***
Юнги стоит на смотровой площадке маяка, подставляет лицо холодному ветру, разглядывает неспокойную морскую гладь. Он сбежал сюда сразу же, как Пак Чимин поднялся на второй этаж. Здесь, на высоте сорока метров над землей, где кажется, что ты можешь дотянуться до неба, где мирская суета стихает, позволяя слышать только свои мысли и голос сердца, Юнги может выпустить эмоции и успокоиться. Он десятки, а может, и сотни раз за последние три года стоял здесь, пытаясь заглушить тоску разбитого сердца. Именно здесь громче всего плакала его душа. Именно здесь он однажды отчаянно колотил руками по облезлым стенам маяка до тех пор, пока не содрал до крови кожу. Именно здесь он потом лежал на холодном полу, прижимая к груди колени, и рыдал. Громко, протяжно, как раненый, брошенный погибать зверь. Ненужный. Жалкий. И одинокий. Юнги бросает взгляд вниз, на маленький домик, где прямо сейчас на втором этаже находится Пак Чимин. Что он делает? Возможно, раскладывает свои нехитрые пожитки на прикроватной тумбочке. Возможно, смотрит в мансардное окно, из которого видно море. А быть может, там, в той маленькой комнатке со скошенной крышей, он прямо сейчас глядит на скромно застеленную кровать в углу и вспоминает, как однажды на ней было неудобно и тесно, но до мурашек восхитительно… Юнги прикрывает глаза. Чувствует, как на кожу падают маленькие капли начинающегося дождя. Хочется кричать. Да, как прекрасно было бы сейчас закричать во весь голос, как он делал множество раз, тогда, три года назад, выпуская из себя боль и отчаяние. Но он сдерживается, потому что не знает, не услышит ли его крик человек там, внизу. Человек, которому совершенно не нужно знать, что Юнги до сих пор больно… Он спускается вниз и возвращается в дом спустя почти час, перед этим включив маячный фонарь и проверив сирену. Промокший до нитки, но немного пришедший в себя после нежданной, нежеланной встречи с прошлым. Юнги мог бы торчать на маяке до глубокой ночи, лишь бы не видеть больше Чимина, но ему нужно позаботиться об ужине, чтобы господин инженер не остался голодным. Он входит в собственный дом, как вор, озираясь вокруг в напряжении, и выдыхает с облегчением, когда не видит Чимина на первом этаже. Проскальзывает в свою комнату, принимает душ, переодевается. Мнётся у дверей, держась за ручку не менее минуты, прежде, чем выйти в гостиную, совмещённую с кухней. Снова немного расслабляется, когда находит её пустой. Когда готовит простой ужин, неосознанно вслушивается в звуки, доносящиеся сверху, но их почти нет. Лишь пару раз скрипнул стул и, кажется, открывалось окно. Внутри всё стянуто жгутом напряжения от мысли, что в любой момент Чимин может спуститься вниз. Юнги в любой момент может услышать его голос. Увидеть его лицо. Почувствовать его чёртов запах. Юнги кажется сном или галлюцинацией то, что спустя три года этот человек снова здесь. На его острове. В его доме. В его жизни. Этого не должно было произойти. Юнги этого не хотел. И одновременно хотел больше всего на свете. Когда еда уже стоит на столе, Юнги бросает взгляд на лестницу. Чимин так и не спустился, и Юнги теряется, не знает, что делать с ужином. Мнётся в растерянности, но всё же собирается с духом и медленно поднимается на второй этаж. Каждый шаг наверх сопровождается гулким ударом сердца. Уже стоя у двери, за которой находится Чимин, он выдыхает громко и больно, потому что поверить не может, что вновь будет вынужден смотреть в эти глаза. Ненавистные глаза. Самые красивые глаза, которые он когда-либо видел в жизни. Юнги стучит, ждёт и, когда за дверью раздаётся запоздалое «да», открывает её, но не ступает за порог. — Кххм, — смотритель прочищает горло, бросает короткий взгляд на Чимина, который сидит за столом и прячет под ладонями какой-то блокнот. — Я накрыл ужин. Внизу. Вы… Вы спуститесь? — Да, — получает лаконичный ответ. — Спасибо. Юнги кивает головой, тихо прикрывает дверь, выдыхает зажмурившись. На ватных ногах идёт вниз. К моменту, когда Чимин спускается следом, смотритель успевает сложить на поднос порцию еды для себя, чтобы поесть в