В утешение

      Через зеленую листву на его бледное лицо падают солнечные блики. Деревянные качели идут вверх-вниз, вниз-вверх, и мужчина без имени, сидящий на них, не замечает того, кто стоит одинокой тенью под сенью раскидистого дуба.       — Это ваш покой, о котором вы мечтали, мой дорогой Мастер? — спрашивает он, и творец без имени не сразу понимает, что вопрос обращен к нему.       — Это — мой покой, — соглашается Мастер, и он все так же не смотрит на черную фигуру. Фигура вся окутана тенями, и от нее разит кислым пеплом, и Мастер чувствует, как электризуется воздух вокруг.       — А почему я в нем? — бесхитростно спрашивает тень, и у Мастера нет ответа. Мастер закрывает глаза, и сквозь стиснутые веки он вдруг явственно видит белые кафельные полы, больничную робу и слышит совсем иные голоса.       Голова болит, а пальцы немеют.       Ему кажется, что он летит с этих качелей. Ему кажется, что он летит с балкона. Ему кажется, что он летит.       У Маргариты мягкие подушечки пальцев, когда она закрывает ему глаза — совсем как покойникам, думает он той частью мозга, которая еще может думать, и от этого еще страшнее.       В голове мутится, и карандаш в руке кажется неповоротливым. Буквы выглядят чужими — почему он пишет по-немецки?       Тени качают его в своих объятиях. Он мечтает о тишине и пустоте в голове. Но он слишком хорошо знает, что в начале было Слово — и знает, что это будет его личным “в конце”.       Мастер сходит с ума, у него почти ничего не осталось, кроме воспоминания о локоне Маргариты и отзвуке ее шагов, и тогда тени принимаются вновь говорить с ним. Они говорят о прокураторе Иудеи и о бродячем философе. Говорят о любви и женщине на Тверской. Говорят о казнях московских и спасении Иванушки.       Они не говорят о главном — о том, кого Мастер больше не ждет.       Воланд приходит с закатом, и он приносит с собой запах вина и табака, и Мастеру хочется курить.       Мастеру наконец хочется чего-то реального, и он припадает к руке, подающей сигарету.       — Заберите меня наконец, — просит он по-русски, выпуская дым в балконный проем, — дожгите меня до фильтра, как сигарету, и заберите. Я больше не могу, я задыхаюсь!       — Zu früh, — отвечает мессир по-немецки, и Мастер едва складывает смысл этих звуков в слова. Ему кажется, что он будто пытается сложить слово “вечность” — и проваливается раз за разом.       — Я больше не могу, — голова у Мастера безвольно повисает, и он весь будто ломается. — Если вы не заберете меня, я сам уйду.       — Но ведь ключа у вас нет, — печально напоминает Воланд, касаясь его плеча рукой. Мастер льнет к этому прикосновению, ему уже неважно, какая сила перед ним. — Как же вы уйдете?       Мастер шумно выдыхает.       — Порежусь бумагой… обмотаюсь рукавами… проткну горло карандашом…       Ему кажется, что у мессира в зеленом глазу мелькает что-то человеческое, напуганное, и — странное дело! — он вдруг заключает его в объятия. Мастер цепляется за него, Мастер всхлипывает в дорогой костюм, еще хранящий запах парфюма и свободы. У мессира нет сердца, у мессира все тело — будто ледяной камень.       — Я не смогу дописать этот роман, — шепчет Мастер потрескавшимися губами, и перед глазами вдруг встает Маргарита.       У нее печальные тени под глазами и бледное лицо. Она смотрит безотчетно перед собой, она сидит на скамейке в Александровском саду, и в ней столько отчаяния, что Мастер почти задыхается.       — И вы оставите ее без окончания? Позволите тьме накрыть ее? — шепчет Воланд, даже в этом видении стоя у него за спиной, но Мастер закрывает глаза, чтобы больше не видеть.       Над головой поют птицы, перелетая с ветки на ветку, и теплый, пряный запах луговых цветов от букета в руке сопровождает его всю дорогу через пролесок. Протоптанная тропинка во мху неизменно выведет его к маленькому домику на опушке, где его ждет Маргарита.       Она будет сидеть, склонившись над шитьем, или читать бесчисленные книги — Мастер не знает, кто будет их приносить, но он знает, что они там будут.       Он проходит еще немного: мох под ногами пружинит с чавкающим звуком. Вот и его сторожка, но на пороге вместо Маргариты его ждет знакомая тень.       — Вы должны завершить свое дело, — сообщает тень безжалостно, и Мастер отшатывается от того, кого любил прежде. — Иной дороги нет.       — Я не жду вас здесь. Это только мои мысли.       — Теперь — мои тоже, — и Мастер вместо ответа в ужасе открывает глаза.       Он снова сидит на своей больничной койке, и лунный свет заливает палату.       — Вы можете подарить мне утешение? — наконец спрашивает Мастер, ожидая, что темнота в больничных углах ответит ему. — Стать хоть на пять минут тем профессором, что гулял со мной по Москве и кого я водил в театр? Я знаю, что не бывает так, чтобы все было как прежде, но я знаю, что вас можно подкупить и у вас можно попросить, так почему бы не рискнуть? Поднесите вы к моим губам эту губку, дайте напиться, прежде чем под ребра копьем, я прошу...       К его удивлению, ответа нет. В окно завывает предгрозовой ветер, и за дверью раздаются торопливые хромающие шаги Прасковьи Федоровны. В двери скрипит замок, но Мастер и не думает ложиться.       — Не спишь, голубчик? — спрашивает она ласково, и Мастера бросает в крупную дрожь. — Ну совсем, совсем себя довел. Все говоришь, говоришь сам с собой, а как бы писал — так и полегчало бы? Когда писал-то, поспокойнее было.       — Сделайте мне укол, Прасковья Федоровна, — тихо просит он, — я так больше не могу.       — Исстрадался, бедненький, — шепчет она и гладит его по обритой голове. — Нет уж, не надо тебе укольчиков, уже весь исколотый, ну посмотри на себя. Тебе надо бы поспать, да на воздух, вон какой бледненький…       — На воздух нельзя, — тихо отвечает он, но приступ звенящей тревоги отпускает, и ему больше не так утомительно жарко и душно, а скорее тяжело и сонно, — хотя даже у заключенных он есть, а у меня нет даже права на маленькую прогулку…       — Ну тут уж не моя воля, — она разводит руками, — ну хочешь я с тобой посижу сейчас? Все равно все тихо, а мне одной на дежурстве ой как скучно сегодня.       Подарите мне утешение, вспоминает свою просьбу Мастер, когда он снова ложится, и чуть подрагивающая ледяная рука нянечки гладит его по спине.       Он убежден, что ни к кому другому она не заходит так часто, но даже если это — еще один сомнительный дар Воланда, у него больше нет сил их отвергать.       Внутри у него вновь рождаются новые слова, и в шуме начинающейся грозы он вдруг узнает ответ о том, как завершится его роман.