Тысячами скарабеев

             Иногда он все-таки застает ее врасплох. Как в самых страшных кошмарах. Белая-белая большая ладонь оглаживает позвоночник, чтобы через мгновенье вцепиться в волосы. Голова понуро опущена — глаза вперились в наспех скрепленные доски, уже запятнанные чьей-то кровью. Очередного черномага или преступника другого рода? Складывается ощущение, что Амен никого, кроме первых, не убивает. Будь его воля — иные преступники оказались бы на свободе.       Хороша идея: камеры лишь для едва представляющих опасность любителей порыться в чужой голове или могиле. И это — с очевидным закрыванием глаз на расхитителей гробниц, ставящих своей целью что угодно, кроме разговора с мертвыми.       Эва сглатывает. Она, конечно, специально направляет поток мыслей таким образом, чтобы возненавидеть его. Забывает, наверное, что никогда не выходит. Даже на эшафоте. Даже когда его руки, такие большие и теплые, с едва видимой нежностью погружаются в ее немытые, окропленные собственной кровью волосы.       Прилагать усилия не приходится, голова запрокидывается сама собой. Эва смаргивает, влага собирается в уголках ее глаз то ли от внезапно ударившей вспышки солнечного света, то ли от боли. Сверху-вниз: тяжелая челюсть, начисто выбритая, сведенные в тонкую нитку губы. Выражением лица так и передает вопрос: он так отчаянно бежал к цели, чтобы однажды обнаружить ее на соседней подушке?       Эва ему не отвечает — не может. Она едва ли находит силы оторваться от наблюдения за его губами. Взгляды пересекаются. Его, прежде теплый и ныне отдающий вечной мерзлотой, и ее — почти равнодушный, почти мертвый. Эва, казалось бы, слышала о землях, где реки замерзают. Если они существуют, то понятное дело, где место Амену и его проклятым, холодным радужкам, которые вынуждают стучать зубами не меньше, чем самые холодные воды.       Эва придает взгляду нахальства, напоминая: она никогда не понимала и не собирается понимать, есть ли место для разговора. Поднимает уголок губ вверх и бросает:       — Песок сегодня особенно горячий, не так ли, господин?       Успела распробовать, пока босиком тащилась от камеры пыток до помоста для казни. Пока в отрытые раны впивались песчинки и мелкие камни, разворачивая ее плоть. Может быть, чтобы не сбежала. Может быть, чтобы получила новую порцию боли. Может быть…       — А твой рот все не закрывается? — в отместку усмехается он. Улыбка, правда, кривая. Без привычной игривости и жажды крови, как обычно бывает на казнях. Эве кажется, что она на многих побывала. С каждым поцелуем. С каждым стоном. С каждым брошенным украдкой взглядом, цепляющимся за широкую спину и плечи, вечно расправленные.       Сколько она совершила грехов, однажды отдавшись ему? Скольких она предала?       И если меньше, чем через час, она падет ниц перед Анубисом, чьи призраки начнут хватать ее руки — не тех ли черномагов, убитых на жестокой охоте?       В конце концов совокупность неправильных выборов приводит ее к такому же исходу. Сколько недель она провела в пыточной, лишаясь ногтей и пальцев? Сколько крови утекло сквозь щели, являющиеся единственным источником света в этой страшной комнате? Сколько голосов она слышала, находясь в бреду? Сколько раз ее проклинали нашедшие в этих стенах темницу призраки, осуждающие ее за связь с привлекательным и таким жестоким предводителем охотников?       — Амен… — на грани срыва выдыхает она, прибегая к запрещенным методам. — Умоляю.       Его белые-белые пальцы на ярком контрасте темных волос слегка подрагивают. Лицом он, конечно, душевных терзаний не обличает. Да и были ли они когда-нибудь? Была б ее воля, Эва предпочла бы снам проникновение в его мысли, в его темную голову. Хотя бы на секунду. Убедиться, что сомнения тысячью скарабеев копошатся в его груди.       Хотя бы одним — крохотным.       Как бы там ни было, Амен прихлопывает последние сомнения. Его рука снова становится твердой. Он делает шаг назад, пропуская, как часто делал раньше, ее волосы сквозь пальцы, чтобы она потеряла последнюю точку опоры и со стоном впилась коленями в шороховатые доски помоста. Жалеть не о чем. Она перед целой толпой в одном дранном платье, с многочисленными увечьями и побоями, с разодранными коленями и губами. Со связанными за спиной руками — кровавым месивом. Сил даже смотреть в людские глаза не осталось — ни Ливию из Пеллы, ни Агнии Аттийской, ни наверняка затерявшемуся где-то в толпе наставнику, насмехающемуся над ее гибелью. Ни тем, кто выжил, ни тем, кто ее уже поджидает.       Клинок Амена, такой чистый, но причастный к убийству многих, рассекает воздух, и Эва снова сглатывает. «Последняя песнь черномага»… предполагает, что смерть будет долгой. Но либо охотник промахивается, либо осталось в нем еще что-то… такое — чисто человеческое.       Потому что через мгновенье Эва оказывается в загробном мире, падая прямо к ногам Анубиса.       Как в самых страшных кошмарах.                            Она вскрикивает, приподнимаясь на локтях и тут же ловя скатывающиеся слезы губами. Все, как было прошлой ночью: абсолютно голая, едва накрытая белой тканью, мокрая от слез и пота, соленая. Ее глаза не сразу привыкают к обстановке, храня в себе образы загробного мира, и она долго-долго моргает.       