чувства (и снег)

      Мелкие колкие снежинки цепляются за курчавые волосы, что неприятно липнут ко лбу. Крошечные холодные капли хочется слизать с губ, но Майк знает, что потом об этом пожалеет, потому что в ответ те покроются сухой коркой, которую когда-то давно он любил обдирать и искусывать на завтрак, обед и ужин, а Эл — тогда еще Эл — ворчала между поцелуями о том, как это неприятно, а ему, наверное, еще и больно.       Ему не было больно. Вернее, не так.       Майк чувствовал боль, но совсем по другим причинам. Тогда он не понимал, что это за горчащее чувство, пряно оседающее в легких и на сердце. Через пару лет он его легко путал с привкусом никотина, остающимся после сигарет, разделенных на двоих с Мэйфилд.       Сейчас Майк бы его не спутал ни с чем другим — эта рваная рана в груди, которая никак не заживает и противно липко ноет, никак не похожа на сигаретную горечь. Она преследовала его годами, мерещилась улыбкой Эл в редкие телефонные разговоры, била под дых всякий раз, когда взгляд застревал на детских рисунках, висевших на стенах его комнаты и заполонивших подвал.       Холли их не снимала даже тогда, когда подвал перешел в ее безраздельное пользование, ей тоже нравились рисунки Уилла.       Ей тоже нравился Уилл.       Нет, не так.       Майку Уилл не нравился.       Проблема в том, что…       Затылок обжигает колючей болью, когда отворяется дверь, и он шипит, хватаясь за него.       — Уилер, еще чуть-чуть и станешь похож во-о-он на него, — хмыкает Макс, конечно, даже не думая извиняться. Она проскальзывает мимо, садясь рядом и кивком головы указывая на снеговика, которого слепила Холли с подружками пару дней назад. — Ты чего тут спрятался?       — От тебя же и спрятался, — ворчит он, вновь прикрывая глаза и забываясь в ощущении того, как к ресницам липнут пушистые снежинки.       — А я все равно нашла, какая жалость, — хмыкает Мэйфилд без капли сожаления в голосе. — Ты не можешь вечно прятаться, ты же это понимаешь?       — Я… да не прячусь я, — все равно спорит Майк, хоть и знает, что с Мэйфилд это бесполезно — слишком хорошо она его знает.       — Ага, попробуй в следующий раз добавить в голос чуть больше искренности. Ну не покусают же они тебя! — ему даже не нужно смотреть на Макс, чтобы знать, что та сейчас закатила глаза и медные ресницы едва не коснулись бровей.       Ее бок приятно греет промерзшие насквозь кости, но вместе с тем напоминает, что они действительно насквозь промерзли и теперь размораживаются с колкой потрескивающей болью.       Майк не может даже предположить, сколько он вот так сидит, пока где-то в доме суетится мама, болтающая с Уиллом и Джейн в перерывах между готовкой ужина, на который придут еще Хоппер и Джойс, наверняка останется Макс, с самого утра не дающая ему покоя, громко трескуче болтающая в перерывах между песнями, сменяющими друг друга на кассете, притащенной ей же.       Если он скажет, что его это бесит, то солжет самому себе. А себе Майк зарекся лгать еще пару лет назад, когда поцеловал Уилла в один из вечеров еще до победы над Векной, но, мучимый сомнениями, сам же и оттолкнул.       Тогда он впервые в своей жизни оттолкнул Уилла так, что остатки былой дружбы пришлось собирать по крупицам, судорожно склеивать, но, конечно, в спешке не все осколки удалось поставить на место.       А было ли оно, это место?       Мэйфилд тогда его едва не убила. Она действительно стучала по его груди кулаками, словно одних жалящих слов было недостаточно.       Словно сам Майк не понял тогда впервые и навсегда — можно не договаривать другим, выдавать менее горько-полынную полуправду, но врать себе не получится.       Тогда Майк понял, что ему нравится Уилл.       Нет, не так.       Майку Уилл не нравился.       Проблема в том, что Майк Уилла любил с самого детства.       Проблема в том, что Майк любил не только Уилла.       Проблема в том, что Уилл и Джейн, стоило им победить Векну, вместе с Джонатаном, Джойс и Хоппером уехали вновь, в этот раз — слишком надолго.       Джейн, уже не Эл, необходимо было адаптироваться к нормальной жизни и изучать свои силы.       Уиллу необходимо было забыть все эти изнаночные ужасы и вспомнить, как вообще эта нормальная жизнь выглядит.       Майку необходимо было вовремя подумать своей головой, чтобы не потерять двух любимых людей разом.       — Уилер, не покусают. Зато я могу, — и Макс показательно щелкает зубами перед его носом, — для чего ей приходится сильно вытянуться, — возвращая его в настоящее.       В то самое настоящее, в котором Майк знает свою боль на вкус. За долгие четыре года он изучил ее, как опытный сомелье, смаковал каждое рваное движение, когда проворачивался в его груди тупой ржавый нож во время очередного телефонного разговора с Джейн — или изредка — с Уиллом.       