Душа моя

      Дверь хлопнула почти неслышно. Мастер сразу же поднялся с диванчика и через несколько мгновений уже внимательно рассматривал утомлённо снимающего пальто Воланда.       Тот приходил не каждый вечер, предупреждая лишь изредка, точно зная, что писатель всегда ему обрадуется. Мастер и правда ждал: и громкого «Guten tag!», и таких тихих встреч.       Писатель приблизился к Мессиру и слегка приобнял. Лёгкое, жилистое тело навалилось на него, совсем лишённое сил и веса.       — Добрый вечер, mein Meister. Как хорошо, что Вы дома, — хриплым, будто простуженным голосом проговорил Воланд, утыкаясь лбом куда-то в изгиб шеи. Писатель остро почувствовал, что на уютный подвальчик надвигается гроза.       — А где же мне ещё быть? — улыбнулся Мастер, поглаживая напряжённую спину через плотную ткань пиджака, — Мои двери всегда открыты. Давайте присядем, на Вас совсем лица нет.       Воланд сильнее обычного припадал на ногу, а от привычно идеальной осанки не осталось ничего — плечи бессильно сгорбились. Головой он расположился на коленях Мастера, болезненно жмурясь, лицом утыкаясь в рубашку. Мастер не торопил, перебирая пыльные, с ранней проседью, волосы. Белизны в них стало будто бы немного больше. Повисло тяжёлое, тягучее молчание, нарушаемое лишь мерным тиканьем часов.       Писатель часто вспоминал подобные вечера: иногда будни в преисподней выдавались тяжёлыми даже для Сатаны. Особенно Воланд утомлялся, когда приходилось разбираться с наиболее злостными грешниками: он любил справедливость, но мучить даже тех, кто этого заслуживает было пыткой и для него самого.       Ангельская сущность не была вымарана до конца — пусть он и отличался от юродивого Иешуа или безукоризненно светлых архангелов, достигнуть нейтралитета с раем удалось. Ад стал необходимым карательным органом, поставленной на нужные рельсы машиной. Если требовалось деятельное присутствие Воланда, то дело действительно было тяжёлым, и тот иной раз выматывался, вбирая в себя чужую тьму и муки, до такой степени, что вваливался в подвальчик из последних сил.       — У всех бывают тяжёлые дни. Это совсем не значит, что Вы не сильный — другой бы не выдержал бы и толики того, что ежедневно выпадает на Вашу долю, — успокаивал тогда его Мастер, пресекая любые попытки хорохориться, имитировать весёлость.       Так и сейчас. Воланд зашевелился, мутными глазами глядя вникуда. Мастер поспешно притянул его к себе, на корню пресекая попытку встать. Лёгкими руками снял тяжёлый, грубый пиджак, развязал галстук и ослабил пуговицу на жёстком накрахмаленном воротничке рубашки. Казалось, перед походом в самые низы, обычно лёгкий, спокойный и рассудительный Мессир специально облекал себя в самые строгие и неудобные костюмы — то ли придавая вес и строгость, загоняя в рамки, то ли стремясь не подпустить к тонкой, совсем немного обожжённой коже, мерзость и гнусь.       Он не стремился отрешиться от своей сущности — лишь не стать злом во плоти, бездумным палачом. Причина была до ужасного проста — каждый удар отдавался болью и в его теле.       — Всё хорошо. Я просто сгорел на работе, — слабо усмехнулся Воланд, наблюдая за тем, как аккуратно расстегнувший манжеты Мастер смотрит на красные пятна, уродливо расползшиеся от косточек на запястьях. Хотевший было встать писатель был остановлен доверчивыми полуобъятиями — Воланд вытянул руки вперед, кладя их на его предплечья.       Он редко позволял себе такие вольности в моменты особой уязвимости — в другое время коснуться руки, привалиться к плечу или отчаянно целовать везде, куда только можно добраться, не было проблемой. Но в такие дни обессиленный, почти прозрачный, Воланд каменел, не двигаясь сам и себя тоже не позволяя коснуться. Когда Мастер решил обнять его в ответ, тот неожиданно обмяк, растёкся по его груди — как тряпичная кукла или скользкая атласная лента. В ответ на прикосновения Воланд лишь мелко вздрагивал, ледяным от холода оков Дита лбом потираясь о ткань домашней одежды писателя.       — Теперь всё хорошо. Отдохните, Мессир, Вы дома. Я рядом, а всех чертей с вилами Вы уже построили — теперь они ходят по струнке. Я налью чай, только вот к нему ничего нет. А… Вроде варенье было. Знаете, когда я был маленьким, то мы мазали булку маслом, а неё щедро выливали варенье. Это было самым большим удовольствием! Вы любите варенье, Мессир? — Мастер говорил тихо, убаюкивающе, мерно водя руками по чужой спине, стараясь если не разделить усталость и горе, то заземлить и вернуть в обычный мир.       — «Мессир» я там. Пускай все черти останутся в аду. А для Вас я Воланд, — сипло, откашливаясь, проговорил он, стараясь придать голосу уверенность и силу.       — Конечно, Meine Seele. Я знаю, что Вы не карающий меч, а моя справедливая и чарующая Schatz.       Приятно перекатывающиеся на языке звуки немецкого успокоили Воланда — он положил подбородок на мастеровскую ключицу и посмотрел в его глаза своими — сухими, красноватыми, с залёгшими под ними тенями.       — Сегодня было четыре серийных убийцы, несколько садистов и парочка особо крупных коррупционеров. Давно не было такого наплыва посетителей, — осторожно начал он, стараясь дышать глубже, — И это лишь те, с кем пришлось разбираться лично.       Чуть помолчав, добавил на грани слышимости:       — Они сильно бились и кричали. А у кого-то была семья. Один из них был действительно хорошим отцом. Дети его любили.       — Не вините себя, родной мой.       — Голова болит… Невыносимо. И руки, — если бы Мастер не умел читать по губам, то и не заметил бы, что Воланд что-то сказал, — и кости ломает, как режет.       — Весь ужас творили они, наказание заслужили тоже они — Вы лишь воздаёте им по делам их. Но вынуждены так мучаться вместе с ними. Я не понимаю, за что так истязают Вас, Lieber.       — Всё просто, правильный мой Мастер: я упал первым.       Не найдя достойных слов утешения, Мастер губами дотронулся до чужого затылка, прижимая к себе, стараясь спрятать от вселенской горечи, заставить кости перестать ныть.       — Я не боюсь. Меня не надо закрывать — я могу всё сделать сам. Не надо принимать на себя эту мерзость, милый мой. Вы же потом опять половину ночи не сможете спать, — почти твёрдым голосом, стараясь убедить себя, проговорил Воланд. Плечи его подрагивали, а руки отчаянно цеплялись за голую кожу под мастеровской рубашкой, — Видите, со мной всё хорошо? Меня не надо жалеть, я не больной и не немощный.       Он резко вылез из кольца рук и почти отчаянно, напористо, примкнул к чужим губам. Слегка дрожащие пальцы, путаясь, методично побежали по пуговицам, и рубашка быстро сползла по спине. Коснувшись косточкой обивки дивана, он зашипел, прикусывая нижнюю губу Мастера. Тот наконец осознал произошедшее и попытался отстранить от себя Воланда, но тот, будто назло, до побеления вцепился пальцами в его запястья, стремясь повалить на себя.       — Прекратите! Перестаньте же! Что на Вас нашло? — наконец смог проговорить Мастер, выпутав одну руку и усадив Воланда рядом, держа за плечо.       Тот не унимался, дотянувшись до своего ремня, путаясь в пряжке. Бросив это неблагодарное занятие, он потянулся к брюкам Мастера, ребром другой ладони вырывая пуговицы рубашки вместе с нитками. Они покатились с оглушительно громким звуком, врезаясь в металлические набойки ножек стола, закатываясь под высокий медный подсвечник. Мастер наконец смог крепко прижать Воланда к себе, начиная мерно покачивать. Тот остервенело попытался продолжить борьбу, но быстро сдался, руки легли плетьми вдоль тела. Писатель почувствовал, как шея намокает, а кожу обжигает горячая влага.       — Ну же, ничего страшного не произошло. Вы просто устали, запутались… Я не обижен, нет, Meine Seele, просто сейчас Вы так утомлены, что немного не в себе. Спина под его руками задрожала сильнее, стоило только прозвучать мягкому, возвышенному обращению.       — Я не заслужил Вашей заботы. И должности своей тоже недостоин, если посудить, — вызывающий жалость Дьявол просто смешон, — прерываясь, заполошно прошептал Воланд, — Уставать от своих прямых обязанностей недопустимо. Я уже не владыка Ада, а мягкая игрушка.       — Это не жалость. Жалость унижает. Вы просто вымотаны совсем, но ведь никто другой не выдержал бы и одной сотой доли от Ваших дел. А я Вас люблю и хочу позаботиться. Это Вы позволите, драгоценный?       — Вы же меня оттолкнули — я не могу даже разжечь в Вас желание. Куда уж повелевать чьими-то судьбами?       — Я оттолкнул Вас, потому что Вы не понимали, что делаете. Отчаяние никого до добра не доволило — я не мог воспользоваться Вашей усталостью и порывистостью. Как только Вы отдохнете, mein Lieber, мы предадимся и такому удовольствию, — последовательно, как ребёнку, объяснял Мастер, — Забота не сделает Вас слабее. Попробуйте хотя бы в моих руках почувствовать себя в безопасности — невозможно управлять всем. Возможно, я слишком многого прошу, но…       — Vielen Dank, mein tadellos weiser Meister, — перебил вдруг Воланд, — ещё никто не обращался ко мне так, как Вы. Как это только Вам пришло в голову назвать меня… Seele? Душа?       — Как же мне ещё Вас назвать? — легко рассмеялся Мастер, будто ответ на вопрос был очевиден, — Вы же самое дорогое, что у меня есть. А к такому драгоценному, как Вы, лучше и не обратиться.       От этого глобального всепрощения, вселенского понимания, Воланду вновь захотелось закрыться — не подпускать, нельзя, слишком близко. Тогда, совсем давно, он тоже открылся этим крылатым. С тех пор на высоту Воланд старался не подниматься. Он подтянул свою рубашку, соединил полы одежды Мастера — на всякий случай.       — Вы опять хотите убежать от меня, — легко массируя чужую шею, проговорил Мастер, — Я никому-никому не скажу о Вас. Не бойтесь. Такой Вы только для меня, и я очень ценю Ваше доверие.       — Вы говорили о чае, meine Seele… — едва произнеся обращение, начал Воланд, — С вареньем.       — Вы же знаете, что главное сокровище сейчас возле меня? — Мастер коснулся виска в лёгком поцелуе, отвёл руку и нащупал тяжёлое байковое одеяло, — Возьмите, Вы так и не согрелись. Я сейчас поставлю чайник и вернусь.       Действительно, он вернулся — со сладким чаем с лимоном, булкой, маслом и малиновым вареньем. Когда оно потекло по пальцам, Воланд особенно резко ощутил себя нужным и важным. Ему захотелось коснуться и отдать всю ту заботу, которую получил сегодня за считанные часы. Он выглядел очаровательно по-домашнему с наброшенным на плечи одеялом, под которым было не жарко, но по-уютному спокойно и тепло. Воланд присел ближе к Мастеру, накрывая и его.       Рядом с удивительным человеком и Сатана наконец смог позволить себе снять тяжёлую броню, побыть мягким, как воск.       — Я понимаю, почему Вы так это всё любили. И любите сейчас.       — Сейчас я люблю Вас, — как что-то совсем обыденное констатировал писатель.       — Es scheint mir, dass mir endlich klar geworden ist, dass ich dir einst meine Seele zur sicheren Aufbewahrung gegeben habe. Du behandelst sie wie eine Kristallvase. Спасибо. Думаю, я именно сейчас понял, что Вы имели ввиду.       Мастер лишь прижался ближе, подставляя плечо даже по одеялом — это был невероятно нужный в момент честной, душераздирающей открытости костыль для покалеченного сердца.       Мастер был главным его пристанищем. В нём заключался дом, спокойствие — и только он мог своими чудесными руками, написавшими драгоценный роман, мог вытянуть из Воланда всю боль и нервическую тревожность.       Воланд ощутил, что растворяется в сладкой, как малина, упоительной нежности.