Тринадцать дней до твоей смерти

Это… Пожалуй, это было всё-таки больно. — Ты не можешь просто вот так взять и уйти! — в очередной раз с надрывом сокрушается Жираф, заставляя своими словами чувствовать ещё и вину. — И мне плевать, что это было всем известно и ты меня подготавливал, ты просто не можешь нас покинуть! Модди с печалью оглядывает уже не свой, но родной совсем кабинет, откуда исчезли все его вещи. Официальный акт о передаче компании составлен и подписан, и теперь он здесь лишь гость. — Это давно было решено, — отвечает он привычно и наблюдает за другом, в отчаянии чуть ли не рвущим на себе волосы. — Мы же не справимся без тебя! Без Пугода! Мы потонем, Модди! Взгляд скользит по столу, креслу, окну, у которого он так часто курил и у которого выяснил тип связи своего чуда… Расставаться с этим совсем, конечно, грустно, но выбора у Модди нет. Теперь — нет. — Позови Нео, он точно справится, — на этот совет Жираф только горестно фыркает. — Я уже пробовал! Он отказался! Волнительную тишину прерывает только их дыхание и мерный шум включённого компьютера. Что бы там друг не говорил, он уже потихоньку вживается в новое амплуа. Компания будет в надёжных руках, и это успокаивает. — Я верю, что ты всё сможешь, — в утешительном жесте укладывает Модди руку ему на плечо и сглатывает ком в горле. Расставаться со своим детищем — то ещё удовольствие, конечно… — Модди, на этом жизнь не заканчивается! — предпринимает ещё одну попытку — тысячную, кажется — отговорить его Жираф. — Ну оставайся, ну пожалуйста! Как мы… и без тебя… — Так нужно, — со вздохом отрезает он и решительно отворачивается. — Я не могу задержаться, прости. Мне нельзя опаздывать. — Сегодня похороны? — шёпотом уточняет друг и получает в ответ сдержанный кивок. Модди не прощается, просто уходит, чувствуя спиной напряжённый и сочувствующий взгляд. На улице на него тут же обрушивается дождь, ухудшая и так не самое радужное настроение. Небо хмурое, плаксивое, укутанное в одеяло тёмных туч — словно так выражает свою скорбь. Умудрившись промокнуть до нитки, добираясь до парковки, он угрюмо ведёт машину, изо всех сил стараясь не нарушать правила и всё-таки успеть вовремя, потому что опоздать — смерти подобно. Смерть вообще в последнее время стала слишком близко, и это пугает, заставляет дрожать каждый раз и сжиматься в трепете. Думал ли он когда-нибудь, что окажется в главном храме, где происходят все самые сакральные ритуалы? Похороны птиц — в том числе, как оказалось. Здание одним своим видом вселяет благоговейный трепет даже в атеистов: молочно-белые колонны, изящные фрески, прозрачный купол, створки которого раздвигаются, чтобы открыть доступ в небо… В любое время суток в хрусталь на вершине врезается луч солнца и отражается призрачными сияющими полосами, искрящимися крошечными блёстками. Только не сегодня — сегодня место светила заняли огорчённые и мрачные облака. — Успел! — одобрительно кивает Обси — ещё один служитель храма — пока Модди проскальзывает внутрь с бокового входа. — Давай быстрее, там Диам рвёт и мечет. Он лишь невыразительно дёргает бровью и спешит облачиться в чёрную хлопковую рясу, чтобы быть допущенным к самому сердцу храма. — Вы едва не опоздали, — огорчённо качает головой Диамкей — глава церкви. — Куда такое годится? — Прошу прощения, — покаянно отвечает Модди, пряча глаза в пол, и твёрдыми шагами проходит в зал. Лицо Пугода каменное, бледное, почти выточенное из мрамора, и Модди на миг задыхается ужасом, но встаёт на своё место и для собственного спокойствия начинает отсчитывать чётко секунды — таймер, конечно, закончился, но ощущение времени всё ещё удивительно верное. В храме удушливо пахнет