Помнил

Первый раз заприметил её, когда вышла в тамбур. Они с пацанами курили и громко смеялись, она улыбнулась (показалось, что ему одному), встала напротив, к ним повернувшись спиной. В правой руке держала яблоко, а левой её поддерживала под локоток.   Поезд качался, и юбка её качалась в такт его размеренным движениям. Простая такая юбка, до середины колена, белая и очень воздушная, но непрозрачная. Он запомнил потому, что потом, когда, толкаясь в узком проходе с пацанами, спешили обратно в купе, Генка мечтательно выдал:   — Вот бы узнать, какие у неё трусы. Всё время смотрел, а не разглядел. А ножки…   — Ножки что надо, — поддакнул Илья.    И ножки запомнились тоже: узкие щиколотки, твердые, будто ножом вырезанные икры, нежное местечко под коленкой, где колыхался край юбочки и, должно быть, при ходьбе легонько так её щекотал.    Щекотал же?   А он не знает, не спросил. Да и разве спрашивают о таком?   Возможно, юбка эта и ножки так запомнились ему, потому что сразу вспомнилась мамка и её юбка колоколом. Как спешила утром с ведром молока из коровника, разливала, парное, тут же по чашкам, кричала их с братом.    И юбка эта была тяжёлая-тяжёлая, вот так же колыхалась в области коленей, и мама иногда опускала руку вниз и почёсывала молочно-белую кожу, а ещё стряхивала с юбки и кожи травинки.   

***

  Второй раз свиделись уже поздно вечером. Случайно. Он вышел из купе, потому что пьяные разговоры о военке, семье и бабах встали поперёк горла, ей, видать, тоже оказалось тесно в душном прямоугольном чреве купе. Снова улыбнулась и тут же отвела взгляд, посмотрела в окошко. И встала ещё та, будто нарочно на расстоянии в метр, словно хотя бы здесь, где это было сейчас возможно, хотела выдерджать от другого человека дистанцию.   И всё смотрела и смотрела за окно, как будто разбирала что-то в мелькающем перед глазами пейзаже.    А он вот смотрел на неё. Так долго и так пристально, что она на это обратила внимание и выразила своё недовольство.    — А можно так на меня не смотреть?    Как «так» спрашивать не стал, но и взгляд не отвёл тоже. Смотрел с голодухи, смотрел потому, что хотелось потрогать, её всю такую крепкую, лёгкую, в этой омерзительно плотной юбке, сквозь которую нельзя было разглядеть ни белья, ни бёдер — ничего словом.    Она выждала ещё минуту, хмыкнула и вернулась в купе. Обожгла его коротким, прямым взглядом глаза в глаза: обдало жаром. Не из-за длинных тёмных ресниц, не из-за огромных, инопланетянских каких-то зрачков, не из-за недовольно напряжённого рта и не из-за складки, залёгшей между бровей.    Этот взгляд ему был заместо прикосновения. Самого первого. Мгновение и кончиками пальцев чиркнули по коже, а в следующий миг уже отдёрнули друг от друга руки.    И сразу же захотелось дёрнуть дверь этого купе, распахнуть, посмотреть: с кем там она едет? Может, не одна? А если не одна, кто этот идиот, отпускающий её одну гулять по поезду? Позволяющий ей хотя бы на минутку от себя отойти, потому что…   Вспомнилась та самая первая девчонка, которая есть в жизни каждого пацана. Не та, с которой случается в первый раз, мокро, неловко, неуклюже. А та, которая сама оседлает, сама начнёт раскачиваться, сама покажет, как ей нравится, а ещё научит не лежать бревном и не добиться в тупую, а двигать бёдрами, словно танцуя.    И бёдра у неё были горячие, требовательные, сжимали его, словно подсказывая, когда надо вскинуться повыше, а когда притормозить, когда надо поднажать, а когда ослабить напор.    