Карманы

—Кушай, Эбби, кушай!—улыбается Оливер, наблюдая за его ухудшающимся мандражом.—В здоровом теле здоровый мозг, да? А мозг тебе ой как не помешает... Зип и Эдвард звучно смеются, ненавязчиво задевая стол. Кто-то из них—у Эбби всё плывëт перед глазами—пускает самолëтики в проходящих мимо учеников и сыпет злыми комментариями. С ними страшно находиться, но он вынужден: Оливер не спускает с него глаз и не желает, чтобы он смешивался с остальной массой людей для насмешек. Для Эбби у него всё особенное, изощрëнное: вода на аккуратных конспектах, несъеденный ужин за шиворот и снотворное в чëм угодно. —А если я не съем, ты... ты на меня выльешь?—опасливо спрашивает Эбби, прячась от взглядов чужих друзей. —Непременно!—обещает Оливер. Здесь, в столовой, они явно отличаются от остальной толпы, и его непринадлежность к ним становится очевиднее. Тройка за его последний тест по математике грозится продырявить портфель, а вместе с ним, вероятно, его голову, если только Оливер не вступится за него. его подначивают: Зип подходит со спины, хлопнув его по спине, наклоняется к его рюкзаку и принимается рыться в нём так, будто она не знает об этой дурацкой оценке. Он не может обернуться и остановить их, он должен сидеть за столом с какими-нибудь фриками и неудачниками, опять оплакивающими гибель одного из своих товарищей, но его пустили на целую пропасть выше. За стол к любимчикам. —Эй, полегче, Зип,—хмурится Оливер. —У бедняжки на нервной почве аппетит пропал, еле заставляю есть. Довольно, не все же родились с головой на плечах. У Эбби вон классные ножки—может, помогут ему сбежать, когда его решат ëбнуть. Зип разочарованно вздыхает и отходит от его скамейки, продолжая хихикать и перемигиваться с Оливером. Еда не лезет в горло, его тошнит, и он бы с огромным удовольствием отказался от второго, но у него здесь свои собственные правила: в комнату отпустят только после того, как он в большей или меньшей степени добровольно доест, решит парочку примеров и позволит звонко чмокнуть себя в лоб—ну, вообще, его никогда не спрашивали. Если бы и спрашивали, он бы не отвечал. Не при людях, не тогда, когда на жалость нет никакой надежды. Оливер не наигранный образ для людей и запугивания, нет, он такой всегда: когда лежит у него на постели и кидает мячик в стенку, когда смеётся над его широкими шортами и когда приглядывает за тем, как он учится и спит. У него холодные руки и вечная широкая улыбка, у него шарик с ледяной водой за спиной и не меньше пяти тараканов в кармане. Ничего. Пока тараканы не сожрали его бумажное сердце, Эбигейл с вероятностью в три нервных срыва, делëнных на четыре панические атаки, сможет всё это выдержать. Выбора у него нет: без Оливера ему не справиться. с Оливером страшно и непонятно, без Оливера—ещё хуже. Без Оливера его труп бы уже гнил в каком-нибудь классе, потому что он непроходимый тупица: не может толком ничего выучить, сколько бы ни сидел за своими тетрадками; не может толком завести друзей, не может спастись от чужих насмешек. Оливер выручает, протягивает длинные руки, обнимает после троек, регулирует поведение Зип и Эдварда, и, если нужно, вешает его на фантомный позорный столб и отчитывает до тех пор, пока он не просит о пощаде задушенным голосом. Суп уже остыл. Холодная жидкость неприятно сковывает глотку, заставляя закашляться, но Эбби героически проглатывает последние несколько ложек, не дожидаясь подзатыльников или чего похуже. В комнату он идёт на ватных, подгибающихся ногах—высокий и сильный, Оливер держит его за плечи длинными цепкими пальцами и толкает на жëсткую кровать. Зип и Эдвард, кажется, остались там, за дверью, слава богу. Слава богу, теперь у его угрозы одно лицо, теперь она чётче. Угроза запускает руки в его волосы, укладывая его голову на подушку. Оттягивание прядей закономерно становится очень болезненным, и Эбби сжимается от страха. Ему вот-вот плюнут в лицо, Оливер сейчас вытащит откуда-нибудь листок с примерами или запустит вшей на кожу головы, громко улюлюкая и тыкая ему в лицо указательным пальцем. Чужие ладони сомкнутся на его тонкой шейке, и всё закончится неслышным всхлипом. Правая рука Оливера вдруг оказывается на его талии, в ней точно что-то есть: большой и средний палец что-то держат, что-то впивается в его бледную кожу. на его спине очерчивают ровные круги чем-то холодным, иголка на предмете доходит до самого позвоночника и продирается сквозь внутренности наружу. Бежать из собственной комнаты некуда. Бежать от Оливера—тем более, он здесь везде: в бассейне, у доски на математике, в библиотеке, в столовой, в своей комнате, в его, Эбби, спальне, в голове, кишечнике, страшных кошмарах и спокойных снах. —Угадай, чем тыкаю,—шепчет ему в самое ухо. —Циркуль,—несмело предполагает Эбби. —Скучный!—тянет он. —Мог бы дать мне повод ткнуть тебе в висок. —Не хочу... Не хочу в висок... Холодный металл пропадает: его заменяют тëплые руки, удерживающие на месте, лапающие там, где не следовало бы, опасно оттягивающие резинку коротких шорто, крутящиеся где-то в области груди, где-то в области мозга, где-то в области, которую нельзя ощутить: за гранью восприятия, там, где их нельзя достать. искать защиты не у кого, и Эбби приходится всхлипывать в грудь причины слëз. —Хорошо!—легко соглашается Оливер.—договорюсь с Мисс Циркуль, чтобы в случае чего вырвала тебе сердце. Эбби не знает о нём совсем ничего, он одна большая загадка, покрытая белой рубашечкой, Эбби некуда давить, не о чем с ним разговаривать, нечего ему предъявить. остаётся только обхватывать его и в панике надеяться, что Оливер—тот, заботливый Оливер, который целует его, обнимает, кормит с ложечки и гладит по голове—когда-нибудь спасёт его от самого себя. Он может, он знает, он умеет: он однажды заслонил его собой, когда над ним уже занесли огромный канцелярский нож. Оливер однажды спас его малоценную жизнь, и он, конечно, ему за это обязан. у Оливера небольшой шрам на плече—учителя не успели вовремя остановиться, леденцы в кармане и, быть может, бьющееся сердце в непрочной грудной клетке—последний оплот чего-то человеческого. Того, что горело в нём, когда он держал лицо Эбби в своих ладонях и долго-долго шептал ему, что любит его.