ладаном, благовониями, но запах апельсина всё равно умудряется просочиться, и за это Модди благодарит все силы Небес, потому что иначе находиться тут было бы невыносимо — до сих пор сложно приспособиться к гнетущей атмосфере. Когда вносят гроб, он, к чести своей, даже не дёргается — только провожает взглядом процессию, следующую за ним, и вслушивается в размеренные, монотонные, гипнотизирующие слова молитвы, полуприкрыв глаза. Крылья птицы с шелестом раскрываются, и ими невозможно не любоваться. Большие, солнечно-рыжие, с крупными маховыми перьями, сильные, мощные — настоящее творение искусства. Самое ответственное — в нужный момент простереть руки к небу, попадая в такт гонга, с каждым ударом о который сердце бьётся, намереваясь выскочить из груди, а в горле вяжется всё больший ком, горечью оседающий на языке. Душа рвётся, струна до боли натягивается — опять — но на этот раз недалеко. Но это — малая кровь, необходимость. Это его обязанность, в конце концов. Покидая сердце храма, он оставляет там часть себя — отчего-то это знание не подлежит сомнению. — Ты почти опоздал! — обиженно накидываются на него, едва становится можно разговаривать, не нарушая правил. — Ну прости, чудо, — Модди пытается обнять его, но руки хватают пустоту. — Эй! Пугод ехидно показывает язык, паря в метре над полом, выложенным белоснежной плиткой. Он сейчас безбожно красив — в струящейся тоге, повязанной на античный манер, с золотыми браслетами на руках и ногах и платиновым обручем, охватывающем шею. И, конечно, босой, хотя камень в храме всегда холодный. Вот возьмёт и заболеет в какой уже раз, а страдать от чужих капризов и волноваться кому? Уж явно не Пугоду… Ухватиться за лодыжку оказывается просто, как и подтянуть свою птицу поближе, цепляясь сначала за бёдра, а потом — за талию. Модди, конечно, отдаёт себе отчёт в том, что с крыльями ему вырываться — раз плюнуть, но хранитель он, в конце концов, или нет? Влияние какое-то должен же иметь! Пугод крылья прячет и буквально падает в родные руки — знает, что непременно подхватят и не дадут упасть. Модди целует его в висок, в складку между сведённых в недовольной гримасе бровей, кусает легонько за нос и обвинительно произносит: — Ты меня своими падениями до сердечного приступа доведёшь! Я ещё с того, как ты взлететь решил, оправиться не могу! — Это было пять лет назад! — возмущается его чудо, скрещивая руки на груди. — А травма — на всю жизнь! — парирует Модди и чисто на всякий случай прижимает свою птицу поближе. Пугод предпринимает попытку вырваться, пробует раскрыть крылья, но такой номер не прокатывает: одно усилие воли, неловкий пасс пальцами для помощи себе — и связь натягивается между ними невидимой струной, послушно блокирует возможность улететь. — Ах ты! — Наигранно обижается он и мстительно зажимает зубами ухо на мгновение, а сам льнёт поближе, обхватывает за шею и расслабляется в родных руках. — Опять балуетесь! — обличительно возникает голос Сантоса — по совместительству того самого полицейского, который своеобразно утешал Модди после гибели Виверны. — Чья б корова мычала! — живо воспылало праведным негодованием его чудо, и не подумавшее слезть с рук. — Это не мы оскверняли купальню! — Вы оскверняли купальню?! — эхом раздаётся шокированный вскрик Душеньки из глубины коридора. За ним с измученным выражением лица покорно следует Обси, его хранитель. — Не мы! — тут же открещивается от такой чести Модди. — Сантос с Клайдом. — Враньё! Клевета! Ничего такого не было! — А это уже Клайд спешит обелить свою репутацию. — Не я виноват, что сегодняшнее отпевание на тебя сбагрили, — обращается он к Пугоду, и тот лишь закатывает глаза. Всем известный факт о том, что