Кровь закипела, загудела в висках, застучала. Подумал: когда будет умирать, вот этот взгляд её вспомнит, пронзительный, суровый. И ещё ту девчонку, которая его отымела, но, имея, научила любить других, тех, которые были после неё.   С этого момента хотелось попутчицу эту и её юбчонку (и всё, что под ней) увидеть. Дико хотелось, безумно. А она весь день, будто на зло ему, не выглядывала из купе, а вечером, когда они с Илюхой решили совершить короткую вылазку в вагон-ресторан, он вдруг услышал её смех, сначала услышал, а потом понял, что это она. И больше того, что смеётся она над Генкиными шутками.    Глаза снова пересеклись: её, смеющиеся, абсолютно счастливые, и его, разъярённые, недовольные, бешеные,    Как и почему не вмазал Генке — не понял сам, стряхнул Илюхину руку с плеча, зашагал вперёд быстрее.    А в ушах всё стоял её смех, ласковый, лёгкий, звенящий. И улыбка её, в которую хотелось вцепиться зубами, которую хотелось изорвать клыками, порвать уголки её рта, ударить её по щеке, пнуть…   Как когда в первый раз увидел свою девчонку, целующуюся с другим, улыбающуюся другому. И избить хотелось обоих. Избить обоих, убить. И разозлился сразу на обеих, вспомнив ту, которая первой разбила сердце, и эту разом замазал с ней одной краской. Сука. Стерва. Мразь…   Хоть и ни в чём перед ним не виноватая.   Его отпустило на излёте второй бутылки, когда водочка как следует прогрела кишки и обезболила душу. Больше не хотелось ни взять за глотку Гену, ни отхлестать по лицу эту дамочку. Да и вой Илюхи под гитару Андрея делал жизнь какой-то… более сносной что ли?    А потом дверь купе распахнулась, и её лёгкая юбочка колыхнулась совсем рядом с его лицом, потому что он сидел ближе всего к двери. И, кажется, даже уловил запах её тела, лёгкий, чуть влажный мускус, которым обычно пахнет увлажнившееся на девчонке бельё, если пускает стянуть с себя эту намокшую тряпку и пихнуть себе, пальцы ли, член ли…    — У меня в соседнем купе едут дети. Мальчик и девочка: шесть лет и три года, — строго сказала она. — Можно, пожалуйста, как-то потише? Вы им не даёте уснуть.    Воздух загустел, стал тягучим, горячим, таким, что сложно было на чём=то концентрироваться. Он уцепился за чьё-то колено, покачиваясь поднялся, дохнул ей в лицо перегаром, увидел, как она поморщилась, но не сдвинулась ни на шаг. Генка, обаятельный засранец, сжал его плечо, потянул на себя, будто всерьёз боясь, что начнутся какие-то разборки.   — Девушка, бога ради, извините нас, — выдавил он и улыбнулся так широко, как умел с самого детства. Широко и бесхитростно. — Мы потише будем! Илюх, у-у-убирай гитару, завтра…   — Нет, не будем! — этот протест родился из ничего, вспыхнул в воздухе секундной яростью, но привлёк её внимание. Снова посмотрела ему в глаза, холодно и безразлично, сжала губы в тонкую полоску, а потом искривила рот в пренебрежительной улыбке — всё равно что по лицу хлестнула.    — Ну что же… не будьте, — и вышла из купе.    Генка не удержал, скинув его руку, выскочил за ней, с силой шарахнув дверь, но скорость и силу опьянения не рассчитал, едва не завалился тут же, падать стал на неё, но она оказалась проворнее, а он кое-как успел сгруппироваться и рухнул ей прямо под ноги, лицом больно ударившись об её колено.   А ножки и правда были чудо как хороши…   Туфельки у неё были на маленьком устойчивом каблучке, пальчики ног аккуратные, с коротко обрезанными ноготками. Стоя на коленях, раскачиваясь вместе с поездом, он отчаянно вдруг захотел ткнуться между ремешков на её стопе, все их по одному поцеловать.   Вспышка угасла так же остро, как родилась. Затухла, погасла в его груди. Загорелось другое, и не в груди, вернее там тоже, но ещё — пониже, где, к счастью, она не могла видеть.    