Люди с Овечьего острова

Когда я думаю о тебе, мое сердце наполняется ликованием. Представь, что мы живем на острове на краю мира, где в воздухе висит взвесь из ледяных морских брызг. Он называется Овечий остров. Или, может, Птичий. И никто никогда не хотел его завоевать Я звался бы хëвдинг Эймар, и в мое правление остров процветал бы на зависть всем соседям. Мы с тобой были бы могучими воинами, конечно; но наши имена затерялись бы в сагах и осыпались бы пылью с их страниц по той причине, что, однажды встретив тебя в военном походе, я заброшу сражения и грабежи навсегда. Зачем, когда можно продавать шерсть и снимать по три урожая ячменя в год? Как это возможно в наших широтах? Дядя Торвард был бы жрецом бога плодородия Фрейра, он бы смог. Его прозвали бы Торвард Цветущая ветвь. А за глаза — Торвард Толстое полено. Половина детей в нашем вике была бы его. На праздник весеннего плодородия он проводит ошеломляющий своей чувственностью ритуал на ячменном поле. Женщины и мужчины, молодые и старые, полуголые, украшенные венками, поливающие землю молоком, элем и… В общем, все сочится плодородием. Потом мы всем поселением соберемся в длинном доме, распивая эль восемнадцати сортов, который наварили с трех урожаев предыдущего года, и заедая его пирогами с бараниной, семгой и брусникой. Представь: многие гости и скальды приехали посмотреть на празднование в пиршественном зале Эймара Золотые усы. (Такое прозвище мне дали в двенадцать лет, когда я тайком напился медовухи и не отер губ, а отец, все поняв по моим медовым усам, устроил мне взбучку). Скальды соревнуются в сочинении кеннингов и слагают песни об удивительном резном тереме, который построил и украсил мой муж, великий плотник и корабельный мастер Хельги. Они сочиняют саги о том, как ты побывал у водяного народа и распевают их под треньканье тагельхарпы, а ты, сидя на высоком сидении рядом со мной, ведешь мудрые беседы с гостями. Пирующие замечают, конечно, как я, положив руку на стол, касаюсь своим мизинцем твоего. Ты не прерываешь разговора, но щеки твои немного краснеют, ты наполняешь рог, жадно пьешь и утираешь потемневшие усы. Тебе не кажется, что в зале слишком душно? Я пью следом. Чтобы подразнить чужеземцев, я возьму твою руку и приложусь губами к мозолям на ладони. Я ужасно горд тем, что на этой руке мой перстень. Я горд сидеть рядом с тобой и пить из одного рога, как подобает побратимам или супругам. Домашние уже не обращают внимания на наше милование, но гости притихли. Тогда я снова наполню рог и гаркну: — За Хельги Пешехода! Да, Хельги Пешеход — так звали бы тебя, потому что ты так могуч, что ни одна из наших маленьких северных лошадок не может вынести тебя в седле. Не нравится? Тогда Форелевый Хельги: ведь ты умеешь доныривать до самого дна наших коварных речек и озер, умеешь находить самые рыбные места. Когда ты ныряешь в поток между двумя скалами, я сжимаю челюсти и смотрю, не отрываясь, на воду; белую пену я то и дело принимаю за белую кожу, боюсь, что тебя ударит волной о подводную скалу, и твое изломанное тело проволочет через пороги и выбросит на острые камни. — За Хельги Форелевого! — проревет в ответ праздничная толпа. Мне полагается поцелуй, крепкий и хмельной, вызывающий громкое одобрение присутствующих. Меда и эля выпито немало, и кто-то из гостей осмеливается кивнуть в сторону высокого сидения и спросить у соседа, мол, как так, разве можно?.. Ответ очевиден: посмотрите на наши поля, на наши луга, на наши сети, полные рыбой, на наши погреба, заставленные бочками, на наших румяных детей и нарядных жен — боги одаривают нас своей благодатью, как ни один другой народ, а значит мы с тобой не делаем