Пески

— Я уеду через две недели, — Олег быстро ест жаренную картошку, отдающую прогорклым подсолнечным маслом и свалявшуюся в комочки от слишком частого перемешивания. — Куда? — Сережа не поворачивается, сосредоточенно мешая вторую порцию картошки деревянной ложкой. Олег смотрит, как под футболкой беспорядочно проступает и исчезает квадратный край сережиной лопатки и тихо усмехается. «Сейчас повернется», — С грустно-обреченным злорадством думает Олег. Под ключицами тяжелеет, как тяжелело все последние дни при мысли, что придется сказать Сереже, и Олег со вздохом опускает голову, едва не касаясь упавшими волосами черно-горелого пятна на скатерти, оставленного когда-то дном кастрюли. — В Сирию. На фронт. — Говорит он тихо, набивая рот, чтоб Сережа не начал орать и не заставил его вывались милую душу прямо на попорченную столешницу. Сквозь кудрявящиеся концы волос он видит, как разворачиваются штаны Сережи, открывая Олегу вид на запачканный маслом серый фартук с рисунками больших самоваров. Он жует картошку, морщась от вкуса старого масла, а где-то подсознание лениво отсчитывает секунды. Вот сейчас он должен начать орать. Но крика не случается, только штаны Сережи переползают к столу и вместо них Олег видит шею, погрызенный и расслоившийся ворот футболки, красные ленточки фартука, уходящие за шею. Сережа наклоняется, стараясь заглянуть ему в лицо, и вместо шеи Олег видит подбородок и качающиеся рыжие волосы. Он снова набивает рот, хмурится и опускает голову еще ниже, разглядывая уже не Сережу, а белый край тарелки с малиновым узором и двумя сколами. — Честно? — Сережа спрашивает с детским любопытством, как спрашивают мальчики, когда им рассказывают, что в подвале умерла кошка, в соседнем районе человек выпал из окна, а телевизор сгорел и закоптил обои. — Угу. — шея начинает болеть, и Олег поднимает голову, серьезно и грустно глядя на Сережу и быстро жуя. Сережа бледный, даже губы из нормального губорозового цвета стали блеклыми, он хмурится, глядя вниз, на пятно гари, и держа себя за кончики пальцев. Олег знает эту позу. Он помнит такого же Сережу, хмурого, кажущегося злым и ломающего пальцы, когда в старших классах нашли детдомовского вора и наказывали у всей группы на глазах тонкой веревкой, и когда Олег на спор пошел по ноябрьскому льду и провалился, и когда им пришло письмо без адреса, в котором говорилось, что Слава Коваленко, приятель из их группы, который всегда все делал на слабо и задирал стеснительных, застрелен в уличной драке. Олег помнит, поэтому быстро жует и быстро набирает в рот остатки ужина. — Это ты этим занимался последние месяцы, да? Документы для контракта собирал? Олег угукает с набитым ртом и то, что тяжелело по ключицами улыбается. Все-таки хороший человек Сережа. Ему больно, а он про документы. А если б не было больно, орал бы и ругал Олега за то, что тот не сказал раньше. — Хорошо. Это ведь большие деньги. Штука сейчас нужная. И ты ведь хотел по карьере продвинуться. — Сережа поднимает голову и руки, до этого подложенные под голову становятся бездомными, он обнимает себя поперек живота. Складка на лбу пропадает, взгляд становится понимающим. Грустным. Но тут Сережа улыбается, и теперь уже непонимающе хмурится Олег. — Ты знал, что с этого ракурса рисунок ковра складывается, как нимб, вокруг твоей головы. Святой пиздежник. — Я не люблю ковры в кухнях, — Олег морщится, неуместный мат попадает по зубам. Все-таки Сережа злится за молчание, — Спасибо за картошку. У тебя горит. *** Олег сжимает и разжимает кулаки. Тянут сбитые мозоли на ладонях и незаживающие ранки на костяшках. Между растопыренными пальцами видно песчаный пол. Олег фокусирует взгляд на нем, и руки видятся размытыми. Потом наоборот. И наоборот. Сначала он думал о содержании письма Сереже, потом мысли плавно съехали на воспоминание о грузовике, пришедшем из какого-то Сирийского города с помощью фронту. Он напоролся на мину, подпрыгнул, как огромная лягушка и взорвался, окончив прыжок. Хлестнуло обломками кузова, железными банками, растерзанной едой. А бумага, тоже присланная помощью, вспорхнула в воздух и плавно закачалась множеством разлетевшихся листков, опускаясь на остатки грузовика, как стая белых плоских голубей. Олег, когда пошли к грузовику смотреть есть ли живые, поднял три листка. Теперь один из них лежал плоской птицей на столе и Олег старался выдавить из ручки жалкие искренние буквы. Сначала он честно хотел писать то, что есть, то, что мотается по пустому большому телу. Он открыл ребра и прищуренным сознанием поймал бултыхающиеся там мысли. А в ребрах ничего светлого не осталось. Там плавали пропахшие порохом, соленой кровью, страхом, грязным от ботинок песком, машинным маслом и тушенкой ощущения войны. И Олег, чиркнув короткое «привет», сухо изложил то, что живее всего колотилось об острые края позвоночника. «Три дня назад была атака в жилом районе. Противник вошел в деревню и выставил условия, прикрываясь людьми. Условия не могли быть выполнены нами, и мы атаковали. Противника было тридцать человек, нас десять, но внезапностью мы выиграли. Они не ожидали, что мы пожертвуем местными жителями. Я…» Лампочка коротнула опять, и Олег отложил ручку. Он обещал Сереже быть честным, но что «я» на фоне целой атакующей группы. Он уперся лбом в край стола и закрыл глаза. Нет, он не испугался тогда. Он просто почувствовал затылком, как же нагрелись камни дома, за которым он прятался, и в следующую секунду шагнул из тени стены и побежал за другую, давая очередь поперек лица человека, вытаскивающего нож из спины худого, удивленно открывшего глаза и рот мальчишки. А потом смотрел в прицел, как человек оседает, держась за лицо, и как по рукам его течет кровь. Испуг — это слишком маленькое, женское какое-то чувство. — К черту… — Стонет Олег, проводя ладонями по груди, запирая воспоминания обратно внутрь ребер. Он хватает со стола ручку, и быстро дописывает письмо. «Я нормально. Как дела? Привет, Олег» Теперь почти залеченное воспоминание о штурме поднялось и забилось о позвоночник, о живот. Не выдавливать бы из себя эти глупые, ничего не понимающие слова, а взять бы любопытного гада, спрашивающего как он поживает, и говорить, как песок каждый день летит в рот, как тяжело под железным бронежилетом, как глухо бахает граната под грузовиком, как выводят из домов нищих и тощих людей и режут их на площадях «за так», как жадно берут люди из спасенных деревень жидкий, воняющий грязной водой суп, как на месте стычек лежать трупы с неестественно вывернутыми руками. Олег представляет, какого это говорить о войне искренне. О том, что он знает, а не о том, что жужжат официальные сводки и его жалкое письмо. Говорить, а потом