в их стране птицы служат в храмах, умудрился вылететь из сознания давным-давно — впрочем, религия уже как столетие с лишним перестала играть важную роль в жизни людей, да и сам Модди не чувствует себя особо верующим — и это несмотря на то, что сам относится теперь к духовенству. Почувствуешь тут себя верующим, когда «глас божий» готовит тебе кофе по вечерам и капризно требует завтрак в постель после сложных ритуалов. В центральном храме всего-навсего три птицы с хранителями — что, на самом деле, является нормой, в маленьких церквях частенько бывает так, что птица вообще одна-единственная на весь приход. А нужны везде они, на каждой точке пересечения лей-линий — таковы законы мироздания. Коллектив у них, на самом деле, хороший, дружный, почему-то чисто мужской, и вот такие перебранки — лишь часть рутины. Причём обычно переругиваются и выясняют отношения именно птицы, пока хранители сочувственно переглядываются и жестами договариваются о том, какие и на ком ритуалы будут на следующей неделе. — Терпеть ненавижу похороны, — жалуется Пугод и получает согласные выдохи собратьев по несчастью в ответ. — Следующие на ком-то из вас, ничего не знаю! — Я не смогу, и вообще, у меня отпуск скоро! — поднимает руки в защитном жесте Душенька. — Пусть Клайд берёт! — На мне сведение баланса на этой неделе, что я-то сразу! — отбрыкивается тот и предлагает свой вариант. Перекидываются обязанностями птицы азартно, словно играют в карточную игру, подбирая всё более изощрённые козыри. Модди пересекается взглядами с Обси и Сантосом и тяжело вздыхает, мимолётно завидуя Обсидиану, собравшемуся вместе со своей птицей в отпуск на целых десять дней. Справедливости ради, следующими на отдых уходят как раз они с Пугодом, и билеты на острова уже куплены и ждут своего часа в верхнем ящике стола. — Чудо, давай домой, а? — просит он в макушку, и Пугод дёргает острой лопаткой. — Следующие похороны не на нас, обещаю. — Он получает два утвердительных кивка от коллег-хранителей и, махнув рукой на прощание, решительно тащит свою птицу восвояси, не давая возможности взбунтоваться. Тот, впрочем, и не против такого самоуправства: доверительно укладывает голову на плечо и прикрывает глаза, выдыхая. И даже позволяет себя раздеть, совершенно, правда, не помогая, только посылая искристые взгляды сквозь ресницы и ленивые импульсы через связь, испытывая далеко не идеальное терпение Модди. — Устал? — спрашивает он, не сумев сдержать ласку в голосе. Да и как её сдерживать, если Пугод — вторая часть его души, которую хочется оберегать, холить и лелеять? — Немного, — храбрится он, но ложь очевидна: его вымотанность видна даже невооруженным глазом, а связь, едва оказывается натянутой, послушно докладывает об усталости — и Модди привычно делит её на двоих, заполучая благодарную улыбку в ответ. Он на мгновение касается губами плеча, усеянного крошечными звёздочками золотистых веснушек, заметных только летом и при самом близком рассмотрении. Но Модди — спец по части Пугода, он знает его наизусть и может даже разбуженным ночью выдать точное количество родинок на спине и нарисовать их карту. Он на руках доносит своё чудо, не пожелавшее идти ногами, до машины, но даже когда Модди усаживается на водительское кресло и укладывает ладони на руль, тот всё никак не слезает: прилепился, как обезьянка, и ведь не выгонишь его, не отцепишь. Он обречённо заводит автомобиль, выезжает с парковки, и, хотя макушка, уткнутая в основание шеи, обзору особо не мешает, произносит: — У нас, конечно, связи в полиции и всё такое, но мне будет куда спокойнее, если ты сядешь на пассажирское кресло. — Не хочу, — лениво бурчит Пугод аккурат в голую кожу и заставляет