***
У него в комнате правильно темно, чужие руки считают рëбра, продавливают где-то над подвздошной костью, дëргают за уши и за волосы. Указательные пальцы мягко трут его виски, его держат в постоянном напряжении: в любую секунду его настроение может перемениться. В любую секунду начнутся непрерывные болезненные насмешки, сопровождаемые проблесками серьёзных оскорблений и извечных напоминаний о том, что без него он ничего не стоит. Пустое место—пятно крови на фартуке Мисс Циркуль. —По секрету скажу,—вдруг вкрадчиво шепчет Оливер.—У тебя четвëрка по математике. И за четвёрку я тебе обещал... Нет, не смотри на меня так испуганно, ну! Лучше снимай шорты. Эбигейл щурится в страхе: когда Оливер сказал о том, что отсосëт ему, если у него хватит мозгов на что-нибудь хоть немного выше тройки с минусом, это всё казалось очередной обидной шуткой: даже если Оливер вдруг—ну, совершенно случайно и маловероятно—любит его, он никогда не унизится до чего-то подобного. Оливер смеётся над ним, над тем, какой он стеснительный, над тем, как легко он возбуждается; изредка называет его педиком, а потом звонко шлëпает по ягодицам и отправляет в панике зубрить конспекты. Ему это незнакомо: Оливер гений, любимчик учителей и отличник. Ему не нужно ничего учить, он не боится за свою жизнь, у него-то всё хорошо: его и его друзей никогда не тронут. Мисс Циркуль в нём души не чает. Перед тестами он по-прежнему спокойно разгуливает по школе или заваливается к Эбби с воплями, задорными песенками и подколами. Пуговичка на его белых шортах поддаётся, Оливер на пару секунд приподнимает его в воздух и тут же усаживает на край кровати, накрытый серым покрывалом. На коленях Оливер выглядит как минимум странно и неправильно: Эбби старается сохранять бдительность, не расслабляться слишком сильно и не чувствовать себя в безопасности, но просто не может: это его слабость. Стоит только Оливеру поцеловать его в лоб, похвалить его или объяснить ему одну ерундовую формулу, всё зло, сделанное им, тотчас же забывается, и он кажется спасителем, соломинкой, способной вытянуть Эбби из постоянной опасности—а правда в том, что опасность, пожалуй, была бы в разы меньше, если бы его жизнь не зависела от чужих желаний. Стоит Оливеру пожаловаться на него, и он труп. Хватка на горле в любой момент может стать крепче: он в любой момент может умереть от собственной глупости, наивности и доверчивости. И так, наверное, будет лучше. По крайней мере, это успокоит бесконечную тревогу. По ту сторону двери комнаты—бесконечные холодные коридоры с неубранными глазами, клочками волос, оторванными руками и ушами тех, кому повезло чуть меньше. За Эбби есть кому вступиться—а Клэр вот, бедняжка, попала в немилость, и её никто не смог спасти. По эту сторону—его белая смерть, готовая с лёгкой беззаботной ухмылкой лишить его жизни.***
Смерть, всё-таки, ещё никогда не бывала такой миролюбивой: Эбби не смеет возразить, и Оливер, цепляясь за резинку, стаскивает с него бельё и отбрасывает его куда-то в область рабочего стола с кипой тетрадок. Шëлковая пижамная рубашечка его не интересует: он принимается лапать бëдра, щекочет под коленками и цепляет ногтями тонкую корку на едва затянувшихся ранках. Эбигейл вздрагивает, когда влажный язык впервые проходится по внутренней стороне бёдра, и тотчас же всхлипывает: Оливер до крови прокусывает кожу, разрывая стеклянные капилляры. Он шепчет что-то неразберимое, что-то, наверное, обидное или по крайней мере подлое. До его ушей доносится гадкое "ничего не можешь без меня", и он прикрывает глаза: старается игнорировать происходящее. Это, видимо, должна была быть его награда. Оливер, видимо, в кои-то веки решил его порадовать, но это всё не ощущается таковым—куда больше его бы осчастливило ерундовое похлопывание по спине, признание, что-нибудь приятное или банальное и тихое "прости". Эбби бы простил, Эбби уже простил, но извинений он никогда не услышит: Оливеру не стыдно. Для Оливера это и есть любовь. Оливер не дурак: знает, как Эбби себя чувствует, и осознанно играет на этом. В нужное время