прижаться лицом не к острому нешкуренному краю стола, а к живому плечу и повторять: «Мне страшно, я не хочу больше, я хотел бы спасти тех, кого спасаю каждый день и тех, кого вижу в прицеле». И над этим плечом непременно лохматые концы рыжих волос, и вместе с плечом длинные пальцы, сжимающие олеговы жесткие волосы на затылке. — К черту! — Олег плюет на пол и растирает ногой мокрое пятно. Он быстро сворачивает половинку листа, где тощей змейкой ютятся буквы, в плоский фронтовой треугольник и злой выходит в темную южную ночь. Сирийский воздух ложится на лицо сухой горячей ватой, и Олег морщится, чувствуя привычное теперь удушье. Здесь в жаркой темноте кажется, не было никакой мигающей лампочки, никакого письма и короткой, удивительной для Олега слабости. Он-то думал, что привык. К войне привык, к воде, выпадающей в известковый осадок, к жаре, к колющему и смеющемуся одиночеству. Но оказывается дышать тяжело, и письмо кажется слишком тонким и юрким в дрожащих руках. У них в лагере есть переносная почта — ящик с прорезью, в который можно бросать словесный хлам, чтоб потом грузовики бережно доставили ненужные плевки до адресатов. Конечно, проще было бы носить письма командиру, но в их демократичном отряде есть ящик, обещающий сохранить письмо невскрытым и нечитанным в своем полом теле. И Олег идет к нему по липкой темноте. В этой темноте и цикадной тишине отполоскались ощущения лампочки, грузовика и такого тяжелого для Олега боя. Только Сережа не отмылся, зацепился где-то внутри и сидит там больно. Олег морщится от поднимающейся к горлу тоски и снова сплевывает, но мысли долго готовящимся цунами падают на голову и кажется, что от них стали мокрыми волосы. Вспоминается последняя их встреча. Тогда Олег хотел уйти поскорее и отделаться от соплей, слюней, слез и прочего, думая, что на войну надо идти мужественным. Сережа сидел в комнате все утро, чтоб не мешать последним сборам, и вышел только к двери, хмурый и молчаливый, как в день, когда Олег объявил о своем контракте. Он долго смотрел, щурясь, в олегово лицо, стараясь, видимо, не выдавать своего внимания, и соскальзывая взглядом то на плечи, то на грязно-бордовые обои, то на лямки походного рюкзака. Потом они обнялись, и это был последний раз, когда Олег без страха касался людей. Сейчас он придерживает толпящихся у бочек с едой местных и пугается выступающих под пальцами костей, касается запястий раненых, боясь, что пульса не будет, и человек, с которым он еще утром здоровался и которому желал удачного боя, будет признан мертвым, со страхом и гасящей его безразличностью переворачивает трупы, чтоб увидеть лицо и опознать бойца. Он выдерживает все молча, с нарастающей, как корка, безучастностью, но через время ярко помнит только те касания в коридоре, когда Сережа прижимался к его новой выданной накануне форме, а Олег, придерживая его под лопатки, ждал, пока ритуал прощания будет закончен, и он наконец шагнет на новую страницу жизни. Тогда он знал, но не понимал до конца, что значит красно-черная бумага. В прихожей главного, но для маскировки самого ветхого, маленького и невзрачного домика, где никто не жил, но хранились запасы оружия, провизии и воды, карты, приказы, списки людей отряда, сидит часовой. Он медленно поднимает взгляд от разложенного против себя же покера на вошедшего Олега и хмурится, стараясь, видимо сосредоточится настолько, чтоб опознать вошедшего. — А… Волков? — Часовой наконец понимает кто перед ним и улыбается, ероша и без того лохматые грязные волосы. По этому жесту и доброй лошадиной улыбке Олег узнает бойца по прозвищу Оса. Олег не знает ни его имени, ни происхождения прозвища, но подозревает, что фамилия у Осы Осов или похожая. — Привет. — Олег, слишком глубоко копнувший в той части личности, где копать вообще-то нельзя стоит, как распятье — с разведенными в стороны руками, зажав в пальцах письмо. Сознание, виляющей собакой, возвращается обратно, и Олег наконец отпускает, заполнивших голову Сережу, теплые запахи дома, гулкую подъездную лестницу, свою новую форму, и запоздало узнает Осу. — Странный ты какой-то. — Оса долго смотрит на потерянного Олега и хмурится. Видимо он рискует не пройти «фейс-контроль» у часового. — Песок опять летит, проклятый? Еще несколько секунд Олег вспоминает, почему должен лететь песок, когда на улице жаркий южный штиль. А потом догадывается, что у него наверняка красные глаза и траурно-кислая мина. Он смущается и злится, поэтому молча проходит к ящику с замком, с силой вдавливает в щель треугольник и садится с краю стола. — Угу. А ты че? Часовой и спишь на ходу. Я б тебя два раза расстрелял, пока ты на меня глаза лупил. Давай на удачу? Кто проиграет, тот завтра ляжет. Он наконец окончательно возвращается мыслями в Сирию, в маленький главный домик на песчаной улице и настраивается на легкий полушутливый тон сослуживцев, которых сблизили невзгоды. Оса морщит свою лошадиную физиономию и снова чешет голову. Олег помнит, что верующий и мягкий Оса не любит играть на удачу и всега отвечает на вызовы: «Бог нам судья, когда и кому лечь, а не карты», но раздает. Олег проигрывает, но не ложится. Происходит то, что должно произойти, и то, что хуже смерти. Война продолжается, и он воюет. Не за правду, не за свободу страны, не за семью, а за так, ради помощи каким-то незнакомым никогда людям. Песок летит и катится, то и дело тарахтят автоматные очереди, с больно бьющим по ушам звуком разрываются мины, стонут и скрипят тяжелые, наглотавшиеся песка машины, слабо машут руками и недоверчиво, как дикие собаки, стекаются к силовикам освобожденные люди. А вместе с песком катится время. Низко над землей скользят месяцы, удивляя однообразием погоды, переворачиваются, как пласты пенопласта сезоны, полугодия, огромной литосферной плитой движется липкий военный год. Зимой заряжают дожди. Сухой песок прибивают к земле тяжелые жирные струи воды, мутные ручьи смешивают его с красной глиной. Иногда приходится бежать в укрытие по щиколотку в мутной воде, сгибаясь на ходу, чтоб не упасть. Волосы, одежду, обувь пропитало водой, забрызгало рыжими земляными каплями. Весь сирийский мир стал мокрым, скользким и еще более тяжелым. Олег почти месяц ходит полупростуженным, злясь на дождь и на войну за то, что голова, и одежда, и постель, и стены дома всегда сырые, негде посушится и согреться. В первые недели казалось, что любая минута может стать роковой, хотелось сделать как можно больше, хотелось говорить, негодовать, побеждать и возвращаться с победой домой. Но теперь, кажется, веру смыло дождем. Однообразные, похожие на паутину дни тянутся и тянутся. С атаками, походами в разведку, штурмами деревень, построениями, выговорами и