покрыться мурашками. — Мне холодно, а ты тёплый и светишься. — Холодно? — он обеспокоенно наугад щупает лоб. Тот вполне нормальной температуры, и волнение отпускает, уступая место логичной догадке: — Оно не отпустило ещё, да? Пугод лишь кивает и трётся щекой об рубашку, в которую Модди переоделся, скинув нелюбимую рясу. Оно — это Навь, это царство Аида, это Рай и Ад в одном лице — в каком веровании не обзови, загробным миром оно всё равно остаётся. Пугод со временем стал говорить «Грань», оправдываясь словами «я художник, я так вижу». Впрочем, птицы запросто давали Этому свои собственные названия — у Клайда, например, «Бесконечность», а у Душеньки — «Горизонт», и Сантос, самый опытный хранитель из них троих, уже перенял своеобразный сленг своей родственной души. Когда Модди впервые увидел знакомого полицейского в совершенно другом амплуа, он, мягко сказать, удивился. А тот с самым невинным и довольным видом подошёл, чтобы пожать руку со словами: «Я знал, что у вас всё получится.» Знал он, видите ли. А предупредить не судьба было, да? Не судьба было предупредить, что цифры потухают, прежде чем обернуться золотым знаком бесконечности. Не судьба было предупредить, что помогать птице раскрывать крылья — больно, что сердце будет ныть, а душа рванёт от тебя, даже не спрашивая разрешения. Когда над крышей появилось сияющее пятно, Модди подумал, что сошёл с ума от горя или умер от инфаркта: иначе почему солнце спустилось на расстояние вытянутой руки? Солнце накинулось на него, лишь чудом не сбивая с ног, и только тогда еле получилось осознать, что это светились перья больших, огненно-рыжих крыльев. И Модди даже не стыдно признать, что он плакал. Что он, суровая акула бизнеса, разрыдался, как младенец — от облегчения, от счастья, от невыразимой любви, от того, что струна всё-таки не разорвалась, от того, как много нахлынуло одновременно, как безжалостно своим прекрасным обилием обрушился на него весь мир. Внезапно оказалось, что этот самый мир — яркий, выпуклый, осязаемый, что есть куда больше категорий, чем цвет, запах, форма и материал. Но тогда это было неважным, это всё уходило на второй план — первый занимал Пугод. Настоящий, живой, окрылившийся, оказавшийся его птицей, его! Это потом пришло понимание, что не только мир изменился, но и он сам сверкает похлеще бриллианта под солнечными лучиками. Точнее, его энергетическое поле — и если привыкнуть к своему было просто, то чужие ощущать поначалу было сложно и неудобно. Поэтому время он проводил преимущественно с Пугодом: тот был привычным, если не считать тяжёлые крылья за спиной. Но крылья — это другое, крыльями Модди гордился и мог любоваться часами, и надоесть это в принципе не могло. Другие же люди теперь были странными до невозможности, и первое время они вообще казались лишь яркими пятнами, за которыми даже лиц не видно. Модди крутил головой, жмурился и часто пропускал мимо ушей всё, что ему говорят — его поглощало чужое поле. Вот взять, например, Жирафа: светится он почему-то зелёным с тёмными пятнышками, пробегающими порой, и с всплесками чёрных молний. Или Нео — у него поле постабильнее, но вместе с тем более тусклое, цвет его плавно перетекает от белого к хмурому серому, и эти разводы тоже увлекают, заставляют изучать и смотреть на чужую душу всё пристальнее и пристальнее. Пугод снисходительно улыбался на его реакцию — он-то с рождения так живёт, и не ему в новинку так заново изучать всё раньше знакомое. Но и птице, впрочем, тоже легко не было — привыкать приходилось к крыльям. В том числе к тому, что они светятся — а, как выяснилось позже, так быть не должно и это был косяк Модди — а ещё к тому, что спина с непривычки