комнате. Юнги держит несчастный поднос в руках, чувствуя, как мерзко вновь дрожат пальцы, как спирает в груди от волнения, как горит лицо. Он смотрит на Чимина и безумно хочет уже уйти, но ноги словно прирастают к полу, когда он видит, как его гость, бросив взгляд на поднос, а затем на накрытый стол — накрытый на одного человека — хмурит брови, поджимает губы, вцепляется руками в края своей кофты. — Я буду один ужинать? — непонимающе спрашивает Чимин. Юнги лишь кивает головой, не способный вымолвить ни слова, проклиная себя за слабость, и лишь крепче сжимает металлические края подноса, чтобы он, не дай бог, не выпал из слабеющих рук. — Понятно, — разочарованно выдыхает Чимин. Юнги наконец-то отрывает ноги, которые словно свинцом налиты, и неуклюже шагает в свою комнату. Но уже у самой двери останавливается, когда режущий сердце на лоскуты голос снова разрывает тишину гостиной: — Раньше мы вместе ужинали. — Не буду Вам мешать, извините, — бормочет Юнги, не обернувшись, и скорее скрывается в собственной спальне, из которой не выходит до самого утра.***
Как бы Юнги не хотелось исчезнуть с лица земли или стереть с неё свалившегося на его голову Пак Чимина, контактировать им всё же приходится. Утром, после завтрака, который инженер вновь ест в одиночестве, смотритель сопровождает Чимина на маяк. Юнги рад, что ему не нужно ничего говорить, не нужно показывать, где располагается оборудование, не нужно объяснять правила безопасности, потому что Чимин всё это уже знает. Потому что Юнги уже всё это рассказывал три года назад, когда инженер Пак впервые приезжал с той же целью — проверить, всё ли на маяке работает, как должно. Погода за ночь испортилась ещё сильнее, поэтому пока они бегут от дома до маяка несчастные пятьдесят метров, успевают вымокнуть. И если Юнги предусмотрительно надел высокие сапоги и дождевик, то Чимин в своей короткой куртке и замшевых слиперах выглядит сейчас невероятно не к месту. Оказавшись в сервисной, Чимин сразу стягивает с себя мокрую куртку и вешает её на одинокий крючок на стене. Он встряхивает волосами, и с мокрых прядок летят капли воды, зачёсывает их назад, открывая лоб. Юнги мог бы залюбоваться этим бесспорно красивым и открытым теперь лицом Чимина, но внимание его сосредоточено на другом — под курткой у того надета лишь одна футболка, в которой работать на маяке несколько часов в такую погоду точно нельзя. Юнги тихо вздыхает и, не сказав ни слова, выходит и бежит обратно в дом. Сорвав с вешалки у двери тёплую парку, он на секунду замирает, испугавшись своего намерения. Нормально ли принести Чимину куртку? Не будет ли это воспринято неверно? Не посмотрит ли Чимин на него, как на идиота? Всё же убедив себя в том, что он сделал бы это и для любого другого человека, Юнги забирает куртку и, вновь войдя спустя пять минут в сервисную, где Чимин уже ковыряется в аппаратуре, подходит со спины и в попытке привлечь внимание инженера неловко кашляет. Но увлечённый работой Чимин не слышит этого жалкого кряхтения, поэтому Юнги, чувствуя, что щёки начинают гореть каким-то адским огнём от стыда, протягивает руку и хлопает того по плечу. Чимин мгновенно оборачивается, вопросительно смотрит на Юнги, неуверенно прижимающего к себе куртку. — Я принёс… вот, — бормочет Юнги, протягивая парку и мысленно проклиная себя и свою глупую, позорную робость перед человеком, на которого его тело, сердце и душа какого-то чёрта до сих пор реагируют предательски бурно. И Юнги становится только хуже — мучительно плохо и тоскливо — когда Чимин вдруг улыбается. Так искренне, так просто, так открыто, словно не было между ними только что никакой неловкости и не было между ними никогда никакой боли. — Спасибо, Юнги, — Чимин забирает из рук смотрителя куртку, надевает её и делает невероятно бессовестную вещь: даже не дождавшись, пока Юнги отвернётся или уйдет — подносит ворот куртки к лицу и вдыхает запах её хозяина, зажмурив глаза. И Юнги кажется, что он умирает в этот момент.***