похвалами такого же унылого, но старающегося не падать духом командира, рассказами и песнями у костра, соплями и болью в горле, гноящимися и отмокающими ранами, мокрыми спальниками и постоянной тяжестью в груди. Дождями смыло веру и пригнало апатию. Однажды Олег сидел у костра, высохшими от жара глазами глядя на огонь, и понял вдруг, что он сам поменялся. Из солдата, сочувствующего военному делу, он превратился в куклу войны. Последние месяцы он машинально нажимал на курок, слушал приказы, ел, сушил тяжелую от воды форму, но не чувствовал ничего. Ему безразлично теперь было убьют его или нет и он не сжимался в страхе, лежа лицом в скользкой земли, рядом с шипящей перед разрывом гранатой, не чувствовал облегчение, когда прекращалась вражеская очередь, и он оставался жив. Безразлично было убьют товарищей или нет. Силы на дружбу кончились, и они все машинально здоровались, говорили, не слушая друг друга, играли в карты и покорно отдавали проигранные деньги. Оживление наступало только когда играли на удачу, но Олега и это не трогало, он проигрывал, в середине партии теряя интерес, и выигрывал, когда карты были удачными, но потом, вытаскивая из кроваво-грязной лужи убитого товарища, не мог вспомнить, играл ли с ним и предсказывала ли колода смерть. Теперь Олег часто думает о доме, и эти мысли тяжелыми пластами ложатся внутри груди. В первые недели он рассказывал товарищам о Петербурге, о жизни в детском доме, осторожно, мельком упоминал Сережу. Но чем дольше перетирала его песком Сирия, тем меньше хотелось говорить. Осколки памяти стали дороже всего олегового имущества, и он обходился с ними бережно, боясь говорить о прошлом. После того письма на половинке листа, Олег не писал больше. Спустя месяц он получил сережин ответ, где тот рассказывал, что дома все по-старому, только теперь у них живет кошка, которую Сережа надеется сдать в добрые руки. К письму была приложена подмокшая фотография Сережи и одноглазой коричневой кошки. Олег разозлился тогда на свою синтементальность, сунул и письмо, и фотографию на дно рюкзака (хотел сжечь, но пожалел), и они закономерно потерялись. Теперь Олег снова сидит перед пустым листком и снова хмуро на него смотрит. Образ Сережи, его чувствительность и эмпатия, затерлись в памяти так, что теперь Олег не может вспомнить, кому пишет. Он помнит внешность, кусковато помнит прощание на лестничной клетке и свои эмоции от прошлого письма. А больше и ничего. Перечитать бы сейчас письмо-ответ, но его уже очень давно нет, и Олег бросает мысли наугад, неизвестно кому и куда. «Привет, Сережа. У нас зима, дождь, не выше двенадцати градусов тепла. Непостоянный фронт, так как мы не местные и нас гораздо меньше, чем противника. Часто заходят со спины или вдруг берут в бок и приходится переписывать план наступления. Наш полк переодически пополняется людьми из других точек. Новичков нет, потому что тяжелые условия жизни. Новых берут туда, где попроще. Несколько дней назад старался вспомнить кто из наших служит со мной с призыва. Насчитал трех человек, в остальных не уверен.» Он откладывает ручку и с трудом разгибается. Стола в новом временном доме нет, вместо него деревянный ящик и положенный сверху для ровности кусок картона. Писать приходится скрючившись, от этого болят спина и голова. Из-за приписки о бойцах возвращаются недавние странные мысли. Пересчитав старых товарищей, он заметил, что Осы нет. И вот уже два дня Олег вспоминает, убили Осу или перевели в другой полк и когда это было. Хочется рассказать в письме о себе, но Олег представляет строчки: «Тяжело. Ничего не сохнет, так как не где. Отмок табак, чай заплесневел. Бережем только порох. Постоянно проигрываю в карты на удачу, жду, когда убьют, но карты, видимо ошибаются» и понимает, что не может так написать. Все-таки железный каркас гордости остался, усталость и отчаяние не разъели его, и Олег из этой гордости не может жаловаться и роптать на судьбу. Он приписывает только про табак и чай, так как это предложение получилось неплохим, и заканчивает. «Отмок табак, чай заплесневел. Хорошо, что я не курю, и мне дела до табака нет. Пьем кипяток. Как дела? Что стало с кошкой?» Кошка вспоминается случайно, и Олег впихивает вопрос про нее, чтоб Сережа не казался слишком чужим. Хочется в приписке попросить фотографию, но Олег сворачивает письмо в треугольник, посчитав, что это слишком. В главном доме спит часовой. Приятной, очень русской, внешности парень из недавно прибывших. Он не нравится Олегу любовью быть заметным, и Олег со скрытым злорадством очень шумно входит и кладет в ящик письмо. Часовой, которого, как кажется Олегу, зовут Егор просыпается и сердито смотрит на гостя. — А если б пристрелил? — Хмуро сипит Олег. Голоса нет уже давно, и он привык разговаривать на два тона ниже обычного. — Ну и ладно. — Егор чересчур добродушно улыбается, не реагируя на олегову агрессию, — в карты хочешь? Он, не дожидаясь ответа, быстро мешает колоду. У него движения какие-то громоздкие, очень уверенные, как он сам. Олег морщится, но садится напротив и берет придвинутую к нему стопку из шести карт. — Со мной на удачу всегда точная игра. Всегда проигравший того. А я шулер, вот и жив, — он подмигивает, и Олег усмехается наивной самоуверенности, про игру на удачу так многие говорят. И проигрывает. *** Короткая, как складной походный нож, атака. Малой группой из трех людей они штурмуют грузовик. Он — коробка с порохом, под завязку загружен взрывчаткой. Стреляют по колесам и бегут по липнущей к подошвам дороге. Легкие сводит тупым удушливым спазмом, Олег мрачно улыбается — доигрался. Сначала была простуда, которую Олег лечил более интенсивным, чем обычно, распитием кипятка, и видимо безуспешно, потому что теперь накрылись легкие. Воздуха не хватает, и Олег закрывает глаза, чтоб не замечать, как в них темнеет, сквозь шум в голове слышит, как несколько рук ударяются о железо кузова. Он прижимается щекой к мокрому, холодному брезенту, прячущего железо от наивных, думающих, что взрывчатку потащат в крытой тряпками машине. Легкие отпускает, душит кашель, и Олег долго стоит рядом с машиной, зная, что подводит товарищей, но не в силах начать нормально дышать. Сзади его хлопают по плечу, он кивает, слыша: «Давай, Волков, Саньку хана. Дыши». А потом вдруг шум в голове спадает, резко возвращаются звуки, и он слышит треск выстрелов, сдавленный крик: «Саня, правый!», чей-то неразборчивый всхлип, удары, рев неглушенной машины, яростно колотящий по брезенту дождь, снова короткую пальбу, захлебывающийся, придушенный голос: «Саня, ко второму приказу. Выполняй», шумную возню. Олег отбегает на несколько шагов, чтоб увидеть происходящее в кабине. Вражеская морда черной