устаёт, сворачивать крылья нужно учиться и тренироваться, и это тоже — больно. Первый месяц после взлёта они вообще редко выходили из квартиры, притираясь друг к другу, к новой реальности, обличиям, особенностям… Пугод посшибал своими крыльями половину светильников и почти все растения в горшках, а сколько бессонных ночей они провели — и не сосчитать. И если бы по пикантной причине — нет, преимущественно потому, что перья светились так ярко, что их сияние ничего не могло спрятать, даже все одеяла, собранные по квартире. Привыкать было сложно, они ссорились, ругались, истерили то по очереди, то вместе, но никогда не было жалобы на судьбу, распорядившуюся так мудро, что они оказались друг у друга. А потом к ним на квартиру заявился всё тот же Сантос, сообщил, что их хрен найдёшь, он ими гордится и настоятельно рекомендует появится уже перед строгими очами Диамкея. Глава церкви их торжественно, почти церемонно поздравил, а потом деловито сообщил, что они теперь прикреплены к их храму и выбора у них, в сущности, нет. И слова «птицы поддерживают энергобаланс вселенной» наконец-то перестали быть непонятными. Как минимум потому, что Модди сам ощущал, насколько разные у всех поля и насколько разный след они оставляют. А ядро их планеты, лишённое магии почти напрочь, неспособно принимать и обрабатывать всё это обилие. А птицы — способны. Проблема только в том, что из-за отсутствия собственного поля они слишком увлекаются чужими и норовят раствориться в них. Птицы сильны, но тыкаются, как слепые котята, и для этого им нужны хранители — направлять и удерживать, не дать улететь восвояси. Помогать концентрировать поток и оберегать, само собой, потому что проводить через себя десятки чужих эмоций, сотни чужих полей — сложно. Ещё сложнее — провожать за эту самую Грань предпринявшую неудачную попытку взлететь птицу, потому что осколок души не найдёт путь сам, его нужно подтолкнуть. — Я поэтому похороны не люблю, — вдруг негромко говорит Пугод, вырывая из задумчивости. Вообще-то, опасно так уходить в мысли и воспоминания, держа в руках руль, но Модди — везучий. — За Гранью холодно. И она жадная, знаешь ли. Я каждый раз боюсь не вернуться. — У тебя есть я, — твёрдо произносит он, и прижимает одной рукой своё чудо к себе поближе. — Я никогда тебя не отдам какой-то там Грани, слышишь? Он кивает и сам натягивает связь, чтобы показать свою благодарность, безграничную веру, безусловную любовь, и у Модди сердце на миг ноет, заходится в щемящей нежности, и столько всего ощущать до сих пор кажется непривычным, нереальным, невозможным. Он бы раньше и представить не мог, что весь смысл его жизни будет укладываться в ореховых глазах, не желающими поддаваться порядку волосам и задорном смехе. А вот поди ж ты — не только укладывается, но и заставляет быть почти неприлично счастливым. — Я думал, что вы не любите похороны из-за того, что и сами могли бы быть… такими же. Тоже могли бы ошибиться, — зачем-то решает поделиться мыслями Модди, и Пугод задумчиво фыркает в шею. — Я о таком не размышлял, — признаётся он и вновь замолкает, принимаясь греться. До Модди запоздало доходит, что мёрзнет у его чуда вовсе не тело — душа. И он намеренно прячет этот леденящий холод, не пуская туда связь. — Ты самоотверженный идиот, — обличительно произносит он в макушку, мазнув губами по уху. — А ну давай делись! — Модди, тебе оно не надо, — забеспокоился Пугод и даже выпрямился. Далеко отстраниться ему, правда, никто не дал — рука с нажимом провела по верхушкам лопаток. — Я справляюсь. Честно. Просто будь рядом, хорошо? Мне этого достаточно. — Ты упёртый, как козёл! — возмущается он живо и ещё больше бессильно злится, замечая