ничего дурного. Молодежь играет, загадывая и выбирая пару для танцев, старики делятся мудростью; все готовятся с пользой провести ночь праздника плодородия. В другой вечер я бы побился об заклад, что перепью тебя, но сегодня меня пьянят твои глаза с веселыми искорками, твои темно-медные в отсветах огня волосы, переплетенные косичками. Я рад, что гости развлекли тебя разговором и торговыми предложениями. Кажется, завтра мы ударим по рукам с норвежцами? Я не хочу тебя отвлекать, но рад, когда ты встаешь из-за пиршественного стола, берешь меня за руку, ладонь к ладони, брачный шрам к брачному шраму — и уводишь из зала. Гости и домочадцы тоже расходятся, кто парами, кто по трое или четверо. Собаки догрызают бараньи кости под столами. Нескольких захмелевших стариков уносят трэллы. В наших покоях тепло. В квадратном очаге в центре комнаты горит большое смолистое полено. Его хватит на всю ночь. От деревянной лохани, устланной чистой льняной простыней, поднимается пар, и у меня от предвкушения поджимаются пальцы на ногах, а внутри разгораются тлевшие весь день угли. Тяжело падают на покрывало расшитые одежды. Я буду купать тебя. Не спорь, дай мне поухаживать. Мылить и перебирать твои волосы и бороду, массировать виски, разминать натруженные за день плечи и голени. Мы молчим; ты полуприкрыл глаза, но по лукавым ямочкам на твоих щеках я знаю, что ты наблюдаешь. Потом я залезу к тебе, мы расплещем половину воды, я устрою тебя спиной на своей груди, ты откинешь голову мне на плечо… Я глажу тебя по бокам, бедрам, животу, целую шею, охватываю губами ухо, медленно и горячо выдыхая в него. Ты ерзаешь и выворачиваешь голову, требуя поцелуя. Поясницей ты прижимаешься там, где все для тебя уже давно готово. Но мы не спешим. Вода понемногу остывает, а поцелуи и объятья становятся горячее. Ты не замерз? Сейчас быстро вытремся — и в постель. Не засыпай, еще не время. Когда я веду рукой по твоему бедру, мягкий кроличий мех одеяла касается тыльной стороны ладони, и от этой всеобъемлющей мягкости у меня в животе что-то сжимается — и я не сразу решаюсь обнять тебя так, как хочется. Для меня это вопрос чести — ублажить своего мужа на супружеском ложе. В лампадах — не тюлений жир, а купленное у сакских торговцев благоухающее масло. Оно пригодится нам и для другого, но чуть позже. А пока ты располагаешься на мне, и мы самозабвенно целуемся. Твои волосы занавешивают нас пологом, с них течет вода. Я буду сначала легко гладить, потом сжимать бедра, бока, ягодицы, буду убирать от лица волосы, проводя кончиками пальцев по твоему лицу, буду прихватывать пальцами соски. Сначала легонько, но когда поцелуи распалят нас — крепче, до сладкой боли. И вот ты уже чаще отнимаешь свои губы, громко вздыхаешь и прижимаешь мою голову к своей шее или груди. Прости, мой милый, но я слишком тебя хочу — останутся следы. Кожа у тебя уж очень светлая и тонкая; когда весной день прибывает, она вспыхивает веснушками; их все больше с каждым днем, и мне нужно время, чтобы все их перецеловать. Завтра твои плечи расцветут еще и моими поцелуями. Я втягиваю твой сосок в рот, задевая его зубами, и ласкаю языком вверх-вниз и из стороны в сторону. Кончиками пальцев я вожу по волосам на твой груди. Звуки, которые ты издаешь, услаждают мой слух. Ты выгибаешься, твой член трется о мой живот, оставляя влажный след. Выпустив твой сосок изо рта я подую на него. Мои касания снова нежные и невесомые — и твои глаза темнеют, как горизонт перед снежной бурей. Я уже мелко дрожу от сдерживаемого напряжения, но я не дам нам передышки. Я ложусь на спину, располагаю твои колени справа и слева от моей головы и тянусь ртом к головке твоего