три недели

трещины. повсюду трещины. на органах, костях, коже, душе. их не зашить, не запаять, но можно вылечить. любовью. любовь — спасение. любовь — счастье, принятие, будущее. Одзава Итачи лечит кровавые трещины единственным доступным ей средством — алкоголем. заливает в раны крепкое пойло, дезинфицируя безобразные линии на теле, следом в себя заливает, пытаясь дезинфицировать душу. заливает опытно, как непросыхающий алкоголик, но её больше не ведёт. не притупляет боль и абсолютно не ограничивает мысли, которые от выпитого лишь распаляются да ударяются в самобичевание. виновата. виновата в том, что умирает. в том, что подвела родителей и не добилась ничего из того, за что ею могли бы гордиться родственники. в том, что не стояла на коленях перед Ками и не молилась по-настоящему. не молилась по наставлениям взволнованной матери ночи напролёт о любви взаимной, но молила протяжно и со всей верой, когда между ног её двигался очередной незнакомец. виновата в том, что хотела жить то, что ей причитается. в том, что жить хочется, но уже почти нечем. виновата, что хочет оставшиеся мгновения спать с кем попало, восполняя потребность в любви, а не стирать тонкую кожу и напрягать горло в бесполезных попытках жизнь свою вымолить. три недели до совершеннолетия. три недели, из которых большую часть Одзава собирается прожить так, чтобы забыть, что она на пороге смерти. забыться в беспамятстве легче, чем смотреть правде в глаза и принять свою участь. забыться легче, потому что по-другому встречу своей судьбы не пережить. по-другому, на здравую голову, захочется умереть — умереть изощрённо, пытаясь заглушить болезненно распространяющуюся по венам безысходность. задохнуться от рвоты, потерять голову на безжизненных линиях рельс, оставить свои мозги на стене, а пулю — в черепе, или превратиться в безликое месиво на асфальте, на секунду поверив в то, что за спиной выросли крылья. Одзава Итачи выбрала бы любой способ, самый садистский, самый болезненный, любой, все и каждый, кроме… отречения.       

она видит мельтешащие перед глазами ядерно-розовые волосы, от которых к горлу подкатывает ком вязкой тошноты. на языке оседает горечь. в желудке не оживают бабочки, под рёбрами не щекочет новообретённая связь. эта связь её скорее потрошит, как потрошит рыбу моряк, вычищая внутренности до последней кишки.

она видит широкий-широкий, животный, распарывающий лицо оскал. видит зрачки, полностью заполонившие радужку. видит и его огромные ладони, по-хозяйски сминающие чужие ягодицы.

он смотрит на неё и целует другую.

                    крошечная, едва бьющаяся внутри надежда разбивается. осколки впиваются в плоть, на коже изрезая издевательское напоминание: она не нужна мужчине, предназначенному ей судьбой. мужчина, который должен может спасти её от смерти, осознанно делает смерть для неё ещё более болезненной. он равнодушно смотрит, как она рассыпается под его взглядом, и закидывается той же рукой, которой только что трахал незнакомку. затем под оглушающие звуки клубных песен непринуждённо предлагает таблетку и ей. в солидарность, всё-таки связаны. Одзаве хочется выть.       

для него жизнь — игра.

она — проходной уровень.

      

чувство власти по венам приятной истомой разливается. он понимает, что не только Токио подчинил себе, когда увидел её, такую маленькую, отчаявшуюся. сломленную. он смотрел на неё, пока его пальцы внутри шлюхи двигались. смотрел и улыбался, чувствуя возбуждение.

она зависит от него, как зависят дрессированные псы от своих хозяев. из матери вылезло уже безвольное существо — рабыня. поводок в его руках по воле случая оказался, и отказаться от него означало отказаться от судьбы, которую большая часть населения интерпретирует как благосклонную.

ну не идиоты?

он не отказывается не потому что следует её воле, а потому что пронзает позвоночник извращённый интерес. каково это — умирать от чего-то столь поверхностного и глупого, как любовь? как она будет смотреть на него, захлёбываясь кровью? как она будет смотреть на него и знать, что он смотрит на неё в ответ и ничего не делает?

      