дёргает за ниточки, хвалит, когда надо, и тотчас же заставляет несколько секунд держать во рту какую-нибудь сколопендру или ещё кого похуже. Эбби не в силах держать на него обиду, но вместе с тем же не может перестать его бояться. Он здесь единственный оплот безопасности: только он может спасти и защитить его, только он может что-то объяснить или в нужный момент закрыть его собой: его-то уж точно послушают. Он здесь главная опасность: он без зазрения совести смотрит на то, как Алиса безжалостно раздирает жертву, попавшуюся на стандартный розыгрыш. Клыки впиваются в его кожу, почти доходят до самых костей: у Оливера очень-очень острые зубы. Он медленно поднимается от худых коленок выше, к члену, почти прижимающемуся к животу, чередуя осторожные поцелуи с болезненными укусами и зализывая свежие раны. В воздухе пахнет металлом, белые волосы удобно ложатся между пальцами, бантик слетает и падает на ламинированный пол. В таком положении волосы Оливера достают до самого пола, и кончики красиво рассыпаются по чистой поверхности. В темноте всё ужасно плохо видно, но не любоваться невозможно: Эбби его просто-напросто не заслужил. У него невероятно мягкие прядки, у него тонкие, изящные черты лица, блестящие чёрные глаза и красивая улыбка, заставляющая желать собственной смерти. Он нервно стонет, когда Оливер обхватывает губами головку его члена. это всё глупо, неправильно: он чувствует, что на него отовсюду смотрят, что всё это один огромный розыгрыш, что всë вот-вот развалится осколками стекла, которые вопьются ему под дых. Оливер хихикает, чувствуя его страх, и на пару секунд отстраняется. —Чего, Эбби, чего? Чего такое? За реакцию на минет оценку ставить не будут,—сообщает он, всматриваясь в его мимику.—Не бойся, твоей средней тройке с минусом всё равно ничего не поможет. Смирись и расслабься! Ну, а что ему остаётся? Кто он такой, чтобы с ним спорить? Он послушно пытается уменьшить напряжение мышц, несмотря на заметное сопротивление организма. Сердце глушит мозг, отчаянно сигнализирующий об угрозе, и заставляет облегчëнно выдохнуть, когда Оливер заглатывает целиком и выделывает длинным языком что-то совершенно умопомрачительное. Ходит по венкам, играет с кожицей и терзает его, издевается—ну, как всегда. В нежных движениях есть что-то жестокое, садистское, в этом всё-таки весь он. В яйцах неприятно ноет, в груди что-то скручивается: в голове и внизу горячо, а грудную клетку пронизывает жгучий холод—тот, что доводит до самого обморожения и полного почернения белых конечностей. Оливеру даже не нужно прерываться, чтобы вдохнуть воздуха: он безупречен во всём, он спокойно дышит через нос, не давится, не кашляет и не подаёт никаких признаков наличия у себя должного рвотного рефлекса. Он даже не отпускает какие-нибудь шуточки про то, какой Эбби маленький внизу—а над его ростом он, между прочим, постоянно смеётся. О своём желании кончить он предупреждает невербально: стоном громче обычного, может, слышного в соседней комнате или где-нибудь снизу. Оливер опасно ухмыляется, видимо, раздумывая о том, заслужил ли Эбби такую честь, но не останавливается и не отдаёт дополнительных указаний. Блять, Оливер—этот, ну, неприступный, очень-очень властный и влиятельный Оливер—проглатывает его сперму и облизывается. Водит розовым язычком по бледным губам и звучно смеётся, не позволяя Эбигейлу вставить ни одного слова. Это закон их отношений—говорить может только он. Неважно, какие звуки произведут никчëмные голосовые связки Этби. Ничто не имеет веса, кроме чужого взгляда, кроме приказов и насмешливых толчков в спину. Это было понятно в самом начале—Оливер не признавался ему в симпатии и не предлагал встречаться—просто покровительственно поцеловал в губы после того, как уговорил Мисс Циркуль дать ему ещё один шанс, щëлкнул его по носу и вышел из класса, дав начало новой, ещё более тревожной жизни. В конце концов, ключ от комнаты Эбби висит на шее у Оливера—ключ от его погибели болтается прямо там же. Где-то под грудью. Эбби надеется, что в этом же районе у Оливера бьётся сердце.