рукой прижимает к рулю белобрысого Егора. Это он кричал. Олег целится. С разбегу зацепиться бы руками за верх кабины, ногами вынести окно. Легкие снова начинает сводить спазмом, но ударяет по груди, но становится хуже, легкие превращаются в комок, руки слабеют. И тут очень медленно грузовик вспухает, кузов раскладывается на железные щепки, кабина неестественно выгибается вперед. Олег успевает удивиться. Его бьет горячей взрывной волной в живот, валит на песок, перебрасывает, вдавливает лицом в землю. Он чувствует, как под лопатку входит что-то тупое и твердое, глухое железо бьет по затылку. И только тут настигает оглушающий звук взрыва. Больше Олега не существует. *** Он не просыпается разом и не открывает «вдруг» глаза в белой палате. Из небытия на него наваливается горячая бетонная плита с гвоздями. Время начинает вдруг существовать, и Олег заново чувствует минуты, невозможные под плитой. Возвращаются звуки, и Олег слышит очень громкое, вездесущее. — Что если я коня на Е7? — Шах. — Тогда так. — Вилка. Он морщится и пытается отвернуться, но как только голова начинает поворачиваться, Олег чувствует, будто едет на поезде по кольцевым рельсам, поезд раскачивается, из переднего окна говорят: «Попрощайся с ладьей. Слон С5», начинает тошнить, и Олег мучительно ждет пока поезд остановится, чтоб выйти поблевать, но на поезд вдруг напрыгивает круглая автоматная мушка и наступает снова небытие без времени и ощущений. *** Затянувшийся сон. Олег стоит в квартире, кружится голова, тошнит и страшно блевать на ковер. На стол сидит Сережа, поджав одну. Он очень похож на настоящего Сережу, но Олег знает, что это сон. — Вернулся, да? — Улыбается Сережа, вскидывая лицо. Олег знает, что это сон и боится увидеть какую-нибудь пакость вроде отсутствия лица, но Сережа настоящий. Олег улыбается в ответ, и от этого голова кружится сильне, комната покачивает, Сережа спрыгивает со стола и идет к Олегу. — Больно, да? — Он тянет руку к олеговому плечу, ужасное ощущение сна растет, Олег знает, что нельзя допустить этого прикосновения, но комната кружится, он стоит на потолке. Вдруг он понимает, что страшное сзади, Сережа безопасный, дергается, стены меняются местами, в лопатку входит короткая дробь. Олег испуганно поворачивается к Сереже, а тот как зеркало, стоит, качаясь, с кровью посередине груди. Ощущение полной опасности. Олег исчезает. *** По его голове ездит трактор. Он останавливается у уха, истошно и визгливо скрипя, поднимает ковш и с грохотом бросает огромную каменную глыбу в железный кузов грузовика. Грузовик качается на колесах, а трактор с таким же истошным скрипом опускает ковш и с грохотом зачерпывает второй камень. Олег пытается перекричать машины, орет: «помогите», надеясь, что услышит свой голос вместо визга ковша, но когда камень падает, понимает, что даже не открываел рот. Это приводит его в отчаяние, и он лежит, ожидая небытия. Но забвение наступает только когда уезжают машины, становится тихо, и на лицо вдруг попадает прохладные ветер. Олег удивленно понимает, что у него есть лицо и проваливается. Его снова будит шахматный крик, который давит на щеки, виски, лоб, и Олег хочет спрятать голову, но боится шевелиться, чтоб не оказалось поезда. Он лежит, слушая разговор, когда вдруг приходит лиса. Она садится между нереалистичных кустов и смотрит очень добрыми большими глазами. Олег даже забывает про шахматный разговор, разглядывая лису. Она очень пушистая, чистая, мягкая и рыжая, пахнет, наверное, как все чистые животные. Олег тянется к ней, чтоб проверить, но тут лиса говорит: «Я Серега» голосом, похожим на Серегин. Олег удивленно отскакивает, а лиса начинает улыбаться. Ее улыбка растягивается, увеличивается, становится больше Олега, потом намного больше, и Олег рядом с ней делается крошечным. Лиса сидит на месте, а ее черная улыбка вырастает, вырастает, и Олега это пугает до смерти. Когда улыбка становится больше головы, а Олег — меньше спички, он в испуге открывает глаза. На зрачки давит белый дневной свет, серый плиточный пол, большая выкатившаяся из-под кровати пылина, бликующие белым лаком тумбочки. Будто бы в радужку вгоняются иголки. Олег закрывает глаза обратно. Он осторожно сжимает пальцы, они поддаются и тут же начинают шевелиться тысячей острых мурашек. Олег пробует согнуть руку, ко в руке колет уже натурально, по-железному. «Походу катетер», — догадывается он. Можно было бы повернуть голову, но Олег боится снова провалиться в мучительное чередование обморока и бреда, поэтому больше не двигается. Ощущение, будто бы лежал с ужасно высокой температурой пару дней, а потом она вдруг спала, и все еще тяжело, но уже лучше. Лучше, но все так же все равно. Когда «хуже», Олегу было все равно и страшно от неконтролируемости видений, теперь все равно и скучно от мысли, что он еще в Сирии. Ничего не поменялось. Он просто зачем-то выжил. Олег лежит с закрытыми глазами и слушает. Тяжелая поначалу голова перестает гудеть, и Олег слушает, как в окно бросается дождь. Не холодный даже, как осенью в Питере, а какой-то невнятно-грязный. Олег вздыхает, но глаза открывать лень. Он ждет, когда отправят домой. Олег сгибается над листком, от белезны которого все еще болят глаза. Голова начинает кружиться, тянет в затылке. Олег выпрямляется обратно и ждет. Голова послушно затихает. Олег снова наклоняется и сжимает ручку изо всех сил. Руки трясутся в одинаковом ритме, и пальцы плохо слушаются, Олег никак не может почувствовать длину и толщину ручки. «Привет, Сережа» Голова снова начинает гружится, а буква «С» получается непомерно большой. Олег откладывает ручку и ложится, чувствуя ужасную усталость. Крест из бинтов давит на грудь, и затекшие ребра снова начинают болеть. У него все время что-нибудь болит. «Ну-ну, молодой человек. У вас было так мало шансов на жизнь, что на вашем месте я бы благодарил Бога за эти болевые ощущения», — говорит иногда врач, похожий на Чехова, на вечернем осмотре. Этот самый врач — первый человек, которого Олег увидел в госпитале. Он пришел спустя непомерно долгое и скучное время после того, как у Олега кончился бред, и он стал нормально соображать, потрогал капельницу, от чего ужасно свело левую руку, и Олег зашипел. Собственный голос отразился в пустой голове и превратился в режущую боль внутри лба. — Вот оно, чудотворное лекарство, — покачал головой врач, — доброе утро, боец. Вскоре Олег узнал от него, что остался единственным выжившим после взрыва. Его нашли быстро, так как подорвавшие грузовик бойцы переговаривались по рациям, и связанных аппаратов было четыре у Олега, двоих ребят и один лишний в оружейной, рядом с караульщиком (там хранилась вся радио, видео и другая аппаратура для