День проходит относительно спокойно для Юнги, потому что Пак Чимин торчит на маяке, выполняя работу, ради которой его прислали, и появляется перед смотрителем только один раз, когда приходит обедать. Делать ему это снова приходится в одиночестве. К вечеру дождь успокаивается, и Юнги идёт прогуляться по берегу, но очень скоро жалеет об этом. Потому что сейчас, когда совсем рядом находится Пак Чимин, память услужливо подкидывает ему воспоминания о том, как когда-то они делили такие прогулки на двоих. Но возвращаться в дом хочется ещё меньше, потому что там на него накатывает отвратительное, мерзкое волнение, которое полностью не угасает, даже когда он запирается в своей комнате. Присутствие Чимина действует на него угнетающе. И хочется как можно дольше находиться вдали от него. Но позже, включив маяк и проверив сирену, что смотритель делает ежедневно в одно время, Юнги всё же плетётся по каменной дорожке домой, рассчитывая быстро сообразить ужин и спрятаться до утра. Он удивлённо замирает, едва переступив порог, когда видит, что Чимин сидит за накрытым на двоих столом и теребит руками салфетку. Юнги отворачивается к вешалке для одежды и начинает медленно стягивать с себя куртку. Мандраж, такой колючий, скользящий по коже острыми лезвиями, нападает на Юнги, как только он понимает, что Чимин ждал его. Ждал, чтобы вместе поужинать. Нет, нет, нет! Юнги не сможет этого сделать. Не сможет сидеть напротив. Кусок в горло протолкнуть не сможет. Да он дышать даже не сможет рядом с ним! — Я немного похозяйничал, — нарочито весело звучит голос Чимина, вот только волнение в нём ревёт громче, чем сирена маяка. — Поужинаем, господин смотритель? — Я не хочу, спасибо, — выдавливает из себя Юнги, вешая куртку. Под звук сходящего с ума сердца, которое, кажется, взорвётся раньше, чем Пак Чимин покинет остров, он быстро семенит к спасительной двери, за которой сможет спрятаться, залезть под одеяло и съежиться несчастным грустным комочком. — Юнги, пожалуйста, — умоляюще врезается в спину убегающего мужчины, который замирает лишь на секунду, но потом снова срывается и через пару мгновений уже захлопывает за собой дверь. Он прислоняется к ней спиной, кладёт руку на грудь, в которой так горячо сейчас, что, кажется, даже кожа нагрелась, и думает, что таким беспомощным и беззащитным, как в последние сутки, он не чувствовал себя никогда в жизни.***
— Могу я принять душ? Спальня Юнги теряет даже подобие спасительного убежища, когда Чимин заходит в неё, постучавшись, но не дождавшись разрешения войти, спустя пару часов после позорного побега Мина. Юнги стоило ожидать, что рано или поздно Чимин задаст этот вопрос, потому что единственная ванная комната в маленьком береговом домике находится именно в его спальне. — Да-да, конечно, — суетится смотритель, соскочив с кровати, на которой только что лежал, сложив руки под головой. — Можете вернуться минут через десять? Я сейчас только там кое-что уберу. — Бельё с морскими звёздами? — усмехается Чимин, но тут же замолкает и стирает улыбку с лица, пристыженный ошарашенным взглядом Юнги, который от такой наглой, бесстыжей и бессердечной шутки готов задохнуться. — Выйдите, — сердито произносит Юнги. — Приходите через десять минут. — Прости, я… — Чимин огорчённо поджимает губы. — Прости. Когда дверь тихо закрывается, Юнги, оставшись один, прячет лицо в ладонях, чувствуя, как оно горит от стыда, а сердце — от негодования. Как Чимин смеет так шутить? Как смеет открыто говорить о том, что помнит такие вещи? Как смеет шутить над тем, что когда-то — кажется, в прошлой жизни — они были настолько близки? Чимин возвращается ровно через десять минут, держа в руках полотенце и прозрачную сумочку с принадлежностями для душа. Он, кажется, порывается сказать что-то, но Юнги не даёт ему ни малейшей возможности, бросив «проходите» и покинув комнату за считанные секунды. Он достаёт из шкафа чашку и ставит чайник, но почти сразу выключает его и бросается к вешалке, чтобы одеться и сбежать из дома. Потому что неожиданно и совершенно бесконтрольно в его голову приходит мысль, что прямо сейчас, за стеной, в его ванной комнате, среди его вещей стоит под душем совершенно обнаженный Пак Чимин. Одна секунда — и в воспалённом мозгу возникает неприличный образ того, как по голым плечам, спине, бёдрам инженера стекает вода. Как он водит мочалкой по влажной коже. Как подставляет лицо под струи душа. Как распахивает губы, выдыхая. Юнги бежит быстро в сторону маяка, чтобы забраться на смотровую площадку и всё-таки позволить себе заорать во весь голос, чтобы его крик отчаяния, непреходящей уже три года боли и безответного чувства, которое, кажется, умрёт только вместе с Юнги, прокатился по всему японскому морю.***