довольную улыбку своей птицы. Ну знает же, поганец, что в упрямстве обвиняют, когда сдаются. Они проводят в спокойном молчании всю оставшуюся дорогу до дома, и только когда Модди выбирается из машины со своим ценным грузом, он насмешливо произносит: — Ты же не любишь держать крылья сложенными. Что ж так долго терпишь? — Не люблю, — соглашается с первой частью Пугод и ближе прижимается, целует в щеку, дует в ухо и туда же шепчет: — Только мне очень нравится бывать у тебя на руках. Пользуюсь возможностью! — Ты мог бы просто попросить! — почти обиженно отзывается Модди, пока шагает к подъезду. — Можно подумать, я бы тебе отказал! — Это не то! — тут же надувается его капризное, как погода ранней весной, чудо. — Это я навязываюсь, а так ты сам, по своему собственному желанию… — Злюка ты, — расстраивается Модди и неловко открывает дверь ключами в одной руке. Пугод тут же спрыгивает с рук и правда распахивает свёрнутые крылья, умудрившись даже попасть в специальные разрезы на футболке, — и очень сложно не забыть обо всём и не залипнуть на перьях, рыжих по спине и золотисто-солнечных по краям, с плавным переходом по всей немалой пернатой площади. Сейчас, конечно, они не светятся произвольно, даже во сне подчиняясь воле владельца. Пугод, впрочем, почти сразу же запрыгивает обратно, повиснув на шее и скрещивая ноги. Только крылья теперь заслоняют весь обзор, и Модди просто стоит на месте, подхватив его для обоюдного удобства. Его птица — самое удивительное и переменчивое создание в мире. Яркое, шумное, притягивающее взгляд и становящееся центром внимания в любом месте, где соизволит появиться. Не без недостатков, конечно, но с ними вполне можно мириться — хотя бы ради того, чтобы целоваться в прихожей, как подростки в разгаре пубертата: жадно, пылко, отчаянно, словно боясь, что сейчас их застукают грозные родители. — Моя мама приедет на этих выходных, кстати, — сообщает Модди, оторвавшись от апельсиновых губ. Это до сих пор кажется издевательством, хотя организм давно привык и уже отчаялся напоминать о своей реакции на любые цитрусы. — И это ты называешь «кстати»? — досадливо хмурится Пугод и тут же хитро щурится. — Ох как мы с ней косточки тебе перемоем, готовься икать! — Что икать-то, я рядом с вами всегда буду, на работу-то мне больше не надо! — О, точно, — оживляется Пугод и поводит заинтересованно крыльями. — Как всё прошло? — Жираф очень не хотел, чтобы я уходил. Ну, как всегда, — фыркает Модди. — Говорил, что без нас потонут и вообще, после замужества жизнь не кончается, необязательно бизнес бросать. По себе знает, сказал. — Это у него замужество, — презрительно морщится его придирчивая птица и назидательно произносит: — А у нас — союз душ, благословенный Небесами, звучит же? Модди соглашается — и правда, звучит. На венчание, как они в быту обозвали «союз душ, благословенный Небесами», он согласился только полгода назад, решившись на появление татуировки из вязи рун по позвоночнику, что, между прочим, не особо прельщало. И количество сданной для особых чернил крови — то же. Но ради того, чтобы быть связанным со своим чудом из жизни в жизнь, из эпохи в эпоху и не такое стоит перетерпеть. — Ко мне Нео заходил, — меняет резко тему Пугод, когда они лежат в кровати перед сном, поужинав и проведя незабвенный час, отмокая в ванной и тягуче целуясь. Модди, еле касаясь, чтобы не распалить и без того уставшую птицу, ведёт пальцами по перьям, преимущественно задерживаясь на спине, мягко массируя напряжённые мышцы, уговаривая их хоть немного расслабиться. — Чего хотел? — лениво спрашивает он, спохватившись: слишком увлёкся перебором легонько засветившихся пёрышек. — Благословения. — Ответ звучит так серьёзно, что Модди тут же начинает сомневаться, шутка ли это, как он подумал сперва. — На что? — всё-таки рискует спросить он. — Не поверишь, — разомлевший Пугод нехотя втягивает на мгновение крылья, чтобы перевернуться на другой бок и оказаться лицом к лицу, и торжественно сообщает: — На ребёнка. Модди задыхается удивлением и лишь выгибает бровь, безмолвно прося объяснений. — Он спросил, будет ли хорошим отцом. И смогут ли они с Жирафом воспитать достойного человека. Сомневался. Пугод прикрывает глаза, и удержаться и не дотронуться ладонью до его щеки, не оставить поцелуй на лбу — невозможно. Он безмятежно улыбается в ответ и подмигивает. — Я сказал «да». Ну и успокоил, что всё у них будет заебумба, чтобы не смели в себе сомневаться и всё такое… — Ты мне что-то не договариваешь, — проницательно замечает Модди и берёт его за руку, с щекочущим теплом в груди отмечая на безымянном пальце простое обручальное колечко — безделушка, конечно, и это вроде бы так мало значит в сравнении с золотой бесконечностью на его запястье — и в то же время значит всё. — И ничего от тебя не укроешь, — расстраивается Пугод, но по глазам видно — тот доволен. — Он хочет предложить Жирафу взять на воспитание птицу. — Ого, — только и может ответить Модди. Птицы — одни из самых частых отказников, не по количеству, а по виду связи, и по понятным причинам — малое число родителей хотят трястись, ожидая смерти чада в любой момент и дёргаясь каждый раз, когда это самое чадо вдохновенно сообщает о знакомстве с хранителем. А эта парочка… Впрочем, ни один из них никогда не боялся трудностей. Они сами — те ещё трудности друг для друга. — У них получится. — Я так и сказал, — обрадованно восклицает Пугод и, втянув крылья, подбирается поближе, привычно оккупировав плечо и вписываясь в подмышку, как идеально подобранный кусочек пазла. — А ещё Нео хочет тебя в крёстные. — Почему не тебя? — удивляется Модди, невзначай пробегаясь по тёплому боку пальцами — сил просто созерцать в сторонке не было, кажется, никогда. — Было бы логично, ты же птица. Пугод качает головой, не соглашаясь, и только спустя минуту говорит задумчиво: — Всё логично. Птице нужен хранитель, — и добавляет с каплей самодовольства: — Пускай и чужой. А я буду просто… наставником, скажем так. Хороший план? — Весьма, — усмехается Модди и целует его нежно, очарованно ощущая, как к нему доверчиво льнут, тянутся и совершенно точно не хотят ни отпускать, ни быть отпущенным. И это чувство ни на что нельзя променять. Ни на какие богатства, ни на какой успешный бизнес, пусть и жаль расставаться со своим детищем — но служение в храме отнимает все больше и больше сил, и всё чаще он думает о том, чтобы бросить это всё к чертовой матери, найти точку лей-линии где-то в глуши и поселится там, занимаясь лишь сведением баланса. Такое бы сработало, будь он один. Только у него есть птица — коммуникабельное создание, охочее до людей и чужого внимания. И Пугод бы, конечно, согласился тяжело и послушно уехал, только Модди-то знает, что так с ним поступать нельзя. Может, когда-нибудь ближе к старости, лет так через семьдесят? Когда они будут старше, разумнее, более усталыми, куда без этого, когда воспитают не только птицу Нео и Жирафа, но и своего собственного ребёнка, а пока… Пока перед ними своим солнечным светом расстилается вся жизнь в своём разнообразном великолепии. И, прижимая к себе успевшее заснуть чудо, он чётко понимает: Сантос был абсолютно прав. Модди, может, и грешник, и убийца, но ради того, чтобы взлететь с Пугодом, был бы готов угробить десяток птиц — хорошо, что этого не потребовалось и погибла лишь одна. Может, прозвучит цинично, но оно того стоило.