Первые несколько таких были насквозь пропитаны липкими лживыми извинениями — лживыми потому, что Майк тогда сам не знал, за что извинялся в первую очередь.       Возможно, за себя.       — Не посмеешь, я тебе зубы выдеру, — растягивает он в ответ губы в улыбке, уже чувствуя, как те ссохлись и пошли влажными от снега трещинами.       — Ну и сиди, пока не заработаешь воспаление легких, — хмыкает та в ответ, отряхиваясь от снега.       Это первый за эту зиму снег.       И это первая зима, которую Майк встречает уже не будучи школьником.       Снежинки продолжают липнуть к ресницам, по коленям вновь бьет острым холодом, стоит Макс перестать их греть своими ногами, а он отчаянно пытается не вслушиваться в голоса, что едва слышны из-за закрытой входной двери.       Майк знает свою боль — Майк изучал ее долгих четыре года, Майк ее принял, Майк ее отпустил.       По крайней мере, ему очень хочется так думать.       Взгляд цепляет рваные края крон деревьев, на которых совсем не осталось листвы, и нестерпимо хочется надеть наушники, в которых будет завывать кто-то вроде Элиса Купера, потому что именно его они с Эл слушали на расстоянии телефонного провода.       Тогда еще Эл, для него — Эл.       С годами Майк хорошо понимает все свои прошлые ошибки, что никак не уберегает его от новых, потому что в нем нет даже зачатков рефлексии — так однажды едко роняет Макс через пару месяцев после отъезда Уилла и Эл.       Джейн.       Именно от нее ему чуть не прилетает по затылку во второй раз, но он успевает вовремя дернуться, стоит услышать дверной скрип. И почти мгновенно жалеет — быть может, эта пряная боль, точно приятная неожиданность, растекающаяся по внутренней стороне черепа, отрезвила бы его.       — Майк. Макс сказала, что ты не хочешь заходить, — вместо боли затылок обжигает дыханием, Джейн садится рядом, укутанная в пальто его отца.       Никто не ожидал, что снег пойдет так скоро, и у Уилла с Джейн просто не оказалось подходящих вещей.       — Я не… я хочу, — выдыхает он устало, косится на хрупкое плечо, с которого сползает черная плотная ткань, не зная, имеет ли право прислониться к нему.       Именно такой он ее помнит до сих пор — хрупкой, тонкой, в одежде с чужого плеча, и за этим обманчивым образом скрыта невероятная сила, пробирающая до костей.       — Но не могу.       — Не можешь… встать? — Джейн недоуменно хмурится, взгляд цепляется за тонкие брови, невольно сползает ко вздернутому носу, соскальзывая наконец к губам, покрытым липким блеском.       Майк думал ровно до этого момента, что боится встречи, этой первой за четыре года встречи, после ссор, после примирений, после долгих трескучих телефонных разговоров, редких с Джейн и почти единичных с Уиллом, но, на самом деле, самый главный, самый липкий и самый мерзкий страх был другим — посмотреть на кого-то из них вновь и… почувствовать.       Вновь почувствовать, как легкие топит в этом обжигающе-горячем приторном сиропе из странных чувств, которые ему бы больше не чувствовать, ему бы от них избавиться.       Майк знает свою боль — Майк изучал ее долгих четыре года, Майк ее принял, Майк ее отпустил.       По крайней мере, ему очень хотелось так думать.       Майк так сильно никогда еще себе не лгал.       А себе Майк зарекся лгать еще пару лет назад, когда поцеловал Уилла в один из вечеров еще до победы над Векной, но, мучимый сомнениями, сам же и оттолкнул. Когда разрушил окончательно и без того хрупкие отношения с тогда-еще-Эл. Когда разбил в стеклянное крошево дружбу с Уиллом и       самого       себя.       — Я… помнишь, мы… т-ты как-то говорила о том, что в новой школе был парень… Джейк, кажется, да? Он тебе нравился, — мысль наскакивает одна на другую, потому что взгляд Джейн, сладкий, цвета патоки, липнет к его переносице, и она смотрит так внимательно, словно тоже вспоминает прошлое, где не было тонкой натянутой нити телефонного провода, где были угрозы для жизни, горчащая на языке опасность, которую они растворяли в легких поцелуях.       Майку нравилось целоваться с Джейн.       И Майку понравилось целовать Уилла.       — Майк, ну конечно я помню Джейка, — Джейн закатывает глаза, и это такой слишком знакомый жест, слишком мэйфилдский, что внутренности щекочет от этой неправильности. — Макс еще год! — целый год! — говорила о том, какой смешной парой мы бы были. Джейк и Джейн.       — Да, но дело не в этом. Он тебе нравился, хоть и был мудаком, и ты знала это, и знала, что это неправильно, но…       — Ты же сам тогда мне сказал, — ее тонкие пальцы вдруг цепляют его запястье, и взгляд вновь застревает на карамельных ресницах. — Что это нормально. Что если он мне нравится, значит, для того есть причина. И только мне решать, стоит ли оно того, — ее голос становится вдруг чуть ниже, тише, но не сбавляет звонкости, точно колокольчик, чья вибрация отдается где-то у него под ребрами.       