Весь следующий день вновь льёт дождь, прекращаясь лишь ненадолго. Глядя в окно кухни, Юнги грустно усмехается, подумав, что небо, наверное, плачет вместе с ним из-за терзающей его встречи с человеком из прошлого, ведь две недели до приезда Пак Чимина на острове стояла прекрасная летняя погода. Из мыслей смотрителя выдёргивают быстрые шаги по лестнице и последовавший за ними бодрый голос: — Юнги, ты готовишь ужин? — Чимин подходит, встаёт рядом — преступно близко — опирается бедром о столешницу и, бросив взгляд на нож и редис в руках смотрителя, предлагает: — Давай я помогу? — Спасибо, господин Пак, не нужно, — не отрывая взгляда от скользящего по кожуре редиса острого лезвия, отвечает Юнги. Он мысленно молится о том, чтобы напряжение, которое пронзило всё его тело в этот момент, было незаметно со стороны. — Да брось, — дружелюбно пытается настоять гость. — Я могу что-нибудь почистить. Что тут у тебя? — мужчина наклоняется ближе, чтобы дотянуться до блюда с овощами, крутит в руках морковь, изображая интерес к продуктам, пока Юнги начинает задыхаться от ударившего в нос аромата знакомого парфюма и чужой кожи. Смотритель замирает с ножом в руках и даже на мгновение зажмуривает глаза от этой пытки воспоминаниями. Такой сладкой и такой мучительной одновременно. — И, пожалуйста, называй меня просто Чимин, — ласковый голос выдёргивает Юнги из его мимолётного дурмана, и он широко распахивает глаза, осторожно переводит взгляд на инженера, который уже бросил разглядывать овощи и теперь разглядывает его самого. — Ты же знаешь моё имя, к чему этот официоз? Юнги не находится с ответом. Лишь вновь возвращает внимание редису и принимается усердно его чистить. Ему странно стоять вот так просто, на собственной кухне, чистить овощи и слышать бархатный голос Чимина рядом. Когда-то давно он — какой же дурак — позволил себе помечтать, что они будут всю жизнь вот так вместе готовить ужин, болтать о неважном и планировать, какое новое блюдо приготовят на следующей неделе. Сейчас воспоминания об этих глупых мечтаниях вызывают у Юнги лишь нервный смешок, который он, не сдержавшись, выпускает. Чимин, вероятно, воспринимает его как одобрение, поэтому вновь тянется к овощам и задевает плечом Юнги. — Не надо! — Юнги отшатывается в сторону, словно обжёгся о чужую кожу. Видит на лице Чимина недоумение и хочет поскорее избавить себя от этого удушающего общества. — Идите отдыхайте, господин Пак. — Чимин, — настойчиво пытается поправить его инженер, весёлый настрой которого тает на глазах, и Юнги отчего-то чувствует вину. — Господин Пак, — упорствует Юнги, возвращаясь к истерзанному овощу, который чистит сейчас совсем уж агрессивно, сдирая целые куски. — Ужин — моя забота. Не надо ничего. — Да почему ты такой… вредный? — без злобы, скорее с нотками грусти в голосе спрашивает Чимин. — Это всего лишь готовка. Мы можем даже не разговаривать, я просто помогу. Юнги набирает целую грудь воздуха, потом медленно выпускает его через ноздри прежде, чем позволяет себе немного искренности, которая, он надеется, поможет ему как можно скорее остаться в долгожданном одиночестве и спокойно доготовить этот чёртов ужин, отдавшись тягостным мыслям. — Мне некомфортно рядом с Вами, — негромко проговаривает Юнги, не поднимая глаз, однако чувствует, как Чимин после этих слов отступает на шаг назад. — Извините, господин Пак, позвольте мне остаться одному, пожалуйста. В ответ он получает лишь судорожный вздох со стороны, словно адресат его искренности порывался что-то сказать, но не смог, затем быстрые тяжёлые шаги к лестнице и по ней и громкий хлопок двери на мансардном этаже, от которого Юнги вздрагивает всем телом.***