—

       Итачи не может вспомнить остаток ночи. просыпается, когда за окном уже греет жгучее солнце. в чужой постели. не может двигаться без усилий, всё тело — сплошной комок оголённых нервов. она напряжённо прикусывает губу, раздирая тонкую кожицу до крови, и царапает плечи, когда поворачивает голову и видит рядом с собой его. воспоминания смазанными отрывками пробираются в голову. она приняла его подачку, закинулась — ниже падать всё равно некуда. потом её вырвало прямо на барную стойку. потом туалет. и боль-боль-боль. оказывается, есть куда.               Итачи сбегает от него — своей судьбы — сама. прячется в комнате с зашторенными окнами, давится глухими всхлипами, молится на воспалённых коленях. о прощении, о быстрой смерти, о благополучии родителей. мама в спальне бесшумно плачет, слыша за стеной нарастающую истерику дочери, отец смотрит в никуда, бесчувственно обнимая её за плечи. глаза у обоих пустые. каково знать, что их единственный ребёнок умирает? это не простуда, которую можно зажевать противовоспалительными, и даже не рак, который всё же можно вылечить. Итачи без пяти минут мертва. и любовь — чувство совсем не окрыляющее. её снова рвёт. трясёт. сердце в груди бьётся как сумасшедшее, рёбра трещат. холодный пот течёт по вискам, беспрепятственно заливается в уши и мешается там со слезами. горло болит от сдерживаемых криков. сжатые губы — оковы, позволяющие держать всё внутри и не беспокоить родителей по пустякам. боль проникает в каждую клеточку использованного, исполосованного тела. шрамы расходятся. кровят. пекут. изнутри словно специально тупым ножом ковыряются, вымоченном в уксусе, а сверху покрывают толстым слоем крупной соли. и тщательно втирают. Итачи представляет его пальцы. она едва чувствует на своём теле тёплые руки матери, ласково сжимающие её, поглаживающие, успокаивающие, смывающие с кожи кровь. в противовес им тело по памяти подкидывает уже знакомые ощущения. удушье, боль. отчаяние. безысходность. Одзава срывается. плачет громко, протяжно, захлёбываясь. проклинает судьбу, его, весь мир, цепляясь за тепло, которое дарит родной человек.       

—

       Харучиё стоит, расслабленно привалившись к машине. Итачи чувствует, как при виде его у своего подъезда напрягается каждая мышца в её непослушных ногах. коленки начинают дрожать. она не хочет его видеть, потому что даже если не помнит разум, помнит тело. боль. Итачи больно и без его прямого вмешательства, но с ним — тем, кто существует, чтобы боль её облегчить, — ещё больнее. — садись, — холодное, стальное, без права договориться. открытая пассажирская дверь отрезает путь к отступлению. Итачи за неимением других приемлемых вариантов послушно забирается в его машину, добровольно отказываясь от прежней жизни. смотрит на отдаляющийся дом и жалеет, что не попрощалась с родителями. мужчина вновь предлагает расслабиться, Одзава отворачивается, отказывается. судьба — тупая сука. почему кто-то вообще без груза непрожитой жизни рождается, без ограничений живёт, без ожидания собственной смерти, влюбляется в того, к кому душа и сердце лежат, а кому-то суждено по всей стране в панике метаться, из кожи вон лезть и через себя переступать, чтобы найти и добиться? чтобы выжить. несправедливо. почему Одзаве Итачи суждено выискивать взаимности у якудза и наркомана? у пугающего человека, который вдвое старше её. у человека, в бардачке которого настоящий, мать его, пистолет. у того, кто воспользовался ей при первой встрече, а сейчас смотрит на неё как на кусок мяса, и который никогда в жизни не сможет не захочет спасти её… обидно, что судьба милостиво преподнесла ей в качестве личного исцеления яд. яд, от которого органы отказывают, а кожа под натиском разрастающихся трещин расслаивается всё быстрее. смерть тянет склизкие лапы к шее. незнакомец, сидящий за рулём — её подгоняет.        когда Харучиё выходит из машины, остановившейся на парковке у элитной многоэтажки, Итачи выходит следом. выпрыгивает, словно раненая лань из-под капота машины — спастись от хищника первостепенно. предпринимает отчаянную в своей бесполезности попытку сбежать, но от слабости в размякших мышцах спотыкается. прикладывается ногами об асфальт и слышит сверху истерический смешок. Одзава сидит перед ним на кровоточащих коленях, видит перед собой его начищенные до слепящего блеска туфли и молится. выуживает из далёких воспоминаний единственную молитву, которую в детстве заставила зазубрить мать, и шевелит губами, тихо, в себя.       

молится.

не

помогает.        Итачи знает, что близость может замедлить болезнь, если секс желанный. если оба возбуждены, если оба хотят, если оба получают наслаждение. Итачи получает от их недосоюза боль и чувство омерзения, когда он прижимает её голову к полу своего коридора. когда трётся об неё, когда запихивает в её рот очередную таблетку и закрывает его, заставляя сглотнуть. его ладонь занимает больше половины её лица. он занимает всё её тело, когда наваливается на спину.        на запястьях кровавые разводы. стёрта кожа. шея, оплетённая отпечатками чужих ладоней, болит, горло першит, во рту привкус железа. Итачи умирает.       

её судьба — её ад.