Майк так сильно никогда еще себе не лгал.       — И я не понимаю, к чему ты вспомнил Джейка. Это же было сотни тысяч лет назад. Как это связано с тем, что ты мерзнешь тут?       — Снег идет, — пожимает плечами Майк, кривя губы в горьковатой усмешке. — Вот, любуюсь.       — Напишешь потом об этом песню? — Джейн улыбается широко, обнажая зубы, и до переезда она почти никогда не делала так — не была столь искренней, столь смелой в проявлении эмоций.       Майк понимает — в ней стало не больше чего-то мэйфилдского, а чего-то ее собственного, того, что раньше он мог наблюдать лишь в полумраке ее собственной комнаты между сладкими липкими поцелуями.       — О снеге? Я не настолько поэт, и такое дерьмо никто не будет слушать, — качает головой он.       — О нас, — Джейн улыбается. — Ты же писал песню для Стейси? Чем я хуже? А еще Макс сказала, что ты задолжал мне несколько Зимних балов.       — «Макс сказала»? — Майк закатывает глаза, не удержавшись. — А ты по-прежнему только ее и слушаешь?       — Вообще-то это ты отобрал у меня лучшую подругу, Майк! — Джейн притворно хмурится, надувая щеки, и в этот момент так напоминает ту маленькую девочку, у которой бритый затылок, глаза-бусины и нос-кнопка, что его пробирает дрожью до самого позвоночника.       — Она сама ко мне прилипла! — возмущается он в ответ, но все же продолжает: — Ну так, да, задолжал, и что?       — Потанцуем? — глаза Джейн — его Эл — сверкают ярче снежинок вокруг, и он просто не в силах отказать.       Пальцы цепляют тонкую талию под тяжелым отцовским пальто, между ними кружится пушистый снег, а изнутри вновь затапливают этот обжигающе-горячий приторный сироп, полный чувств, каждому из которых теперь он может дать точное название.       Страх — горчащий на языке страх перед неизвестностью, что ожидает его за закрытой дверью, где Уилл наверняка помогает маме накрывать на стол, Уилл, с которым Майк пересекся взглядом всего раз.       Боль — липкая и терпкая боль от осознания, что однажды по собственной глупости он потерял сразу двух любимых людей, а теперь вместо них перед ним незнакомцы. Особенно Уилл.       Радость — щекочущая легкие радость, сладкая и шипучая, предвкушение встречи, наслаждение разговором с Джейн — его Эл — в котором он может не только слышать этот звонкий голос, пробирающий до костей, но и видеть этот сладкий точно патока взгляд, липнущий к переносице. И, изредка, его ссохшимся обветренным губам.       Вина — прогорклая вина за то прошлое, которое он не в силах изменить, только принять, только смириться.       А еще…       Как первый снег всегда приходит неожиданно и одновременно так ожидаемо, так Майка с его приходом прибивает осознание — он любит Джейн Хоппер.       Она жмется щекой к его куртке, кружась в нелепом дерганном танце под хруст снега.       Снежинки липнут к ресницам и носу, но Майк чувствует только это обжигающее тепло, разливающееся по венам от осознания, что сейчас он обнимает ее — ту самую девчонку с бритым затылком, глазами-бусинами и носом-кнопкой, в одежде с чужого плеча, тонкую, но оглушающе сильную.       Его Эл.       Джейн Хоппер, что за эти четыре года стала не только девушкой, которая ему нравилась, но и кем-то гораздо большим.       Его… подругой?       Ему не нужен кассетный плеер, чтобы в ушах звенел чертов Элис Купер.       Улыбка совершенно против воли растекается по его губам.       Джейн поднимает свой сладкий точно патока взгляд и улыбается в ответ.       Он напишет для нее эту чертову песню. Не про снег — про них.       И самое главное чувство — боль, которую он изучил, распробовал на вкус, наконец растворяется вместе с ошибками прошлого, о которых ему непременно напомнит пряно-ехидная Мэйфилд или колкий настороженный взгляд Уилла.       Но сейчас перед ним Джейн, что его ошибки прошлого прощает.       А, значит, он и сам может себя наконец простить.       — Я вернул долг?       — Пока еще нет, — Джейн хитро улыбается. — Но если мы останемся тут еще хотя бы на пару минут, то ты точно заболеешь, и Макс нас убьет.       — Или моя мама, — весело хмыкает он в ответ, но не спешит расцеплять эти теплые до ломоты в пальцах объятия. Между ними вьются пушистые снежинки, что нестерпимо хочется ловить губами, но тогда они пойдут корками и Джейн будет ворчать о том, как это неприятно, а ему, наверное, еще и больно.       По крайней мере, Майк очень надеется на это.       Это первый за эту зиму снег.       И это первая зима, которую Майк встречает будучи полностью искренним перед самим собой.       От этого в груди разливается тепло.       Джейн открывает чуть скрипучую входную дверь и тянет его внутрь — в его новую неизвестность.