— Я хочу подняться на смотровую площадку. Проводите меня, господин смотритель маяка. Чимин стоит на крыльце берегового домика с планшетом в руках и вопросительно, в ожидании реакции глядит на Юнги, который сидит на крыльце, куда сбежал, чтобы в очередной раз оставить гостя завтракать в одиночестве. — Вы же знаете дорогу, — неуверенно отвечает мужчина, повернув голову на Чимина, который сейчас возвышается над ним. — Разве Вы не должны оказывать мне содействие? — мягко улыбается инженер, перекладывая из одной руки в другую серебристый планшет. Юнги нехотя поднимается, прекрасно понимая, что никакое сопровождение Чимину не требуется. Он был на смотровой площадке уже не один раз. Но правда в том, что Юнги не хочет спорить, не хочет вступать в диалог, вовсе не хочет говорить. Будет проще подняться вместе на высоту сорока метров, не проронив ни слова. Юнги передвигается широкими шагами, Чимин следует за ним, почти не отставая. Когда они поднимаются по лестнице, Юнги впервые за долгие годы думает о том, что она чудовищно длинная. Сколько тут ступенек? Тысяча? Две тысячи? Путь наверх кажется бесконечным, потому что прямо позади, расточая свой божественный аромат, дыша как-то слишком громко в этой гробовой тишине маяковой башни, идёт Пак Чимин. Юнги ощущает близость чужого тела, отчего хочется взвыть и слушать, как этот несчастный вой будет эхом отскакивать от бетонных стен. Когда Юнги распахивает дверь на смотровую площадку, он глубоко вдыхает влажный морской воздух. Бросает взгляд на небо и понимает, что скоро начнётся дождь. Снова. Отступив в сторону, он пропускает Чимина, который ставит планшет к стене, подходит к перилам и, опираясь о них, с нескрываемым восторгом смотрит на море. Юнги не знает, сколько это длится, потому что безбожно залипает на чужом лице. Любуется улыбкой удовольствия, густыми ресницами, которые медленно опускаются и вновь так же медленно поднимаются, пухлыми губами, которые слегка приоткрыты сейчас. Несправедливо красивый. Зачем ты настолько красивый, если не можешь быть моим? Юнги встряхивает головой, пугаясь собственных мыслей. Думает, что, наверное, так на него действует повышенная концентрация кислорода на этой высоте. — Здесь тебе хорошо. Да, Юнги? — Чимин оборачивается. — Ты говорил, это лучшее место для твоей души. Может, здесь мы сможем поговорить? Юнги напрягается, промаргивается, глядя в ответ на Чимина, который уже полностью развернулся к нему. Мелкая дрожь пробегает вдоль позвоночника. Внутри всё затягивается в узел. Болезненный узел волнения, который причиняет почти физическую боль. — Поговори со мной, — просит Чимин, не двигаясь с места, впиваясь взглядом в растерянного Юнги. Но Юнги не хочет отвечать. Не хочет говорить. Не хочет чувствовать. — Слушай, — Чимин делает шаг навстречу, но, заметив, как испуганно дёрнулся мужчина напротив, останавливается. — Когда я плыл сюда, я не ждал ничего грандиозного. Каждое слово откровенности, как пушечное ядро, с ударной силой вбивается в напряжённую грудь Юнги. Ему кажется, что воздух перекрыли, и теперь он поступает маленькими порциями, жалкими глотками, которых критически не хватает. — Я понимаю, прошло много времени, — продолжает Чимин мягким, но немного дрожащим голосом. — Я знаю, что всё давно потеряно. Я просто думал… — Чимин выглядит растерянным и печальным. — Я не собирался мучать тебя какими-то ненужными воспоминаниями или… Я просто хотел увидеть тебя. Узнать, как ты живешь. Узнать, что у тебя всё хорошо. Юнги бегает испуганным взглядом по бетонному полу смотровой площадки, сжимает пальцы в кулаки в карманах куртки, двигает ногу назад буквально на жалкие миллиметры, осознавая, что ещё немного, ещё чуть-чуть, самую малость — и он бросится бежать, как последний трус. — Но ты даже не смотришь на меня, — продолжает Чимин, и голос его, густой, обволакивающий, становится всё печальнее с каждым новым словом. — Бежишь от меня. Даже двух минут рядом не можешь находиться. «Вот сейчас, — думает