Возобновляется скрежет, сквозь сон напоминающий ей скрипы эшафота, качающегося из-за ветра. Раз. Раз. Он говорит, продолжая:       — Так о чем ты там меня умоляла?       Эва наконец приходит в себя. Сон был настолько реалистичным, что она схватилась рукой за шею, за место, куда врезалось острие клинка.       — Умоляла?..       — Произнесла мое имя. Говорила, что песок сегодня больно горячий.       Она наконец понимает. Глаза привыкают к темноте. Амен сидит напротив кровати, где она бесстыдно раскинула в стороны длинные ноги, и даже намека не дает на то, что замечает это. Он и сам обнажен по пояс, только наспех обвязанная вокруг бедер схенти что-то прикрывает. Тонкая полоска лунного света позволяет разглядеть все шрамы, которые она пару часов назад исследовала губами. Белые волосы в беспорядке.       Скрежет снова бьет по ушам, и Эва замечает, что он точит клинок. Тот самый.       В горле сухо, она едва ли находит в себе силы для просьбы:       — Брось.       — Что?       — Брось клинок! — почти переходит на крик она.       Амен распахивает глаза. В них вспыхивает знакомый блеск, как при обычном споре. Но что-то его, видимо, останавливает — то ли не высохшие на ее щеках слезы, то ли необычная хрупкость, ставшая еще заметнее, стоило только стянуть эти откровенные одежды с желанного тела.       Пожав плечами, он прерывает работу и откладывает клинок в сторону как можно дальше. Выпрямляет спину, разводя колени и принимая гордую позу, чтобы, видимо, напомнить о том, что у него все еще есть достоинство. Эва происходящих с мужчиной метаморфоз почти что не замечает. Она молча наблюдает за тем, куда он кладет клинок, громко сглатывает, всхлипнув, резко отбрасывает белую ткань, оказавшуюся его накидкой, в сторону и бросается в его объятья.       Как есть — голая.       Амен ловит, запирая ее в кольцо рук, помогает забраться на колени, широко разводя ей ноги для удобства и утыкается носом в пропахшие маслами темные локоны. Бережливо обводит пальцем ее лопатки, успокаивая.       Эва в свою очередь безостановочно всхлипывает, обмазывая слезами стык между его шеей и плечом. Не рай ли это — не видеть снов? Ни развратных сцен, ни воспоминаний, ни кошмаров. Но это, очевидно, происходит только у правильных черномагов. С отдающих вечной мерзлотой душой.       — Ну-ну, — не зная, как еще успокоить, похлопывает ее по спине Амен. — Мне тоже, бывает, снятся кошмары. Надо еще раз заснуть, тогда события не будут мелкать перед глазами. А если не получится — весь день будет одно на уме. Как же ты будешь заниматься письмом, такая невнимательная?       Его голос, обычно громкий, переходит на шепот. Эва непроизвольно перестает всхлипывать. Теперь ее выдает только слегка хриплый голос, еще невысохшие щеки…       — О чем я говорила… во сне? — выдавая волнение своим тоном, спрашивает она.       — Как я и сказал, умоляла. О чем — понятия не имею, — отвечает Амен, переходя поглаживаниями на ее покатые плечи. — Но мне было бы интересно узнать.       Тон — сплошная издевка. Только теперь Эва замечает, в каком положении находится, и прижимается ближе к чужой груди, чтобы спрятать свою. Амен подавляет смешок — да, он не видит, но все чувствует, и ничего не мешает ему опустить руки ниже, пройтись по ее стройным бедрам и дальше, чтобы огладить пальцем складки, еще помнящие его размеры и усилия.       — Не зажимайся, — предупреждает он, шире разводя ее ноги, чтобы погрузить внутрь пальцы. — Знаешь, иногда я завидую им…       — Кому — им, господин? — переспрашивает Эва, почти забывая о страхах с каждой секундой, проведенной в его крепких объятьях.       — Черномагам.       — Почему же? — подавляя дрожь, спрашивает она. В начале он говорит забыть эпизоды сна, а потом каждым поступком и словом напоминает.       — Снов они не видят. Но опять-таки, даже в этом аспекте завидую лишь отчасти. Потому что если бы я не видел снов, ты бы оказалась в моей постели многим позже. Такое ощущение… что я и сейчас не могу гарантировать, не сон ли это. Самая прекрасная девушка из тех, что видел Нил, здесь, со мной, с человеком, достойного лишь отмерших растений и ила, окрашивающих дарующую чудеса реку в красный цвет. И все — моими руками, которые никогда не получится отмыть.       — Как поэтично, — замечает Эва, пытаясь скрыть покрасневшие щеки в темноте. — Выходит, даже у черномагов плюсы имеются.       Его рука ускоряет движения, тут же отвлекая ее от мыслей. Стон и выгнутая спина, прижатые еще плотнее друг другу груди, испарина на ее лбу и его мокрые белые пальцы — Амен делает попытку запечатлеть этот образ в памяти, чтобы он перекрыл все остальные воспоминания и стал являться ему во сне вместо призраков. И пока девушка приходит в себя, он заправляет за спину ее длинные волосы, отвечая:       — Плюсы можно найти везде.       Но они никогда не будут перевешивать. Эта мысль появляется в голове Эвы в виде крохотного скарабея, который наплодит тысячи. И они будут равны тысяче сомнений — в себе и Амене.