Планета-корабль спит в голубом свете

Первое, что пугает — ни темнота, ни отсутствие пространства вокруг себя, а хрупкость тела, очевидная, но почему-то до сих пор скрытая, всех нервных соединений, заложенных в нём, нежной субстанции мозга и мышц, проложенных вдоль рук и ног, тело нужно очень аккуратно перемещать, кажется, если повернуться не так, то что-то может оборваться, запутаться, сломаться, перестать держать голову или ноги. К голове добавляется ещё более хрупкое сердце, Фокс не слышит ничего, кроме его стука — это же очень тонкая плёнка, царствующая над всей кровью, как ей не больно столько пропускать через себя, как каналы, тянущиеся от сердца и к сердцу, выносят все человеческие движения, двигаться нужно очень осторожно, а чтобы двигаться осторожно, нужно знать, куда. Вокруг такая темнота, что Фокс не знает, открыты или закрыты у него глаза, он боится встать, кажется, что одна мысль об этом способна сломать обе ноги, не уверен, что они смогут его удержать, только аккуратно крутит головой, но не видит ни проблеска света, ни каких-либо очертаний помещения. Ни ветра, ни звука, только сердечный перестук, Фокс выдыхает, и звук от выдоха тает так же быстро, как появляется, если вытянуть руку вправо — она не обнаружит ничего, но почему-то совсем нет страха, хоть Фокс и не помнит, как оказывается в такой темноте, он вытягивает руку влево и нащупывает стену. Теперь кроме стука сердца есть стук пальцев по странному материалу, стена словно состоит из пластин, металлических, но не холодных и более матовых, чем обычный жестяной лист, Фокс аккуратно встаёт и идёт, слегка опираясь на стену. Он не чувствует ни движения воздуха, ни видит какого-либо света, нет ощущения теплоты или холода от стороны, к которой движется, идёт, кажется, долго, думает, что сейчас упрется в такую же стену и нужно будет поворачивать, однако нет, поворачивает пространство, он выходит из кромешной темноты комнаты в коридор, и видит слабый, но освещённый проём в его конце. Что же есть до темноты, Фокс не помнит, как ложится вчера спать, как засыпает позавчера, он словно просыпает подряд неделю или две, причём очень глубоким сном, без видений, не слышит ни звуков извне, не собственных вдохов и выдохов. До темноты коридора и первой комнаты идёт ещё одна темнота, совсем чернота, но там глаза закрыты, сейчас Фокс точно знает, когда моргает, и когда нет, а ещё понимает, что место, где он оказывается — точно не склады или таинственные пещеры под крупными городами, это не тюрьма или трюм корабля, это что-то намного крупнее и кажется слишком современным, даже несвоевременным. Как чувствует себя портной, уснувший века на два, а потом проснувшийся и обнаруживший, какие фасоны носят сейчас, о, бедный трудяга, он, наверное, сходит с ума, Фокс не настолько обескуражен, он ещё до конца не отходит от сна, да и не видит ни одного человека. Ему до сих пор кажется, что тело, в которое от помещён, чересчур хрупкое, его нельзя волновать и нужно ступать осторожно, чтобы не поранить какой-нибудь жизненно важный нерв внутри, посмотри, посмотри — Фокс смотрит с прищуром на трубки, увивающие стену коридора, в них что-то пузырчатое и фосфоресцирующее, нельзя сказать наверняка, жидкость это или гель, или просто украшение. Фокс толкает приоткрытую дверь, свет сначала ослепляет его, потом, когда он может, то не понимает, на что смотреть, что стоит увидеть первым — это что-то типа рубки, но не морского судна, а скорее какой-нибудь передвижной лаборатории, очень многофункциональной и дорогой, а главное — абсолютно невозможной сейчас, в железном и крашеном жидкой краской двадцатом веке, нет, всё не так, всё не может быть так. Сейчас — это велосипеды со скрипящей рамой и гаечные ключи, а все эти рычажки выглядят так, словно их изобретают через сто лет, а может быть и больше, немного кружится голова, Фокс разворачивает к себе крутящееся кресло, в полной тишине рубки, или всего судна — да, лучше называть это сооружение так, хотя Фокс пока не понимает его границ — это единственный звук за много часов, может быть, что и лет. Фокс прикидывает, сколько у него времени, чтобы найти ответ, даже ответы, откуда и почему, но самый главный вопрос мерцает ярче всех индикаторов на приборной панели — «когда?». Второе, что пугает — не тёмный провал в голове, из-за которого не получается ответить на вопросы «где?» и «отчего?», ни размытые лица якобы очень близких людей — одна рыжая макушка, другие то лысоватые, то блондинистые, а осознание, что Фокс здесь совершенно один, на огромном-преогромном пространстве, тихом, как кладбище или самая глубокая точка океана, или нутро толщи льда. Фокс изучает: оно делится на три этажа, на самом нижнем, отчего-то тёмном, из которого он выбирается, только маленькие мелкие комнатки со странными ящиками, на некоторых красные наклейки предупреждают: «danger!», другие без наклеек и дружелюбного зелёного цвета, но защёлкнуты так, что не открыть, Фокс боится предположить, что в них может быть. На втором этаже пустые комнаты с круговыми столами, растущими прямо из пола, и стульями, круглыми и бордовыми, выходящими из столов, на третьем — различные рубки, одна, в которую Фокс заходит впопыхах, другая, где горят только синие огни, третья, где только зелёные, и все три этажа объединяет одно — нигде нет окон. Ни узких заслонок, похожих на засовы, которые можно отворить и посмотреть, что делается снаружи, ни одного прямоугольника в стене, который можно отпереть с помощью ключа или кода и посмотреть, что же за этими странными стенами. При свете они ещё более интересные, чем на ощупь — пластины цвета грифеля, а не зеркала, а стыки между пластин горят спокойным голубым, красивый цвет, однако он появляется, похоже, только когда на пластину попадает свет. Пугает не количество рычажков и кнопок, не установки, похожие на штурвал, и даже не столько страшит отсутствие окон, сколько осознание того, что Фокс тут один, совершенно один, нет ни спящего в криокамере человека в тёмном помещении, ни какого-нибудь робота, отвечающие на все вопросы жёстким, похожим на ворчание неисправной розетки, голосом, ни одного матроса, ни одного работника склада, вообще никого. И голова пуста, голова совсем не может подсказать, что нужно сказать, чтобы увидеть, как чей-то длинный нос высовывается из-за ширмы, память только подсказывает какие-то глупые сказки, и разбившийся Шатай-Болтай, и отважная Алиса, порой Фоксу снится, как он выпадает из этого строения, долго-долго падает, наконец-то видит очертание странного помещения. Комната словно вырыта в земле, как закуток в кротовьей норе, в нём можно устроиться поспать, свернувшись так, как нравится, Фоксу то ли кажется, то ли это на самом деле так, он видит знакомые лица, нежное и улыбающееся, детское и скалящееся, но оба нечётко, размыто, ему нужно пролететь ещё немного, чтобы упасть к стоящим в земляной комнате людям, однако на этом моменте Фокс всегда, всегда просыпается. Иногда ему кажется, что он здесь не один, что тайный Алладин подсказывает ему, где искать еду, даже открывает контейнер, у них очень хитрые крепления, чтобы открыть нудно отломить одну перекладину в защёлке, крышка будет закрываться, но уже не так, как запаянная, очень интересная пломба, а главное удобно, ящик не теряет крышку после того, как его открыть первый раз. Фокс даже находит лупу в одной из ячеек в самой маленькой рубки и пытается рассмотреть устройство клипсы вблизи, понять, как можно что-то подобное изобрести. Ему кажется, что кто-то показывает, где найти запасы воды, как включить свет в настолько отдаленных трюмах, в темноте кажется, что таких совсем нет, Фокс следит за таинственным невидимкой и даже бегает по коридорам, оказывается в пустом трюме, где под тем же голубоватым светом, какой течёт в стенах, хранятся засушенные фрукты. Он откусывает ломоть засахаренного манго и пытается вспомнить про свою работу хоть немного, он помнит академию и первые годы, выезды на убийства и пожары, нет, он не полисмен, он где-то повыше, и как-то связан с космосом, сильно связан с космосом, настолько, что понимает, для чего на приборной панели некоторых рубок определённые рычажки. Один отвечает за амортизаторы, другая кнопка, хоть и не подписана формулой, всё равно ясна, это про кислород, наверное, где лежат баллоны и как измерить его уровень в разных помещениях, на сколько его хватит, Фокс уверен, что если нажать, то покажется панель со статистикой, но как бы ему не хотелось он никогда ничего не двигает