Тринадцать дней до твоей смерти

Утро наступило, по мнению Модди, как-то слишком рано. Солнце болезненно ударило в прикрытые веки, заставляя недовольно застонать и зажмуриться, смаргивая выступившие от яркости слёзы, для надёжности накрыв голову подушкой. — Модди! — возмущённо раздаётся сверху, и подушку отбирают, в профилактических целях легонько постучав ею по лицу пару раз. Только после этого он соизволит открыть один глаз, почему-то левый, и прыскает. — Боже, это опять твоя иллюминация! А я думал, утро уже наступило, на работу пора и всё такое. — И ржёт, — горестный выдох заставляет ещё раз хихикнуть. — Сам это безобразие натворил и ещё имеет наглость жаловаться! — Я не жалуюсь, мне очень нравится, чудо моё, — убедительно говорит Модди и завороженно ведёт по светящемуся перу. Как он и предполагал, крылья у Пугода действительно рыжие, солнечные, большие и сильные. Настолько сильные, что из квартиры на пару месяцев пропали все полки, картины, вазы — всё то, что могло было быть сшиблено потоком воздуха от неосторожного взмаха. Ошибся Модди в одном — увидеть их довелось. И не только увидеть, но и потрогать, пощекотать, получить удары крылом пару десятков раз, а сверх того — поучаствовать в создании. Ну кто же знал, что крылья птице создаёт хранитель? Кто же знал, что неосторожное представление Пугода солнцем возымеет такие последствия? Кто же знал, что хранителем Пугода действительно окажется Модди? — Ты не мог мне представить что попроще? — в который раз сокрушённо протягивает в буквальном смысле чудо в перьях. Точнее, чудо с перьями. — Я вообще ничего не представлял, я думал, ты умер! — привычно возмущается Модди и садится, чтобы провести уже всей ладонью по пушистым солнечным лучикам. Пугод тяжело вздохнул, поёрзал и устроился поудобнее, подставив крылья под заботливые пальцы. — Предупредить, что ли, не мог? — Ты как себе это представляешь?! — огрызнулась его птица. — Модди, я сейчас тут прыгну с крыши, ну ты, конечно, говорил, что пробовать боишься и при мне же поймал паничку, но давай постоишь подождёшь обречённо! — А то, как ты сделал, лучше что ли? Ничего толком не сказал, разбежался и прыгнул — да у меня сердце в пятки ушло! Я думал, от инфаркта там прям умру! — Кто б тебе позволил, — буркнул Пугод и выгнулся, когда руки подобрались поближе к самому основанию крыльев. — Брысь оттуда, мы не договорили! — Сто тысяч раз уже на эту тему разговаривали, — ехидно сообщает Модди и ногтем щекочет лёгкие пушистые перышки. — Ничего нового не появится, мы в конце всё равно сойдёмся на том, что ты птица, тебе лучше знать, а я хранитель, моё дело молчать и охранять. — Мои слова так и звучат, да? — тут же расстроился Пугод и повернул голову, жалостливо заглядывая в глаза. — Именно, — с трудом удерживая серьёзный вид, подтверждает Модди, продолжая перебирать потихоньку угасающие пёрышки. — Прости, — покаянно произносит пернатое чудо, и, извернувшись, целует в краешек губ. — Всё, я теперь послушный и покорный, ты хранитель, умный и ответственный, а я только слушаю и внимаю. — Да-а-а? — скептически тянет Модди и не может удержаться от соблазна: осторожно обхватывает Пугода за шею и тянет на себя, прижимаясь грудью к крыльям. — И насколько тебя хватит на этот раз, а, чудо? — он шепчет прямо в ухо и кусает самый краешек. Судорожный выдох говорит громче и красноречивее слов. — Надолго, — упрямо цедит Пугод и аккуратно поводит крыльями. Выдаёт капризное: — Чеши давай! — Действительно, надолго, — глубокомысленно изрекает Модди и тут же получает жалобное «пожалуйста» и умоляющий взгляд совиных глаз. Ну и кто он такой, чтобы противостоять своему искушению? Пальцы зарываются под слабо светящиеся пёрышки, лаская чувствительную кожу, и Модди с наслаждением наблюдает, как сияние снова набирает силу, выдавая эмоции птицы с головой. Светятся крылья у Пугода уже не так часто — он научился контролировать свою «иллюминацию», но в моменты сильных эмоций природа брала верх. Из-за тех же