Юнги, — сейчас я развернусь и убегу к чёртовой матери». — Честно, я не знаю, чем это заслужил, — лёгкий упрек проскальзывает в низком голосе мужчины, и это не остается незамеченным. — Господин Пак, если Вам не нужна моя помощь с маяком, я… — торопливо бормочет Юнги, не слыша собственного голоса из-за истеричного вопля сердца, которое грохочет уже где-то в горле. — Чимин, — прерывает его настойчиво Пак. — Брось называть меня господином, прошу тебя. И давай поговорим. Просто расскажи, как ты живёшь. Я же не прошу ничего большего. Юнги! Последнее слово врезается в спину убегающему смотрителю маяка, который совершенно ожидаемо не смог выдержать этого разговора. Не смог улыбнуться и сказать: «Да, давай просто поболтаем, как старые знакомые». Как просто старые знакомые. Словно не было никогда захватившего, как неожиданное цунами, чувства, в котором Юнги утонул за считанные дни. Словно не было близости, восхитительной для Юнги, неповторимой ни до, ни после, незабываемой, которая выбита на подкорке, высечена там клинком на вечность, которая до сих пор преследует его во снах и фантомно мучает наяву. Словно не было удушающей боли от разлуки, в которой Юнги захлёбывался месяцами и от которой полностью не оправился до сих пор. Словно он никогда не любил Пак Чимина. И словно Пак Чимин никогда не говорил, что любит его в ответ.***
Юнги в десятый раз бросает взгляд на маленькие часы, стоящие рядом с плитой, и хмурится. Почти семь часов вечера, инженеру уже нужно было вернуться из сервисной. Юнги мается около часа, снова и снова падая на стул и безостановочно мешая сахар в остывшем чае, а затем подскакивая, чтобы выглянуть в окно и проверить, не возвращается ли Чимин. Но потом мужчина всё же сдаётся беспокойству, которое с каждой минутой только нарастает, накидывает куртку и идёт на маяк. В сервисной Чимина не оказывается, отчего у Юнги неприятно тянет под рёбрами. Разминуться они никак не могли — от маяка к дому была всего лишь одна прямая тропинка. Выскочив на улицу и безрезультатно поозиравшись по сторонам, Юнги думает, что Чимин, вероятно, снова поднялся на смотровую площадку. Уже через десять минут запыхавшийся Мин находится на ней, а через одиннадцать, обойдя её по кругу, понимает, что никого здесь нет. Но будучи на высоте сорока метров, Юнги может видеть как на ладони всю округу, поэтому спустя ещё одну минуту он уже знает, куда всё-таки запропастился Пак Чимин. И волнение теперь не просто тянет под рёбрами, а, кажется, колотит по ним кулаками. Юнги бежит, быстро переставляя ноги в тяжёлых резиновых сапогах. Ветер бьёт ему в лицо, дождь снова начинает накрапывать — Юнги ощущает холод мороси на щеках. Смотритель чувствует, что спирает лёгкие, но не знает от чего — от быстрого бега или от страха за бестолкового инженера. Это ж надо что придумал! Ненормальный! — Отойдите от края, господин Пак! — кричит Юнги ещё издалека. Чимин оборачивается, но, кажется, не слышит, что именно ему кричат — удивлённо смотрит на летящего в его сторону Юнги, но с места не двигается. Он стоит на краю утёса, который прямо за маяком, в противоположной стороне от берегового домика. Это место Юнги очень любит, с него открывается потрясающий вид. Смотритель поставил здесь подвесные качели со спинкой, где в тёплые вечера мог пить кардамоновый чай, а иногда даже эль, смотреть на море и линию побережья. На чаек, которые сбивались в стаи, наловив себе рыбы. А ещё однажды ему довелось отсюда любоваться человеком, который, словно ребёнок, бегал босиком по кромке воды и смеялся так звонко, что эта невероятная трель бархатного голоса пробралась прямо под кожу Юнги и, кажется, навеки там и осталась. Вот только сейчас, после нескольких дней проливного дождя, всю землю на этом утёсе размыло. Она превратилась в жидкую скользкую грязь, и находиться здесь, да ещё и стоять чуть ли не на самом краю, крайне небезопасно. — Сейчас же отойдите от края, господин Пак! — повторяет Юнги взволнованно, когда между ним и Чимином остаётся от силы три метра. Он останавливается и, пытаясь отдышаться, машет на инженера рукой, словно