переговоров). Эта лишняя рация уловила взрыв, и на место штурма снарядили маленький отряд, искать раненых. Так Олега и нашли. Поступил он с ушибом легких, сильным сотрясением мозга, трещиной в ребре и открытым переломом лопатки от железного осколка. Больных было много, с тяжелыми возились, конечно, но сосредотачивали силы на тех, у кого много шансов выжить. Олега взял врач-Чехов (которого, как позднее оказалось звали почти как Чехова — Антон Яковлевич) и выхаживал по мере возможностей, но заведомо Олег считался почти безнадежным. Говоря «по мере возможностей», Антон Яковлевич смутился и помолчал немного, щурясь, будто бы старался разглядеть эти «возможности». Олег оказался живучим и удачливым — одно из лекарств подошло ему особенно хорошо, и то ли случайно, то ли с его помощью Олег вышел из состояния, близкого к коме, в котором находился. Теперь доктор-Чехов каждый день утром и вечером одобрительно говорил Олегу: «Ну поправляетесь, поправляетесь» и неизменно называл его то «молодым человеком», то «бойцом». У него всегда были по локоть закатаны рукава, и перчатки он надевал только когда имел дело с ранами, кожу щупал так, и всегда, входя в прохладную, пахнущую дождем палату испуганно охал: «ну и жара у вас, бойцы». Этот Антон Яковлевич мешал Олегу погрузится в глубокую апатию и скуку, куда тащили его ум и страдающее от боли тело, и Олег скучал только днем, а вечером, сам не замечая этого ждал, пока придет врач-Чехов и скажет, что все здесь поправляются, и все молодцы. Однажды было холодно и душно, будто перед грозой. Олег проснулся с головной болью, а днем она усилилась до невозможности. Каалось, что голову зажало в тяжелом железном инструменте и вот-вот должно отпустить, но те отпускало, боль то отупевала, то делалась острой и режущей. Олега рвало, и от спазмов начали ныть легкие, будто бы он задержал дыхание на несколько лет. Есть он не смог, и во время обеда пришел Антон Яковлевич с таблетками, которые должны были дать в столовой. Олег чувствовал себя пустым и близким к смерти, ему было безразлично существование врача, которому в другое время Олег бы обрадовался. — Что, плохо? — Спросил врач-Чехов, садясь на кровать, — Голова болит? Олег не знал, что повлечет более сильный спазм — кивок или попытка заговорить, поэтому утвердительно, как ему показалось, двинул глазами, хмуро глядя на голые руки Антона Яковлевича. В голове поднялся высокий тошнотворный писк, Олег ждал нового приступа рвоты, и желание взять и оказаться дома усилилось, превратившись в нудно загоняемую под кожу колючую проволоку. Он продал бы войну, всех Сирийцев, технику, деньги, положенные по контракту, даже врача-Чехова — все, что было когда-то суровой мужской романтикой для него, за один билет до Питера. Видимо мина у него была особенно кислая, так как обычно настроенный по-боевому Антон Яковлевич грустно покачал головой. — Чтоб жить, боец, надо немножко потерпеть, — покачал он головой, выпинывая из-под кровати железный тазик. — Не хочу я так жить. — Тихо ответил Олег. Во рту становилось горько. Антон Яковлевич вздохнул и потянулся к олеговой голове. Он нажал двумя пальцами на виски, боль и звон усилились так, что Олег почти не слышал слов: «Ну, на меня посмотри», но угадал их по шевелению губ. Антон Яковлевич, не отпуская виски, надавил на лоб большими пальцами. Боль дошла до пика, распостранилась на шею, плечи, лицо, горло сжало спазмом, Олег хотел отвернуться к тазику, но Антон Яковлевич не отпускал. Но ничего не случилось. Боль медленно откатила, превратившись из режущей в тупую, заполняющую весь череп, но вполне терпимую, тошнить перестало. — Ну вот, — улыбнулся врач-Чехов. Олег не любил сказочные истории, когда всякие маги, целители, драконы и прочий сброд оказываются рядом с героем как раз в самую подходящую минуту, поэтому заранее нахмурился, сердясь на то, что Антон Яковлевич оказался целителем. — Я кинезеолог, — снова улыбнулся он. Так улыбаются упрямым детям, готовящимся плакать, когда сделали что-то не по их, но Олегу почему-то стало чуть легче, — Мозно слушать руками тело и немного ему помогать. Это биология. Он помолчал немного, продолжая по-отечески смотреть на Олега. Олег не любил, когда его не воспринимают всерьез и пресек подобное отношение, едва перейдя в среднюю школу, но врач-Чехов относился к нему вполне серьезно, но с какой-то покровительственной добротой. И это снова помешало Олегу уйти в апатию. — Знаете, молодой человек, у вас очень сильное тело. Вы были очень плохи, когда вас привезли, и стали еще хуже, потому что, как мы предположили, были простужены накануне. На поврежденные легкие пришлось сильное осложнение. Но ваше тело справилось и выжило, медицина здесь сделала не так много. — Здесь врач-Чехов смутился и помолчал немного, будто бы думая открыть Олегу какую-то тайну или нет, — Другой погиб бы, а вы — нет. И вы гораздо легче переносили бы, как мы выражаемся, откаты, как сегодня, если бы не держали при себе эту глупую мысль о том, что не хотите жить. Представьте, вы воевали и помогали стране, были истощены и ранены, теперь у вас отдых. Может ваша личность, которой принадлежат мысли о том. Что болеть тяжело и лучше бы умереть, и не отдыхает, а мучается, но вы же не личность. Все мы божественные дети, пустые, всемогущие и свободные, а личность — это вроде костюма. Вы надели на себя костюм сердитого парня, который ни с кем ни хочет знаться, а хочет только умереть, и костюмчик вас душит. А настоящее «вы», оно радо жизни, радо, что помогло стране в войне, радо скорой поездки домой и приходящей весне. Антон Яковлевич споткнулся и замолчал, видимо, прикидывая не ушел ли в дебри. Олег думал. — По вашей теории есть два меня — положительное и отрицательное? — Он старался упростить слова врача, чтоб они легли в голове хоть как-то. Антон Яковлевич говорил немного и чаще о лечении или жизни больницы, и теперь Олегу была новы такие настроения врача-Чехова. — Пусть будет так. Смотрите. — Он взял листок и ручку с тумбочки Олега, извинился и пообещал прислать новый, — Это божественное начало. Так называемое «Я». — Он начертил неровный овал, — То, что появилось в мире таким, каким оно было задумано. «Я» счастливо и свободно, это стержень внутри вас, он говорит на определенной громкости, и иногда вы его слышите, ощущая свою абсолютную свободу. Это личность. — Он нарисовал непонятную фигуру вокруг овала, местами заходящую на его контуры. — Костюм для «Я», очень прочная вещица. То, что вы решили с помощью мыслей, подчерпнули из общества, привили себе. Она говорит громче «Я», и обычно вы ее слышите. Она транслирует страх, стеснение, грусть, ощущение, будто вы кому-то обязаны, и когда вы поддаетесь чувствам, придуманным