Виктория. — Расскажешь, как дела? И внутри Марьяны загорается все от трепета, от ощущения нужности и от человечности. От осознания, что она не только красивое тело и глубокие стоны. — Скажи, — Романова глубже вдыхает приевшийся сандал. — Я развлечение? Отвлечение? Виктория Райдос часто отмалчивается, недоговаривает, врет во благо и игнорирует неудобные вопросы. Слишком часто. Так часто, что сейчас потребность возразить оказывается сильнее. Будто если не ответит, если хотя бы немного не приоткроет завесу тех глубоких и сложных чувств, что она испытывает к этой взбалмошной и дьявольски прекрасной женщине, то себя навсегда потеряет. — Нет. Ты бесценное, — Вика прислушивается к чужому гулко бьющемуся сердцу. — Настолько, что порой лучше держаться подальше, лишь бы не очернить. Не обесценить.