члена. Я сначала выдохну на нее несколько раз, потом мягко охвачу губами. Тебе нравится смотреть, не так ли? Я чувствую, как подрагивают твои бедра. Знаю, что тебе хочется погрузиться в меня по корень и замереть так. Мой затылок лежит на постели, и я не смогу отстраниться — ты думаешь об этом, я знаю. Я хорошо умею задерживать дыхание, а тебе сейчас не потребуется много времени. Хочешь? Или лучше так? Я дотягиваюсь до незажженой лампады, окунаю пальцы в масло и провожу ими между твоих ягодиц. Куда тебе больше хочется: вперед или назад? — Да, да, да, пожалуйста, — шепчешь ты и беспорядочно елозишь. Я никогда не смогу тебе отказать. Двумя пальцами, изнутри, я будто подталкиваю тебя к своему рту. Твои горячие, влажные от пота бедра сжимают мою голову, семя заливает мне рот и бороду. Я умоюсь и принесу кувшин бодрящего отвара. Стоит тебе отдышаться и вытереть усы, ты набрасываешься с поцелуями, крепкими, как выдержанный эль, от таких на губах могут остаться синяки. — Теперь ты меня, — прошу я и ложусь животом на меховое одеяло. Я положу руки под голову, а если мне захочется коснуться себя, ты меня остановишь. Я хочу, чтобы это было долго. Ляг на меня сверху, держи меня, наполни собой. Какой ты горячий! Какой сладкий. Останься, останься со мною так навсегда, мне так хорошо с тобой. Так слепяще хорошо, что я вою, мучительно желая слиться с тобой еще теснее и в исступлении забываю дышать. Стук твоего сердца отдается в моих ребрах. Я проснусь раньше тебя, обниму покрепче и буду лежать без единой мысли в голове. Когда ты спишь, я слушаю твое дыхание и подстраиваю вдохи и выдохи под твои. Утром я люблю вылить на себя ведро колодезной воды и полупить мечом соломенное чучело или помахаться с кем-нибудь из дружины. Я знаю, что ты давно стоишь под навесом у стены дома и смотришь. Солнце едва пробивается сквозь туман, изо рта идет пар. Мелкие снежинки вокруг твоей головы иногда вспыхивают ледяными искрами и ложатся на меховой воротник. Эта накидка хорошо пахнет, под нее приятно запускать руки, обнимая тебя за бока; а ты такой теплый и смешливый, что мне почти не стыдно лапать тебя холодными руками. Я до сих пор чувствую, как ты меня вчера растянул, и мне хочется еще. Но давай разомнемся, будет нам другая потеха! Ты сражаешься топором и щитом, я — мечом, но мы давно знаем стиль друг друга, чтобы как следует попотеть. Хоть утро и морозное, но день будет солнечным и теплым, и ты уже снял меховой плащ и остался, как я, в рубашке. У меня есть преимущество: я вижу, как ты смотришь на меня полуодетого, и специально играю мышцами, чтобы тебя отвлечь. Я уже почти чувствую твои прикосновения и поцелуи на каждом моем шраме, на каждой линии татуировок… Возможно, моя тактика отвлечения несовершенна. Я потерпел поражение, но быть пораженным тобою — радостно. Я обтираю шею горстью снега, который еще не растаял в тени у плетня. Холодные капли щекотно текут мне за шиворот, рубашка намокает на груди и прилипает к телу. Мне нравится, как ты на меня смотришь. — Торун умеет так? — спрашиваешь ты и показываешь прием, которым я чуть было не застал тебя врасплох. — Я показывал, у нее здорово выходит, но надо еще тренироваться, — отвечаю я. — Она просто валькирия какая-то. Ты только одобрительно хмыкаешь в ответ. После нашего второго похода ты покинул меня, а вернулся уже с ней. Я точно знаю, что Торун мне не кровная дочь, но ее сходство со мной озадачивает и заставляет сочинять самые невероятные легенды. Люди рассуждают так: Локи мог принять женский облик, зачать и родить — кто знает, может, и Форелевый Хельги — из рода асов и способен на подобное? Когда я думаю о тебе, мое сердце наполняется ликованием.