Рубины и стекло

Все случается опять. Снова и снова. И снова. И снова. И каждый раз заканчивается наихудшим образом. По вине Лу Гуана. Косвенно или напрямую. Всегда из-за того, что он посмел просчитаться. Не подумал. Не уследил. Не остановил. Чэн Сяоши лежит перед ним, а на рубашке его, помятой и разодранной, а на коже его, молочно-белой и тонкой, а на лице его, живом и юном, рассыпались, размазались и раскрошились мелкими кусочками рубины. Ярко-красные, мутные и блестящие, ограненные и грубо сколотые, они были везде: на нем, под ним и рядом с ним; куда ни глянь — все окрашено алым, сверкает и искрится, переливается на солнце, и Лу Гуану кажется, что Чэн Сяоши — произведение искусства, что его можно поставить прямо в Лувр, потому что картинка перед ним — завораживающая и пугающая одновременно — была безупречна. Лу Гуан пытается вздохнуть, но в нос бьет въедливый запах железа. Рубины не должны пахнуть железом. Чэн Сяоши силится что-то прохрипеть. С губ его, тонких и потрескавшихся, вместо слов срывается горсть камней. Лу Гуан моргает. Нет, что-то не так. Слишком много красного, слишком странно выглядит Чэн Сяоши в россыпи драгоценностей. Лу Гуан подходит ближе. Ловит безумный, полный боли взгляд покрытых сеткой лопнувших сосудов черных глаз. Понимает, что Чэн Сяоши лежит в луже собственной крови. Из груди его, протаранив кожу насквозь, торчат осколки ребер. Бежевых, с налипшими ошметками мяса и легких. Чэн Сяоши смотрит на Лу Гуана, на свою вывернутую наизнанку грудь и рубиновые брызги, и на лице его, меловом и стремительно теряющем все краски, застывает чистейший ужас. Чэн Сяоши скребет пальцами землю, поднимает трясущуюся руку и скрюченными судорогой пальцами касается торчащих костей. Давит на них. Пытается втолкнуть обратно. В уголках его глаз собираются слезы. Он открывает и закрывает рот, но в горле раздается только глухое бульканье, а слова, обратившись безмолвными камнями, с чавкающим звуком прорываются наружу. Лу Гуан ничком падает рядом. Под его коленями рубиновыми брызгами разлетается кровь. Не понимает, что чувствует. Понимает, что полумертвому телу, лежащему перед ним, очень и очень больно. Понимает, что полумертвое тело, лежащее перед ним — Чэн Сяоши. Его Чэн Сяоши. Лу Гуан задыхается. Задыхается и Чэн Сяоши. Он хрипит, выцарапывая себе каждый вдох, и пробитая грудина ходит ходуном. Чэн Сяоши пытается согнуть ноги. Шевелится только одна. Та, что отчего-то кажется короче. Вторую ногу получается слабо приподнять. До колена. Все, что ниже — остается на земле. Лу Гуан отворачивается. Его рвет завтраком и желчью. Кровью. Ничего бы из этого не было, если бы он заставил Сяоши остаться дома. Ничего бы не было, если бы он запер его дома. Ничего бы не было… Ничего не было. Не было, не было, не было. Не было, и не будет. У Лу Гуана есть фотография. Есть сила и твердое желание разбить стеклом и эту реальность. Лу Гуан глупо смотрит на Чэн Сяоши. Чэн Сяоши смотрит в ответ, и мелькает в его полубезумных, без остановки вращающихся глазах обреченное понимание. Он не доживет ни до следующего дня, ни даже до приезда скорой. Пробиты легкие. Дальше — асфиксия, остановка сердца и смерть мозга. Долгая и мучительная. Лу Гуан знает, что ему страшно. Им обоим страшно. Он делает, что должен. Он избавляет Чэн Сяоши от страданий. Смыкает трясущиеся руки вокруг хрупкой шеи. Под пальцами чувствуется слабое биение сбоящего, умирающего сердца. Первый порыв Лу Гуана — одернуть кисти. Позвонить в скорую, зажать раны Чэн Сяоши и притвориться, что все будет нормально. Хорошо. Что они оба переживут этот день. Широко распахнутые стеклянные глаза Чэн Сяоши безотрывно смотрят на него. Лу Гуан приказывает себе собраться. У него есть еще один шанс. И у него, и у Чэн Сяоши, и у их общего светлого будущего. Под пальцами хрустит трахея. Трещат кости, трещат по швам жизнь Лу Гуана и эта реальность. Чэн Сяоши тянется к его лицу. Ничего не выходит. Тело отказывается слушаться. На его щеки, перечеркнутые штрихами темных волос, падают стеклянные слезы. Смешиваются с рубиновыми разводами, стекают вниз по остывающей коже и впитываются в черную землю. Лу Гуан думает: прости. Он думает: прости. Думает: ппростипроостипромстипросотипростгипростии. Чэн Сяоши извивается под его руками. Кажется, Лу Гуан делает ему больно. Лу Гуан не знает, как правильно убивать. Он лишь сильнее давит на чужое горло. Давит. Давит. Давит еще и еще. Пока не слышит звонкий хруст. Пока глаза Чэн Сяоши не стекленеют окончательно и не закатываются наверх. Пока Лу Гуан больше не чувствует долбящее о его пальцы кривое сердцебиение. Он не может разжать руки. Кажется, они намертво приклеились. Лу Гуан наклоняется к Чэн Сяоши. Его кожу не опаляет горячим дыханием. Не опаляет сбившимся дыханием. Не опаляет размеренным, тихим или тяжелым дыханием. Его, блять, вообще ничем не опаляет. Лу Гуан слепо находит чужие губы. Касается поочередно верхней и нижней. На его языке остается привкус крови. Чэн Сяоши в рубиновом гробу рассыпается стеклом.