в рубках. Чего не скажешь о самих рычажках, есть ощущение, что они передвигаются сами, Фокс сидит в рубке и задаётся вопросом, к чему ему всегда вспоминаются рыжие волосы и подвальные помещения, как вдруг кажется, что где-то рычаг, включающий свет, самопроизвольно опускается, потом, словно поняв, что Фокс слышит его — поднимается. Фокс пытается найти бумаги, хоть документы, хоть кроссворды, пытается кричать и бить красивые панели, но нет, ничего не отзывается, ничего не вспоминается, только кажется, что по тем же коридорам ходит кто-то ещё, лёгкий и ловкий, как призрак, как морок, как забытый сон. И третье, что пугает, оно появляется внезапно, нежданно, это не что-то объёмное и страшное, выползающее из коридора, возможно, Фокс и не против такого приключения, до этого странного сна в темноте, тогда, в прошлой жизни, он, кажется, очень любит бег и попадать в передряги — это сны. Не страшные, не громкие, не такие, которые длятся долго и их не отличить от яви, и не короткие и обрывистые, когда в самое ухо страшный голос шепчет одну фразу, и не параличи, когда тело спит, а мозг видит то, чего нет, обычные сны, даже без четкой картинки, Фокс просто спит, видит пятна и фигуры, а потом приходит ощущение, словно он держит чужую руку в своей руке. Сначала е понимает, чья это рука, хочется, но он не может открыть глаза, сон держит их слишком крепко, таковы правила, сейчас нельзя смотреть, можно только догадаться, Фоксу приходят на ум те же рыжие волосы. Короткие, до плеч, загибающиеся к лицу, и миндалевидная форма блестящих ногтей, и силуэт губ, и добрые, усталые, немного не верящие глаза, но вот какого они цвета Фокс не может сказать, он понимает, что это женщина, девушка, но где же, где же он её встречает в первый раз, а где во второй, может, это его соседка, может, коллега, может приятельница из университета, нет, точно не последнее, там у него особых товарищей нет. Фокс спит и думает, что сжимает тонкую руку с блестящими кольцами, в другом сне рука кажется ему маленькой и детской, липкой от конфет, шершавой от ветра и частых царапин, с подкрашенными обычной краской для бумаги ноготками, что-то очень знакомое, он часто видит эту руку, тянет на себя, дёргает, бьёт по пальцам с криком «отдай», клеит пластыри, получает в нос и в лоб с воплем «это моё!». Фоксу страшно не то, что снятся не чёткие картинки, а только намёки на изображения, страшит то, что он никак не может вспомнить, что же конкретно пытается вспомнить мозг, один раз сон позволяет ему открыть глаза, так чётко, словно Фокс просыпается, он всё равно чувствует ладонь, но широкую, и понимает, что это не женская, не детская, а мужская рука. Изнутри его ошпаривает, резко, как начинается лесной пожар, такой страх, который вызывает скулёж и желание поскорее убежать, голова начинает кричать: «я не хочу видеть отца», и хоть глаза можно открывать, Фокс не делает это до последнего, пока не понимает, что сон совсем уходит и его ладонь пуста. Он помнит мать, но расплывчато, и ещё более мыльно — отца, что же с ним произошло, наверное, это связано с работой, может быть, он пожарный? И на его надгробии красуется красивая надпись, у него есть награда за храбрость, выносит дюжину, а то и две дюжины детей из огня за всю жизнь, а на двадцать пятом ребёнке не выходит сам. Или он священник, ставший жертвой скинхедов, Фокс помнит, кто такие скинхеды — бритые затылки, деревянные биты, скейты, звон стекла, кожаные штаны и сигнал полицейской машины — однако совершенно не помнит, кто же он сам, он словно призрак. В другой раз Фокс думает про призраков, пока засыпает, смотрит на плавную и светящуюся жидкость во всех трубочках, во всех закоулочках, которые только есть в этом отсеке, где такие удобные сиденья, откидывающиеся из-за стены, они на них можно прилечь и поднимать, Фокс старается понимать, сколько он спит, чтобы как-то считать дни, однако ни календаря, ни окна он так и не находит, не знает, живёт он по ночам, как летучая мышь, или на стыке дня и ночи. Со словом «призраки» на ум приходят почему-то простыни, фонарики, хлопья и молоко с клубничным вкусом, глубокие миски и писк «страшно, не рассказывай дальше!», или Хэллоуин и сетчатые маски, юбки из фатина, костюмы с красивыми кружевами