отгоняя надоедливого воробья. Чимин разворачивается, но не делает и шага от края. Он смотрит на Юнги, улыбается уголками губ. На нём его лёгкая куртка, в карманы которой он сейчас засунул руки, и неуместные для этой погоды лёгкие ботинки. — Мне просто захотелось прогуляться… сюда, — спокойно произносит Чимин, глядя на взъерошенного, очевидно встревоженного Юнги. — В такую погоду? — недовольно вскрикивает смотритель. — Тут всё размыло! Вы свалитесь! Чимин оборачивается через плечо назад, словно оценивая опасность, и, кажется, не считает её значительной, потому что продолжает стоять на месте. — Волнуешься за меня? — ещё шире улыбается Чимин, отчего Юнги лишь сильнее закипает. — Отойдите от края, пожалуйста, — сердито, повышая голос, вновь говорит смотритель маяка. — Тут небезопасно стоять в такую погоду, господин Пак. — Я вспоминал это место, — бросив короткий взгляд на качели, Чимин вздыхает, потом снова смотрит на Юнги. — Помнишь, как мы… — Не смейте! — прерывает его гневный крик Юнги, который от ужаса распахивает глаза и сжимает кулаки. — Не смейте говорить вслух ничего подобного, господин Пак! Улыбка, которую Юнги считал сейчас совершенно глупой и неуместной, медленно сползает с лица Чимина, а взгляд тяжелеет. Он впивается, вкручивается в перекошенного от злости Юнги. — Чимин. Меня зовут Чимин, — с нажимом произносит инженер, глядя в упор. — Послушайте, господин Пак. Отойдите от… — Чимин! Называй меня Чимин! — резко прерывает его стальной голос. — Отойдите от этого грёбаного края, мать вашу! — не выдержав, Юнги делает два шага вперед, хватает Чимина за запястье и дёргает на себя, оттаскивая от кромки утеса. Тот влетает ему в грудь, от чего у Юнги заполошно грохочет сердце. Он, испугавшись неожиданной близости, делает резкий шаг назад, отчаянно стремясь вернуть безопасное расстояние между ними. И ещё один шаг. И ещё. Бормочет нервно, отступая: — Чёрт! Господин Пак, там просто опасно… — Чимин! Назови меня по имени! Чи-мин! — безопасная дистанция между ними снова таяла, потому что Пак начинает наступать, буравя смотрителя чёрными, как уголь, глазами. Такая наглость, такая близость, страшная для бедного Юнги, такой напор в голосе — всё это совершенно выбивает из колеи. Лишает рассудка. Вызывает дрожь. Юнги чувствует, как злость и паника сжимают его сердечную мышцу, норовясь раздавить её, раздробить до мелких кусков. Всего этого не должно происходить. Он хочет сейчас оказаться в своей комнате, в своей постели, зарыться в одеяло, заткнуть уши и притвориться, что на острове и вовсе нет этого человека. Притвориться, что встреча с ним, ставшая удушающим испытанием для покалеченного сердца, просто сон. Страшный кошмар, от которого можно избавиться прямо сейчас, если ущипнуть себя как следует. Вот только Юнги не в комнате. Он здесь, на этом холодном утёсе, где когда-то давно его сердце сладко замирало, потому что человек, которого он посчитал тогда подарком судьбы, ласково сжимая его ладонь, неуверенно, аккуратно впервые касался его губ своими. А сейчас тот же самый человек грузно нависает над ним, пригвождает к земле требовательным взглядом и вызывает не любовное волнение, а такую раздирающую душу тоску и злость, которую Юнги, как ни старайся, больше не может сдержать внутри. — Чимин! Чимин! Чимин! — вырывается болезненный, отчаянный, истеричный вопль Юнги, доведённого до черты. Он выплёвывает эти слова в лицо, толкает с силой в грудь так, что мужчина перед ним отшатывается назад. — Чёртов ты Пак Чимин! Что тебе надо?! Ненавижу! Ненавижу тебя! Юнги замолкает так же резко, как и закричал. Жалеет сразу же о том, что обнажил свою боль. Жалеет о том, что сорвался, открылся, вскрыл рану на глазах у того, кто её нанес. Юнги поджимает губы, смотрит загнанно, нервно дёргает замок на куртке. — Ненавидишь? И за что же ты меня ненавидишь? — громко, надрывно, сердито вопрошает Чимин, во взгляде которого в странном дуэте слились ярость и печаль. Он делает шаг вперёд, заставляя смотрителя отступать. — Может за то, что я трахнул тебя, когда ты сам пришёл ко мне в комнату и попросил? От