С какой-то тупой покорностью он ткнулся лицом ей в лодыжку, провел носом и горячо вздохнул, и она зазвучала сверху уже без этой ледяной холодности, но будто с досадой.    — Господи, и надо было так напиваться?    Нагнулась к нему, невесть откуда добыла носовой платок, развернула, как разворачивала мама и приподняла его лицо ладонью, и прижала к носу.   — Голову не опускайте, закапаете дорожку.   Дверь его купе отворилась, Генка и Илюха, видать, тоже качались в проходе, потому что она вдруг решительно им скомандовала.    — Ложитесь-ка вы все спать! Вашего боевого товарища я тоже уложу, когда у него остановится кровь.   И он вдруг подумал, что даже не почувствовал боли, и что кровь течёт ему в глотку понял тоже только сейчас.    Она зажала ему нос двумя пальцами, потребовала:   — Дышите ртом, — зафиксировала голову поднятой вверх.   Он только сейчас смог разглядеть её лицо: ресницы, брови, глаза, проблески веснушек на коже, едва различимые в тусклом свете.    На шум в коридор выглянула проводница, но ничего не сказала, даже не предложила свою помощь. Ему вдруг показалось, что если бы можно было выбрать удачный момент, чтобы остаться в нём навсегда, он зафиксировался бы на этом.    — Вам умыться нужно. Будем подниматься.    Она отняла свой платок от его лица, мазнула холодными пальцами под носом, будто проверяя, не кровит ли, рукой, а не побуревшей тканью, помогла ему опереться о поручень, поднялась на ноги и ждала, пока он, собравшись с силами, тоже на них поднимется.    Могла теперь протиснуться мимо него в купе, но не стала, уверенно пошла вперёд, придержала дверь и как-то совершенно неожиданно тоже втиснулась за ним следом в это узкое, холодное…   Рот её оказался маленьким и донельзя горячим. Он понял, что этот горячий и мокрый язык запомнит навсегда. То есть навсегда-навсегда. Будет умирать, старый, в полумаразме, не вспомнит ни детства своего, ни лица матери, а её этот рот и особенно язык, вёрткий, твёрдый, уверенный — вспомнит.    Вспомнит упругое горячее тело под юбкой, вспомнит, как пробрался под складки ткани обеими руками, и ягодицы у неё оказались упругими и холодными, а белья на ней не оказалось. На секунду заревновал — подумал, с Генкой она вот так же? Тут?    Но в следующую секунду уже ни о чём не думал, потому что её маленькие холодные ладони расстегнули на нём гимнастёрку и ещё — решительно заскользили по пуговицам рубашки.   Запомнил её дыхание, рваное, заполошное, как распахивала рот, хваталась за металлическую раковину, царапала её ногтями, как ладонями добрался до её маленькой груди, как она тёрлась о его ладони. Как точно должна была кричать, но не кричала, давя звуки своего голоса где-то посреди глотки, как потом долго-долго, бесконечно почти целовала его лицо и шла прямо перед ним по узкому качающемуся тамбуру, как придержала дверь, посмотрела ему в глаза и улыбнулась ласково и как будто немного грустно.   Он хотел сказать ей: «До утра!» — или что-то ещё. Но не успел. Дверь закрылась, и она проскользнул в своё купе, где ребята уже спали мёртвым сном.    А на следующее утро он её не нашёл. То есть натурально совсем. Ни в соседнем купе, ни в целом поезде. Бегал по вагонам, как умалишённый и всё отчего-то боялся спросить и у проводницы, и у улыбчивой мамочки с двумя ребятами: мальчиком и девочкой, шести и трёх лет: была ли она, бледная, тонкая, в воздушной юбке реальностью или наваждением.   Но одно угадал точно: когда умирал, помнил только одно — её распахнутый в немом крике рот.   И больше ничего.