и острые клыки, наклеиваемые поверх настоящих зубная с ними не очень удобно, зато выглядит правдоподобно, ну, настолько вампир может быть правдоподобным. И фонари, светящие через простынь, и бумажные звёзды и самолёты, и писк, и Мики Маус на носках, всё это сливается в огромный комок шоколадных волос, тёмных карих глаз и истошного крика «я буду смотреть мультфильмы!», а затем «Саманта!». Фокс просыпается и дёргается, чуть не скатывается с выдвижной софы, он вспоминает, голова трещит так, словно туда помещают целый земной шар, он помнит — рыжая Скалли, подвал со множеством дел, и карандаши в потолке, и гриф «x», и поломанный факс, и плакат, и вся эта круговерть сжимается в точку, в крапинку на радужке глаза его младшей сестры, такую крапинку, что и не разглядишь. Фокс вспоминает почти что все, кроме одного, как он попадает сюда, что было месяц назад, он помнит голос матери, отца, Скалли, Саманты только детский и писклявый, помнит ещё много голосов, но ни одного, который рявкает «будешь сидеть тут» и не помнит рук, толкающих его в тот тёмный трюм, где он просыпается. Фокс массирует виски, давай, выдохни и выстраивая цепочку, но события накладываются друг на друга, не выстраиваются, как горбы у верблюда, «боже, Фокс, они такие уродливые, прям как ты» — Саманта постоянно так говорит, однако цирковые представления на рейнском колесе вызывают у неё неподдельный интерес. Причём здесь колёса и цирк, и верблюды, тьфу, дырявая башка, соображай быстрее, Фокс так и эдак пытается что-то выверить из головы, как вдруг слышен странный звук, это не свист и не шелест, скорее хруст бумаги, когда её рвут, ему требуется немного времени понять, что это такое. Это не бумага, а упаковка сушёных фруктов, кто-то за углом вскрывает её, причём аккуратно, по линии перфорации, а не разрывая, на миг Фокс холодеет, костенеет, а потом резко встаёт и идёт на звук, он не вспомнит, и всё-таки его больше пугает одиночество на этом почти безграничном пространстве, чем получить в лоб, хоть кулаком, хоть пулей, хотя последнее уж слишком маловероятно. Он поворачивается, прислушивается, правда, в трюме с фруктами кто-то есть, хрустит, кажется, набирает пакеты, а потом резко поворачивается на пятках и идёт, ого, Фокс не думает, что когда-нибудь снова услышит человеческие шаги, да ещё и вблизи, да ещё и направляющиеся к нему, так близко, что он не успевает спрятаться. И почти лбом к лбу сталкивается с человеком, помнит, что его зовут Алекс, но он изменяется, худеет и отпускает волосы, вытягивается до состояния модного ученика старшей сколы, Алекс всё в тех же ярких джинсах и голубоватой джинсовке, он грызёт сушённый банан, и поднимает бровь, Фокс предполагает, что не из-за встречи, а потому что у него, Фокса, открыт рот, и кулаки выставлены вперёд. Алекс хмыкает, жуёт и ждёт, пока Фокс уберёт кулаки, тот кашляет, так, словно не умеет говорить, он так ждёт встретить кого-нибудь, хоть кого, здесь, но даже не подозревает, что собеседником может оказаться Алекс. У него отрастает чёлка, не ровно, а наискосок, если её прочесать пятерней, то пряди коснуться носа, Алекс наоборот уводит их назад, закладывает за ухо, все мальчишки из старшей школы желают так, и он такой же, молодой чёлкомальчик, именно что молодой, но совсем не юный. В каком году он заканчивает школу? Учился ли он в школе вообще? — Ты вспомнил, — говорит он, — но не до конца. Это хорошо. Теперь не надо прятаться, я боялся, что ты с испугу, если увидишь меня, начнёшь всё вокруг крушить, а тут мало на что можно нажимать. Теперь, если и начнёшь крушить, то только меня, но имей в виду, твоё тело после всех... процедур слушается тебя не так, как раньше. — Я это уже понял, — хмуро отвечает Фокс. — Как я сюда попал? — Сюда? — Алекс стряхивает сахар с пальцев. — А ты знаешь, что такое это «сюда»? Знаешь, где ты? — Только предполагаю, точнее, боюсь предполагать. — Бояться уже нечего, — Алекс так же круто разворачивается. — Пойдём, покажу, странно, что ты не нашёл этот люк раньше. И он идёт, пошаркивая кроссовками с поцарапанными подошвами, кажется, словно это от скейта и падений на рампу, но скорее всего это от частого подъёма на все небольшие лестницы, которые есть здесь, на все выступающие и крепкие части, Алекс