личностью, она начинает говорить еще громче, и «Я» слышно еще хуже. А если вы не поддаетесь, живете и видите положительное, чувствуйте, что вы свободны в любой момент, громче и чаще начинает говорить «Я» — основа придуманная Богом. А то, что придумано Богом идеально. Он снова замолчал, рассеяно штрихуя пятно «личности» на листочке. Олег молчал тоже. Антон Яковлевич посмотрел на бело-коричневые часы на стене. — Пора. Зачем же я начал все это…? Ах да, если вы хотите, чтоб приступы как сегодня не повторялись, меняйте мысли. Не надо думать: «Я не хочу поправляться, потому что начнется однообразная рутина». Радуйтесь факту жизни, постарайтесь поверить, что свободны. Вы можете поправиться и уехать домой или в любое другое место, заниматься там чем угодно, иметь рядом каких угодно людей. А поправитесь вы очень скоро, может даже послезавтра. Вспомните то, что любите и скажите себе: «Сейчас поправлюсь и пойду к тому, что люблю». Я люблю мороженное, поэтому когда приеду со службы куплю себе пятнадцать шоколадных пломбиров. Антон Яковлевич улыбнулся, положил таблетки и встал уходить. В столовой на первом этажа зазвонили конец обеда, чтоб больные не засиживались. Олег подумал, что Антон Яковлевич сидел с ним, и сам не ел. — Как самочувствие? Лучше? — Видимо Антон Яковлевич заметил эффект своих речей, поэтому улыбался хитро и весело. Олег кивнул, он отвлекся от своего состояния, и голова почти перестала болеть. — И хорошо. На ужин ешьте обязательно, нужны силы, чтоб восстанавливаться. Смотрите, солнце вышло. Врач-Чехов ушел, а Олег запинал под кровать тазик и стал смотреть в окно. В одном месте серое и мохнатое, как акварельная бумага, небо имело белое тускло светящееся пятно. Это и было солнце. И теперь Олег пишет. Ему недавно разрешили садиться, и когда голова и легкие перестали больно отзываться на неаккуратные движения, он скрючился перед бумагой (которую Антон Яковлевич принес в замен испорченной рисунком). Он пишет Сереже и воспоминаниям о доме, которые после разговора с врачом налепляются на сознание, стараясь закрыть черные болезненные прорехи. Теперь Оле знает, что выздоровеет и уедет к «тому, что любит». Медленно докапывает срок контракта, но его, как тяжело раненного, отправят домой. Ошметки человека к службе непригодны и бесполезны на фронте. Олег ждет, пока станет не «очень больно», а «терпимо больно» и наклоняется к тумбочке снова. Внутри шевелится слабая радость. Скоро он уедет и перестанет быть больно, не будет бинтов, ветра, уже почти понятного чужого языка, коротких взрывов где-то очень далеко. Жаль только, что не будет и Антона Яковлевича. «Привет, Сережа. Перевеса нет ни у одной стороны, исход войны непонятен. Был ранен. Вернусь домой к середине весны. Как дела?» Он сворачивает письмо в треугольник и, не думая, чиркает адрес. Писем от Сережи не было, только тот неосторожно потерянный ответ. И Олег думает об этом, когда касается мыслями дома. Для него медленно и паршиво тянется чужая воинственная вечность, в которой ничего нового нет. И он полощет в мыслях старое, все, что когда-то было «хорошо». А у Сережи шуршит снегом отпевающий зиму год. У него не было одинаковой рутины, он, как и прежде, терялся между людей и ситуаций большого города. И Олег хмуро математически высчитывает причины помнить о нем человеку большого города. Самолет ревет, как раненая собака и, дрожа, отрывается от земли. Олег сидит, прижавшись к стенке и закрыв глаза. Он знает, что тупоносая птица оставляет внизу пустыню с раскисшим песком, голодных и измученных сирийцев, товарищей, деревянно-соломенные домики-стоянки, пальбу, холодный запах металлических пуль, кровящие руки, госпиталь, душные стены, но не может смотреть. Под скользкими шасси лепешкой остается самое плохое, что с ним случалось, и что, как плевок, засело в нем. И чувство, будто бы он всех предал и бросил смешивается с усталостью и болью в груди от перегрузки, и Олег не хочет смотреть. Он закрывает глаза и понимание, что все закончилось заворачивает его, как одеяло. Он проспал бы трое суток. Олег идет по мокрому от таящего снега асфальту. По подошвами изношенных армейских сапог скрипит март. Непонятная тоска по миру, который оставил под собой самолет капает в усталое тело. Он понимает, что забыл, как пользоваться родиной. Он не помнит, как ехать на автобусе, а не в брезентовом кузове грузовика, как покупать что-то себе, а не получать «сверху», как говорить с незнакомыми людьми, не знающими тебя, как боевого товарища. Поэтому он идет пешком по хлюпающему размокшему снегу. Этому он научился хорошо, и двенадцать километров до дома он пройдет с легкостью. Будет время на то, чтоб подумать. В подъезде пахнет жаренным луком и грязью, а от его формы все еще дождем, порохом и железом. Он звонит в дверь. И вдруг понимает, что это дом. Внутри рушится и пластами разматывается каменная короста, Олег чувствует, как становится вдвое тоньше. Он стоит перед дверью, о которой мечтал в госпитале, в тесном домике, оборудованном для ночлега, в грязи сирийских городов и в светлом глазу пустыни. Становится так больно, что Олег сгибается, будто бы в поклоне, морщась. Легкие тяжелыми паклями ощущаются вверху живота. Наверное, не надо было столько идти с непривычки. Слышно тяжелые удары пяткими, будто бы по квартире идет кто-то легкий, но хромой. Олег привык слушать на войне и понимать по шагам кто, сколько, зачем. Он рывком выпрямляется, пакля качается и бьет по ребрам мокрым шлепком. Он больше не чувствует. — Сереж, там мужчина военный какой-то. Открывать? — Слышно втревоженный женский голос и нервные, неточные мужские шаги. Болью снова режет. Глупо, он стоит в дверях своего дома, а его не пускают, как бродячую грязвую кошку. Слышно шуршание шепот. Олег различает слова: «Не знаю. Я не знаю. Он без оружия?» Олег разворачивается, чтоб не выбить дверь и не прижать к стене переменчивого гада. Он думал о «человеке большого города», но нельзя смешиваться с серыми кирпичами, плевками и окурками, чтоб шепотом спрашивать без оружия ли пришел твой друг. Он тяжело, как утопленный танк, пересекает лестничную площадку, чувствуя силу, с которой он может разрушать. Неприятно лязгает, шелкает. Олег, не оборачиваясь, знает, что в доме открыли замок, но накинули цепочку, чтоб нельзя было распахнуть дверь. Глупые. Он эту дверь голыми руками может вырвать. — Извините, вы звонили? Олег останавливается окончательно. Голос не Сережин. Он оборачивается все еще как утопленный танк, хмуро смотрит на торчащее из щели лицо. Начинающаяся борода, коричневые, отрощенные в невнятную челку падают на сытое пухлое лицо. Лицо настороженное. — Да. — Олег уже перевернутый утопленный танк. Смотрит на «Сережу» и