эмоций он до сих пор еле как крылья складывает — на любую вспышку они с готовностью разворачиваются во всю немалую длину. Сколько из-за этого пострадало мебели и случайных прохожих — лучше не вспоминать! — И что же тебе такого приснилось, что у тебя аж крылья засветились? — хитро шепчет Модди в чужое ухо, безжалостно проводя острым ногтем по чувствительному местечку междукрылья. Пугод несдержанно стонет и млеет, забывая ответить, подставляясь под пальцы, еле ощутимо касающиеся оснований крыльев. Модди мстительно замирает — его чудо недовольно вздрагивает, оборачивается и заливается краской. — Ты мне приснился, — с вызовом чеканит он. — Доволен? — И что же я у тебя во сне делал? — вкрадчиво уточняет Модди и поощрительно целует загривок, ведя игривую дорожку по прогалине между лопаток — ну, бывших лопаток, вместо которых сейчас огромные крылья, в полном размахе достающие до углов старой спальни. Поэтому и старой — теперь у них и комната побольше, и кровать. И стены голые, не считая пары плакатов. — Мне обязательно говорить это вслух? — возмущается Пугод и собирается обернуться, но оказывается остановлен ладонью, резковато задравшей шею. Модди уже отвык сдерживаться: он чертит укусами абстракции на коже, получая в ответ одобрительное оханье. Пугод — громкий, и Модди это нравится. Модди это, если честно, пиздецки заводит, и он с удивлением вспоминает себя в первые недели их знакомства — подумать только, каким ограниченным и сухим он был! — Вчера на совещании ты слал мне очень смелые сообщения, — припоминает Модди и возвращается к крыльям, выцеловывая полоску кожи между ними. Кусать пушистые перья не очень удобно, как и вести по ним языком, поэтому он опять подключает пальцы, массируя чувствительные основания. — А вслух? — Господи, — задыхается стоном Пугод и выпаливает на одном дыхании: — Ты-связал-мне-крылья-и-руки-и-трахнул-пальцами. — Ого, — удивлённо присвистывает Модди. — Хочешь, чтобы я связал тебе крылья? — Нет! Или да… Я не знаю… — очаровательно теряется его чудо, потому что сладкую экзекуцию никто не прекращает, и удовольствие накатывает с каждым прикосновением шершавых подушечек пальцев к коже у крыльев. — Свяжи мне руки, — почти командует он, и Модди сыто улыбается, окончательно стряхивая с себя сонную пелену. Пугод никогда не умел подчиняться, и зачастую процессом руководил он — даже со связанными руками, глазами или заткнутым ртом. Модди просто до ужаса боялся сделать больно и внимательно прислушивался, старался чувствовать вместе с ним, пусть связь пока что натягивалась слабо, неохотно, вяло. Завязывая узлы хлопковой верёвкой, он уточняет, точно ли ему не больно, точно ли ничего не давит и хватает ли силы, с которой затянуты кисти. На все вопросы получает «да», подкреплённое, во-первых, импульсами связи, а во-вторых — тем, что перья светятся всё ярче и ярче, говоря о возбуждении громче всего. — Ты такой красивый, — не удерживается Модди и отстраняется, чтобы оценить картину. От сияющих и подрагивающих в нетерпении крыльев внимание отвести, конечно, сложно, но и то, какой изгиб появляется от связанных прямо под основаниями рук, привлекает взгляд. Пугод гордо задирает подбородок и очаровательно краснеет под жадным восхищением, легко считываемом с лица Модди. Он почти благоговейно ведёт линии по ключицам, очерчивает рёбра, щекочет мимолётно живот и отработанным жестом стягивает пижамные штаны, а после, намеренно обойдя мимо вставший член, мажет между половинками и стимулирует костяшками промежность. — Издеваешься, да? — строит жалобную гримасу Пугод и захлёбывается стоном, стоит Модди с силой надавить на основания крыльев, а не пощекотать, как раньше. — А если да? Что ты сделаешь, а, чудо? — он плавным движением оказывается сзади и шепчет слова в ухо, стараясь добавить в голос хрипотцы, зная, как это нравится его птице. Пугод не отвечает — да и как тут ответишь, если ловкие пальцы, уже поднаторевшие в науке его тела, вновь принимаются вытворять форменное