такой жестокой откровенности, от слов, которые никогда не должны звучать вслух, Юнги съеживается, отводит взгляд, не имея никаких сил, никакой способности посмотреть в глаза человеку напротив. — Или может за то, что ты выбросил меня из своей жизни в один день? — продолжает наступать Чимин, повышая голос, который звенит в ушах Юнги. — За что ты меня ненавидишь, а? За то, что я душу тут вывернул, на этом сраном острове, а ты плюнул в неё?! Юнги бросает поражённый взгляд на Чимина. Задыхается от несправедливости. От обвинений, которых он не заслужил ничем. От того, как обрушивает гнев на него человек, который до этого дня, до этого момента, до этого поединка двух обиженных сердец на старом утесе рядом с маяком острова Кадокто никогда на него не кричал. — Что… что ты несёшь? — растерянно выдавливает из себя Юнги. — Да я разве… Да ты сам просто уехал и всё! — Я звал тебя с собой! — Чимин хватает Юнги за плечи, но тот вырывается и дёргано отступает назад, чувствуя себя загнанным в угол маленьким зверьком. — Предлагал забрать тебя! — Да куда? Куда забрать?! — Юнги вновь срывается на крик, вынужденный защищаться. — В твой охрененный весёлый город, где нет места для таких, как я? Это здесь, на острове, я был тебе интересен! Экзотика для городского мальчика: море, маяк, прогулки под луной, вино из горла! А в городе я превратился бы для тебя в скучное серое пятно, которое тебе вскоре захотелось бы отстирать от своей яркой жизни, о которой ты постоянно мне рассказывал. Я хотел быть с тобой, но не там! Юнги замолкает и слышит, как в груди истерично бьётся его сердце, колотится о грудную клетку, пытаясь проломить её. Он тяжело дышит, снова дёргает несчастный замок на куртке, зло щурит глаза. — Тогда почему не предложил мне остаться? — вдруг раздаётся глухой голос Чимина, который смотрит жадно в чужие глаза, ищет там что-то — ответ ли, сожаление или, быть может, раскаяние? Вопрос этот звучит так странно для Юнги, как-то неправильно, словно он не имеет никакого смысла, словно не имеет права быть задан, не должен даже существовать. Вопрос загоняет его в невидимый угол, поэтому Юнги теряется и всё, что может, это выдохнуть непонимающее: — Что?.. — Ты не предложил мне остаться! — взрывается Чимин. — Не поехал со мной в город, но и остаться и быть вместе здесь не предложил! Строишь из себя обиженного, несчастный Мин Юнги, посмотрите на него! Хотя это я тот, у кого не было выбора! — он тычет в свою грудь указательным пальцем. — Это я тот, от кого отказались, не дав никакого шанса! — Я… — Юнги судорожно пытается подобрать слова. — Я не предложил, потому что ты бы не остался. Ты так много рассказывал про город, как любишь его. Ты говорил, что не понимаешь, как я могу жить на маяке годами. Что здесь скучно, что… — Юнги чувствует, как с каждым новым словом его покидает уверенность. Голос его становится все тише, фразы обрывочней, зато нервная дрожь усиливается и расходится волнами по всему телу. — Как я мог предложить? Ты бы… Ты бы всё равно не остался… — Юнги шумно сглатывает, заламывает пальцы, бросает уязвленный взгляд на вытянувшегося в напряженную струну мужчину перед собой. — Не остался бы… Да? Чимин? — А вот этого ты никогда уже не узнаешь, господин смотритель маяка! — чеканит Чимин, наклонившись вперед так близко, что Юнги отчётливо видит в его глазах глубокую, застарелую обиду. Такую же сильную, такую же разъедающую своим ядом обиду, какую он последние три года видел в собственных глазах каждый раз, когда смотрел в зеркало. У Юнги нет слов для ответа, лишь судорожный выдох. Впрочем, ответ его, кажется, никому и не нужен — Чимин срывается с места, слегка задев Юнги плечом, и стремительно удаляется от утёса в сторону берегового домика. Смотритель маяка так и остаётся стоять, не обернувшись, боясь посмотреть вслед убегающему от него Пак Чимину, который — и мысль об этом Юнги, утопающий в жалости к себе, в своём несчастье, в чувстве, трепавшем душу острыми когтями, раньше даже не допускал — который, возможно, так же, как и Юнги, три года назад безвозвратно потерял часть своего сердца.