понимает, что не может извлечь из себя длинного и понятного предложения. Там, где он был, длинные предложения нужны не были. — Да. Он молчит какую-то небольшую вечность, собирая редкие кубики слов. — Я здесь жил раньше и ищу одного человека. — Он снова медлит, вспоминая Сережину фамилию, — Сергея Разумовского. Вы его знаете? — Одну минутку, я посоветуюсь с женой. — Квакает в ответ лицо, и дверь закрывается. Олег прекрасно слышит, как «Сережа» переает разговор жене и как тот же голос с детским умилением говорит: «Открой, это же тот солдат, который писал сюда письмо. Помнишь? Да нет, я не боюсь, открой, пожалуйста». «Надя» — Вздыхает «Сережа». Слышно шорканье тапок и шлепание босых ног, видимо короткая борьба, затем лязг цепочки, еще один. Олег догадывается, что «Наде» сложно открыть механизм и ждет. Он будто цирковой слон. Наконец, цепочка падает, и дверь открывается, открывая квадратный тупой рот. Из квартиры пахнет сладкими духами. На пороге стоит босая беременная девушка в длинной футболке и без штанов. Она восторженно улыбается, будто бы ей и правда показали циркового слона. За ней в трениках и майке «Сережа» с обиженным лицом. — Это вы писали в январе? Нам пришло, мы даже не поняли, как письмо попало в наш ящик. — С умилением спрашивает девушка — Я не вам писал. — Олег опускает голову, чувствуя снова желание разрушить людей, прочитавших то, что он писал Сереже и дому. — Извините, просто так имена совпали. Удивительно. Вы ищите Сергея Разумовского? — Она все еще улыбается, Олег слышит и кивает, не поднимая головы. — Это который миллионер или миллиарер, я е знаю? Олег поднимает взгляд и, видимо, вид у него такой потерянный, что сосредоточившаяся было девушка, снова улыбается. Улыбка у нее огромная, едва влезающая в лицо, а сама она смешная со своим круглым животом. — Рыжий? — Уточняет она лукаво. — Угу, — Олег смущается и снова серито опускает голову. — У нас есть его телефон, он фотографии приезжал забирать, когда мы их нашли. Хотите позвонить? Можно же, Сереж? Олег слышит, как Сережа переступает своими шумными тапками и отвечает, чтоб не утруждать услужливого хозяина. — Нет. — Почему? Он неплохой человек… — Я знаю. — Олег поднимает голову и смотрит на нее снова. Ситуация такая глупая, что давит на щеки и голову. Олег делает шаг назад, чтоб быть подальше от глупых предложений и этих черезмерно-рафинадных людей. — Мне нужно знать один только адрес. Говорить с ним мне необязательно. — Отвечает он сухо. — Хорошо, я спрошу. Только не знаю, скажет ли он. Мы же чужие, получается. Хотите подождать в квартире? Чаю? Олег видит, как «Сережа» хмурится и сжимает кулаки. Боится… И он коротко качает головой, отходя и прислоняясь спиной к стене. Болят шрамы. «Сережа» отправляет жену за телефоном, а сам остается караулить дверь. — Вы где воевали? — Спрашивает он, отводя глаза. — Сирия, — Тихо отвечает Олег и отворачивается к окну. Ему отвратительно это дрожащее нерешительное существо, прячущееся за маленькую беременную женщину. Можно быть поэтом, чувствительным и инакомыслящим, но трусом быть гадко. А бояться, что человек, ищущий руга достанет пистолет или обнесет твою квартиру — еще гаже. — Алло, Сергей, здравствуйте, — Слышно взволнованный голос из глубины квартирной клетки и босые деревянные шаги, — Это Надежда, мы с мужем живем в квартире, которую вы когда-то, снимали. А помните, да? Она выкатывается на порог, прижимая телефон плечом, от чего футболка задирается выше середины бедра. Олег судорожно вглядывается в ее смущенное и немного напуганное лицо, стараясь услышать, что отвечают «на той стороне». — Тут пришел человек, военный и спрашивает где вы живете. Как зовут? Не наю, он не представлялся, только спрашивал адрес. Ну это же неприлично описывать людей, — неловко смеется она, — Можно я его к вам направлю. Ага… Оптиков сто сорок корпус два. Квартира? А, хорошо, встретят, ладно. — Она вешает трубку, не глядя протягивает телефон «Сереже» и улыбается снова, сочувственно, — Вы в порядке. Олег хмурится, продолжая разглядывать ее лицо, стоящего за ней «Сережу», дыру квартиры с голубой плиткой и бежевой дверью. Он догадывается, что бледен, и от этого смотрит еще суровей. — Да, спасибо. Я услышал адрес. Признателен. — Это станция метро «Беговая», зеленая ветка. Садитесь, тут метро недалеко и едете минут двадцать. Хотите чаю? Мы сырники пекли, может поужинаете? — В лице угадывается интерес. Так смотрят дети на красивые непонятные игрушки. — На дя… — тихо, разделяя слоги говорит «Сережа». Девушка конфузится и поправляется. — Точнее могу вам с собой дать. — Нет, спасибо. Я пойду. — Олег наклоняет голову, благодаря коротким кивком и неловко улыбается. Он забыл, как приделывать улыбку к лицу. «Сережа» провожает его до метро, и Олег чувствует левой рукой, как он все еще боится пистолета. Черный человек с надписью «Охрана» на рукаве ныряет в белизну узловатого подъезда и растворяется там. Олег стоит перед дверью, глядя на черный блестящий металл. Он бы не уплывал так, бросая охраняемого воле человека в военной форме. Легкие болят не переставая всю дорогу до дома, и Олег дышит тяжело и хрипло, как загнанная больная собака. Он себя таким и чувствует. Хмурится, проводит рукой по плоской белой панели, подписанной «звонок». Он слышит торопливые нервные шаги. Значит ждали. Он хмурится еще больше. Наружной ручки нет. Слышно шуршание по двери — или человек ищет дрожащими руками замок, или шуршит, лицом прижимаясь к глазку. Олег сжимает мусор и песок в торчащих карманах формы. Теперь точно остановка дом, и точно все кончилось. От этого грустно, и страшно, и волнительно стоять вот так перед человеком, которого два года не видел и, видимо, которому больше года не писал… Дверь открывается сразу нараспашку, и хотевший удержать ее Сережа шагает назад, чтоб не упасть. Он нервным рывком поднимает голову, с болезненно-глупым вызовом смотрит, ломая длинные пальцы. Олег чувствует такой же приступ боли, как в подъезде у старой квартиры, но согнуться не может. Смотрит в ответ хмуро и потерянно, а над животом тяжелеет мокрая качающаяся стекловата. Сережа абсолютно белый, как стены в коридоре, и рыжие волосы на этом страшно-бумажном фоне выглядят ненастоящими. Олег слабо улыбается. — В обморок не грохнешься? — Голос тяжело выдавливается из раздувшихся стекловатных легких, и Олег слышит, как хрипит к концу предложения. Сережа слабо улыбается в ответ, но цвета не меняет. У него глаза, как у дикого напуганного животного, и Олег шагает вперед, протягивая руку. Сережа отшагивает назад и трясет головой. — Не надо. Я в полном, — Он поднимает руки, словно Олег может просветить его рентгеном и догадаться, что он в порядке. Наконец Сережа