похож на проворного паука, особенно со спины. Значит это он объясняет, как включать свет, где найти еду и фрукты, и одежду, и воду, откидывает софу в коридоре, когда Фокс ещё не знает, для чего в стены вмонтированы чёрные и блестящие, подходящие, но не выделяющиеся, кнопки, только вопрос — откуда сам Алекс знает об этом? Он держится расслаблено, словно хозяин этого высокотехнологичного склада, Фокс с прищуром поглядывает ему в затылок, а Алекс, как ни в чём не бывало, продолжает есть бананы. Алекс доходит до двойной двери, выуживает из кармана карточку, на вопрос «откуда она у тебя?» отвечает коротко и ясно: «спёр», Фокс закатывает глаза, неудивительно, Алекс проводит картой по специальной выемке у дверей, это не экран, просто щель между двумя выступающими пластинами, нигде не загорается зелёный цвет. Двери просто открываются внутрь, с таким звуком, словно в вакуум запускают кучу частиц, или если отпустить летать воздушный шарик, при этом не завязать хвостик, Алекс проходит в дверь, Фокс входит следом, но осторожно и немного погодя, вдруг Алекс ведёт его не туда, где им рады, однако нет, помещение за этими дверьми оказывается абсолютно пустым, не наполненным ни друзьями, ни врагами. Зато оно огромное, гигантское, как целая планета, как астероид, способный разбить Плутон в мелкую крошку, это не комната, это сфера, и две трети её прозрачные, то ли из стекла, то ли из другого, более прочного материала, но всё, что за ними видео кристально чисто. А там чёрное звёздное небо и Земля, небольшая, мелкая, она довольно далеко, но ещё узнаваема, Фокс не может ступить шагу, он не может вздохнуть, не может выдохнуть, вокруг него абсолютная чернота, пустота, и он несётся в этой пустоте чёрти куда. По правому борту можно различить какую-то крупную звезду, она может быть и дальше, чем Земля, но намного больше и ярче, от этого хорошо видна, Фокс не видит солнце, не видит куда идёт, он смотрит только в это огромное окно, ему так недостаёт его, что чуть не старается, споткнувшись о шнурок ботинок, Алекс прыскает. Он сидит за большим столом, по форме напоминающим гайку, а в прорезях круглые стулья, жёсткие, но прочные, подобные столы стоят и в том крыле, где Фокс проводит последнее время, только у тех в середине нет прорези для огромных цилиндрических приборов, скорее всего, качающих странную голубоватую жидкость по всему кораблю. Алекс лезет во внутренний карман джинсовки за ещё одним пакетом с фруктами, показывает липким пальцем в противоположную сторону, куда Фокс ещё не всматривается. — Это криокорпус, да, голубой, всё, что спит — голубое, включая систему. Все продукты хранят под этим же светом, чтобы они не портились, как и люди. В криокорпусе все спят до прибытия на место, в теории, нас убаюкали там же, только отчего-то принесли сюда. Тебя приложили посильнее, что странно, ты и спал дольше, и до сих пор не всё вспомнил. Ты проснулся на недельку или три позже, короче, эта штука обладает накопительным эффектом, правда сложно сказать каким, тут плохо со временем, тем более, когда уже не различить повороты Земли. — Со временем тут туго, это да, — Рассеяно отвечает Фокс, он переводит взгляд на Алекса, поедающего абрикос. И четвёртое, чего стоит по-настоящему бояться, но это Фокса совершенно не пугает — это слова Алекса и его решительные лисьи глаза, и его чёлка, упавшая с уха и свисающая, как кинжал, это вид из главного корпуса корабля, и уносящаяся далеко-далеко Земля. Это время, которого теперь нет, возможно, с момента рождения Фокса проходит целый век, или два, даже больше, учитывая оборудование корабля, настоящего космического корабля, где красивая жидкость ходит по трубам, течёт в его стенах, как кровь, где стоит настолько умный компьютер, что он может спать. Фокс смотрит на Алекса, на опасного и колкого Алекса, смотрящего на луну так же, как уставший рабочий — телевизор, Фокс садится чуть в отделении, но всё равно близко к нему, осматривает руки, испачканные в сахарной крошке. Просит рассказать хоть немножко, но только правду, то, что Алекс точно знает, Фокс прибавляет: «а я уверен, что знаешь ты не мало», Алекс остро ухмыляется. Ты же так хотел в космос Ты же так хотел ответов И несётся в никуда Наш корабль — ваша планета.