непотребство, заставляя млеть и растекаться жидким пламенем в ставших родными руках. Он жмурится от того, как ярко перья принимаются сверкать, и Модди рад бы повторить за ним, но не хочется упустить ни тени эмоций на его покрасневшем лице. — Хочешь кончить без рук? Просто от того, что я ласкаю твои крылья? — шёпот Модди ввинчивается в сознание. Он пробует натянуть их связь хранителя и птицы, что получается, вообще-то, редко, но сегодня — удачный день. Или ночь, если учитывать время суток за окном. — Просто от того, что мои пальцы проходятся под твоими перьями? Тебе же нравится, верно? — Да, — всхлипывает Пугод, а Модди и сам еле держится от позорного скулежа: испытывать одновременно два возбуждения, ощущать, как его собственные действия чувствуются птицей — это чересчур много для одного человеческого тела. Это слишком для Модди — но Пугод и сам слишком для Модди: чувствительный, желанный, чуткий, нуждающийся, а Модди не мазохист и не садист, чтобы лишать их обоих удовольствия. Пугода натурально кроет — связь обнажает, выдаёт все его эрогенные зоны, и не воспользоваться этим — настоящий грех. Наблюдать за тем, как он теряется, кусает и облизывает губы, как дёргается в попытке заполучить больше, как выгибается, если чуть грубовато ладонями сжать основания крыльев — непередаваемо. Ещё сложнее — ловить все эти отголоски и всё равно обрушиваться с новой силой, чтобы почти довести до края — и предательски отстраниться, тяжело дыша. — Издеваешься, — жалобно констатирует Пугод, но Модди пропускает его слова мимо ушей: он слишком зачарован своей птицей, тем, как потная дорожка стекает по чувствительной коже между лопаток, как алеют его щёки, как тяжело вздымается грудная клетка в попытке впустить в себя больше воздуха, как блестят его глаза и как слепит сияние судорожно подрагивающих крыльев. Модди не в силах сдерживаться, он целует влажную, солёную на вкус шею, кусает ключицы, поворачивает осторожно за подбородок и ловит искусанные губы, тут же получая ответ вместе с горячим выдохом. Он пытается поймать последние крупицы концентрации, натянуть связь послушной струной, многократно помножая удовольствие, и хватает всего пары щекочущих касаний к мягкому пуху в основании, чтобы ярко светящиеся крылья затрепетали заполошно, ощутимо проехались по телу стоящего сзади Модди, с готовностью подхватившего обмякшего Пугода. — Боже, — хрипло выдыхает он и безмолвно просит развязать руки, что немедленно оказывается исполнено. — Не больно? Точно? — хмурится Модди, осматривая медленно алеющие следы. Его чудо лениво дёргает головой, намекая, мол, связь есть, сам посмотри. И он, конечно, проверяет, но получить подтверждение — спокойнее. Крылья плавно затухают, и смотреть на них уже можно без слёз на глазах. И сколько бы Пугод не жаловался на свою иллюминацию и не обвинял его в косяке, Модди бы ни за что не хотел этого избежать. Словно светящиеся перья — ещё одно подтверждение того, как уникально и удивительно его чудо. — А ты…? — спохватывается Пугод и оборачивается, чтобы натолкнуться на тёплый насмешливый взгляд. — А ты по связи не почувствовал? — он находит в себе силы ехидничать. — Из-за тебя штаны запачкал, между прочим. — Надо простынь сменить, — на удивление хозяйственно выдаёт его чудо и сладко зевает: — И в ду-у-у-ш. Модди подавить зевок успевает и спешит вскочить с кровати, подавая правильный пример. Пугод примеру следовать не спешит и расслабленно откидывает голову назад, словно назло заманчиво обнажая шею. — Давай крылья втягивай, ванну дольше набирать, — не ведётся Модди, и его чудо раздосадовано выдыхает, но послушно принимается пробовать спрятать их, спрыгнув с постели, чтобы не мешать маленькой уборке. И у него, конечно, получается — сегодня вообще на удивление удачная ночь, что со связью, что с крыльями. Модди думает, что удачу приносят золотые светящиеся перья. И раз так, ему ничего не стоит заставлять их сиять почаще, верно? В конце концов, не зря же он так «косякнул»?