оживает и медленно, как вяленная рыба, сторонится, давая Олегу пройти. Он все еще бледный, но уже не белый, все еще по-звериному испугано смотрит. Он не задерживает на Олеге взгляда, мечась то на руки, то на нашивку «Волков О.», о на лицо. Олег неторопливо, пряча в этой неторопливости смущение сережиной реакцией, расшнуровывает берцы, аккуратно ставит их у двери. Поправляет носки и встает едва ли не по стойке смирно. — Ну? Сереж… Ты можешь выгнать меня, если я произвожу такой фурор, — у Олега вдруг отлегает. Будто бы с ботинками он снял отделяющие их годы, свою усталость и потерянность, боль в груди, неловкость. — Можно? Он разводит в сторону руки, улыбаясь. От этого движения становится легче в груди и сквозь тяжелую боль пробивается защемляющая нервы радость. Сережа стоит еще некоторое время и шагает вперед. Берет Олега за плечи, подковыривает пальцем нашивку-липучку, поднимает голову вверх, с внимательным прищуром разглядывая его. — Ты откуда? Олег чувствует, Сережа удерживает его руки, не давая им согнуться, а не готовится к объятиям. Радость пропадает, и он снова хмурится. — С Сирии. Я там воевал. Сережа внимательно смотрит в глаза, Олег чувствует, какие холодные руки на его рукавах. У Сережи глаза грустно-просящие, будто бы его все это мучает. Он молчит бесконечность, опускает голову, отпускает олеговы руки, отшагивает назад. — На тебя пришла похоронка. В начале января. Сережа снова бледнеет. Олег чувствует, как по позвоночнику вверх ползут мурашки. Ему не страшно, он-то жив, но теперь понятно, ЧТО такое его появление для Сережи. Он опускает разведенные руки, поворачивается, чтоб закрыть дверь. Тянется время, в пустой голове в цепочку выстраиваются слова. — Похоронки ошибаются. И во время Второй мировой ошибались. — Сережа все так же просяще смотрит, а Олег замечает, что ворует манеру рассудительно говорить у Антона Яковлевича, — Я был тяжело ранен, товарищи думали, что это смертельно. Оказалось нет. Он медлит маленькую временную бесконечность, но перед Сережей прозрачная, ощутимая только руками, стена. Олег чувствует ее на концах пальцев и вздыхает. Воскреснуть невозможно в полчаса. — Я пойду, — он открывает обратно только что закрытую дверь. — Можешь пока принять факт моего воскрешения. Зайду завтра в одиннадцать утра. Ты свободен? Сережа заторможенно кивает, и Олег уходит. Руки кажутся грязными, будто бы он ими, голыми, вытаскивал из Сережи что-то болезненное и огромное, сделавшее его таким растерянным, полностью безоружным. Олег шлепает по мокрой грязи под взглядом лысых тощих деревьев. Он чувствует себя столетней рабочей лошадью. Болит груди, щемит, видимо от слишком долгой ходьбы, срастающаяся лопатка. Ноги промокают, но Олег не хочет садится в метро. Здесь не так далеко до центра города, а там можно переночевать. Он идет в наступающих синих сумерках и думает, что завтра встретится уже не с Сережей, а с Сергеем Разумавским, богачом города Питера, конечно же умеющим улыбаться и снисходительно радоваться старым друзьям. Снова уползающий в складку коридора охранник, железная дверь, белая пластинка звонка. У Олега со вчера болят спина и грудь, и он держится за липнущую чистой краской к рукам стену. Замок щелкает гораздо быстрее вчерашнего, и на него смотрит, улыбаясь по-миллионерски причесанный Сережа с серой водолазке, широких черных джинсах и фиолетовом свитере. Олег хмуро смотрит в приветливое лицо, замечает темные припухшие пятна под глазами, усталость в глубине радушных глаз. Значит, не спал, вероятно из-за олегового появления. Все-таки не окончательный миллиардер. — Рад тебя видеть, — он улыбается и сторонится, пропуская Олега в квартиру, — Проходи. — Угу. — Олег коротко кивает, хмурясь, и наклоняется развязать ботинки. Квартира и Сережа такие светло-чистые, что кажется, Олег, даже купив джинсы и футболку с чертом, кажется пыльным. На кухне стоят прозрачные чистые чашки, такой же прозрачный чайник с травянистой заваркой, тарелка с печеньем в форме голубой рыбы. А сахара нет, он стоит в вазочке за прозрачно дверью шкафа. Значит Сережа помнит, что оба они пьют без сахара. — Как дела? Давно о тебе не слышал. — Сережа разливает чай, и струйка виляет, будто бы хочет выбежать из чашки на стол. Олег морщится и прячется от этого бесплатного плохого театра в чашке. Смотрит, как кружится фиолетовый заварочный цветок и слушает, как дрожит чайная струйка то хлюпая по луже чая, то соскальзывая на стенки. Олег вздыхает и принимает игру, боясь вчерашнего молчания. — Я смотрю, ты стал несколько богаче, — Олег с некоторым презрением смотрит в чашку, потом мимо Сережи, в окно. — Свое дело открыл? -Угу, — Сережа прячет руки под стол, — Соц сеть. Обеспечивает пользователям абсолютную анонимность. Внезапно выстрелила, — он глупо запинается, быстро смотрит на Олега, — да. Оказалось, многим важно, чтоб никто не знал об их запросах и личности. — Ууу, — Олег сочувственно кивает, берет чашку, но ставит ее обратно, Когда поверхность чая покрывается мелкой рябью. — Тяжело? Много помощников нужно? — Хорошие нужны, — Отвечает Сережа тихо и опускает глаза на стол. Этот жест Олег помнит. — Сдаешься, — Он вдруг улыбается хитро, и картонная улыбка сама прилипает. Ее не надо приделывать как тогда, в подъезде. — Угу, — Сережа опускает голову еще ниже. — Ну и хорошо. А то грустно воскресать с вами миллиардерами, — Он улыбается еще хитрее, видя, как Сережа по-птичьи вскидывает голову и смотрит с виноватым вызовом. Сережа торопливо встает и шагает навствечу, нервным движением чуть не сметает стоящий на краю чайник. Олег тяжело, как блестящий танк поднимается и разводит в сторону руки. Сережа скосканно и стримительно приближается вплотную, обхватывает Олега руками за спину. Олег вскрикивает и дергается назад. — Осторожней, пожалуйста. Мне все еще больно. Там перелом был, — Просит он, перекладывая сережины руки к себе на плечи. Бинт крестом врезается в кожу от пришедшегося на него веса, но боль не чувствуется. Олег обнимат того, кто был для него домом, пока за окнами щетинилась чужая пустыня. Он чувствует, как под руками вздрагивает сережина спина, и как режет горло поступающими слезами. Он все на свете мог бы пережить, если б знал, что после будет так. — Я так скучал, ты не представляешь. Я тогда, зимой думал, что мог бы вообще             все отдать, чтоб вот так тебя… — шепчет Сережа, прижимаясь сильнее и сильнее сравнивая бугорки бинтов с ребрами, — а вчера я думал, что ты галлюцинация какая-то. — Ну, ну, — Олег тихо смеется, не зная, что отвечать. В груди качается стекловата, и он точно знает, что как только Сережа отпустит, его скрутит приступом. Но сейчас ничего не существует. — Я же пришел. Значит все в порядке.