       — отпусти, — хрипит, пытаясь слабо оттолкнуться от пола. таблетки делают её безвольной, возбуждённой. когда он переворачивает её на спину и снимает с неё одежду, Итачи уже течёт. смотрит в потолок и скулит от навязанного возбуждения. ей обидно. а у него, наверное, фетиш на мертвецов. — смотри, — лениво тянет Харучиё, впиваясь в её бедра и раздвигая ноги. она не сопротивляется. не может. лежит на полу под ним, не в состоянии связно мыслить. в висках пульсирует одна мысль — сейчас кончить ей хочется сильнее, чем умереть. её щёки наполняются аппетитным румянцем, на пересушенных губах размазана слюна. глаза блестят — от слёз и желания неконтролируемого. Санзу думается, закати он ей в вену и она сама бы его трахнула — настолько бедняге любви хочется. Итачи смотрит, как он входит в неё. сейчас ей почему-то кажется это правильным. моментами в памяти вспышками размытыми мерцает первый раз с ним — как он с силой впечатал её голову в грязную стену кабинки тесного туалета, как заставил прогнуться, как последнюю блядь (Одзава не сомневается, что выглядела именно так), как задрал юбку. она не помнит, каково это — трахаться с ним, но тело на утро услужливо напоминает. поверх воспалённых царапин размазаны кровоподтёки, на скуле воспалённый синяк. шея в отпечатках. плечи, грудь, бёдра — везде следы зубов и пальцев. по ощущениям её и правда выпотрошили — между ног горит не хуже, чем в душе. вопреки боли, захватившей тело, некоторые из её самых глубоких ран затянулись. телу всё равно, что возбуждение и удовольствие навязанное. тело заживает, в то время как душа плавится в агонии.        нужно быть аккуратным с желаниями, которые озвучиваешь. скрупулезно мысль до мельчайших деталей разобрать, прежде чем открывать рот и чего-то от мира требовать. потому что мысли материальны, а мир, оказывается, иногда на просьбы отзывается.        Итачи оставшиеся три недели не существует. не живёт в теле своём. не помнит практически ничего, кроме извращённого сплетения боли и удовольствия. голоса не осталось, воли — подавно. она лежит на его кровати обнажённая; глотку от кашля раздирает, кровь омывает сухие стенки. ей сегодня двадцать. Одзава узнаёт об этом благодаря персональному поздравлению от своей судьбы смерти. Харучиё сидит в кресле напротив кровати и смотрит на неё пристально, не моргает, не отрывается. полночь пробила двадцать минут назад. Итачи мертва бесповоротно. мертва, но он оттягивает неизбежное, довольствуясь остатками её тела. она уже давно не сопротивляется, а в то время, когда привычный дурман отпускает — даже не пытается сбежать. в проблески осознанности рыщет по его хате, ломает всё, что попадается под руку, оставляет после себя кровавые разводы — ищет. она зависит от него сильнее, чем зависят от хозяина дрессированные псы. она зависит от забвения, и даже когда расслоённая кожа превращается в уродливые шрамы, когда Санзу держит поводок крепко, не позволяя умереть, Итачи всё равно ничего из этого не может вспомнить, пока не отпустит. — убей…убей меня, — слова булькающим звуком срываются с уст. Итачи отпускает слишком болезненно. она вспоминает, что вообще-то на пороге смерти кружится, как на краю пропасти. Санзу больше не трогает её. смотрит-смотрит-смотрит, впитывает в себя её животное отчаяние — как она метается по кровати, собирая в складки острые края простыни. как хрипит и что-то нечленораздельно-безумное шепчет, как поджимает колени к груди и плачет как ребёнок. мерзко. Итачи Одзава умирает мерзко. мерзко настолько, что ему действительно прихлопнуть её хочется, лишь бы не ныла больше. когда собаки отживают свой век или перестают нести службу, хозяева их усыпляют, чтобы не мучились. Харучиё Санзу нельзя назвать хорошим хозяином.        её руки сцеплены над головой, в запястья впивается жёсткая ткань галстука. глаза остекленели, кости выламывает — ощущение, что ещё чуть-чуть и они пробьют кожу насквозь. её тошнит, но блевать уже нечем — горло оплетает мерзкая кислота и кровь. от забвения осталось одно название. последние дни голову занимает непрекращаемо-зудящая мысль — как же хочется сдохнуть. она умоляет его пустить по вене успокоение или пулю в висок, но мужчина остаётся непреклонным. он не отвечает ей, а Итачи кажется, что он — всего лишь фантом, плод её воспалённого воображения. может, его и не было никогда? она не моргает почти, белок лопается паутинками кровавых сосудов. она бы лучше с крыши сбросилась или под поезд, чем понимать, что его кровать станет её могилой. чем умирать, пока на тебя смотрит тот, кто мог бы дать шанс. он не спас её, когда она молила спасти, но и не убивает, когда она молит о смерти. он не делает ничего — только смотрит.       

каково это — умирать от чего-то столь поверхностного и глупого, как любовь? каково это — знать, что светлое и искреннее чувство, дающее людям смысл жизни и приносящее в их мир поддержку и заботу, для тебя превратилось в самый настоящий ад на земле? каково знать, что судьба не на твоей стороне и спасения нет?

      

каково это?