Дай же мне всё-таки умереть

«Может быть я ошибся, и все мои прошлые убеждения были неправильными?» — в очередной раз думал Верховенский о своих нигилистических идеях. На людях же он всегда надевал маску шута и изображал непоколебимость следования своей идее, по-прежнему пытался затуманить умы молодежи просто по накатанной, потому, что этот революционный механизм, запустившийся в его голове было уже не остановить. Он слишком поглотил Верховенского, и даже когда Петр Степанович стал сомневаться, на него тучей надавливало осознание, что он все это уже начал и надо продолжать. Он вспоминал: на его руках уже столько крови, что вряд ли он сможет когда-либо искупить это и во всём раскаяться. Верховенский все время с ужасом осознавал, что не раз испытывал чувства к людям, влюблялся в них. Ещё кошмарнее для него было осознание, что в романтическом плане привлекали его только мужчины. Особенно сильная страсть у Пьера была к Ставрогину. Да, Верховенский бегал за Николаем Всеволодовичем и льстил ему ради революционной идеи, чтоб Ставрогин помог ему воплотить её в жизнь. Но во всём этом была ещё и сильная симпатия к Николаю. Пьер был по уши влюблен в него. Ставрогин очаровал Петра Степановича своей харизмой, загадочностью, аристократической внешностью. Но Верховенский страдал от своих чувств. Как ни странно, он хотел чего-то взаимного и спокойного, он хотел ответных чувств от предмета обожания. Ему не нравилось это одностороннее поклонение Николаю Всеволодовичу как идолу. «Что со мной не так? Почему я не заслуживаю обожания? Почему я не Ставрогин? Почему я считаюсь некрасивым? Почему чтобы вести за собой людей, я должен изворачиваться как могу: развлекать их по-всякому, пытаться приманивать харизмой? Почему я должен манипулировать? Почему я уже не могу не манипулировать людьми? Почему я хочу власти над людьми? А хочу ли я её вообще? В какой момент я стал думать, что хочу? В какой момент во мне зародилась идея об этой обосранной революции? Какие бесы овладели моим сознанием, когда я писал «Катехизис революционера»? В какой момент идея, на которую мне уже давно насрать, затуманила мой разум? Но на которую я уже не могу забить, ибо что скажут мои последователи? Почему я убил Шатова? Почему в меня иногда вселяется бес и диктует мне, что делать?» — В этот момент ком подступил к горлу Пьера и из прекрасных, как небо, но сейчас в полумраке выглядевших, как дно океана, голубых его глаз градом, одна за другой, покатились кристально чистые, но горькие и разъедающие кожу слезы. Тут Пьер закрыл лицо руками и пустился в нескончаемые рыдания. Так он провел очередной вечер в своей квартире в Швейцарии, ведь в России находиться ему было опасно. Он съездил на месяц на свою родину, натворил там делов и унесся заграницу от греха подальше. «Я трус. Я жалкий трус — думал Пьер — я только и могу, что идти по головам, убивать людей, затуманивать их разум разрушительными, но такими никчемными идеями…». Его размышления прервались, и тут в голове и внешнем облике Петруши произошли очень резкие изменения: он вдруг в одно мгновенье успокоился, его лицо стало сухим и абсолютно бледным, как до рыданий, как будто их и не было, словно никому не видимый бесёнок поднёс к лицу Верховенского никому не видимый платочек и насухо вытер все последствия недавней истерики Петра Степановича так, что ни одной слезинки не осталось. Затем этот бес влетел со скоростью света через зрачок прямо в черепную коробку Верховенского и точно также устранил и все следы недавнего самокопания. Губы Пьера вдруг растянулись в ужасающей змеиной улыбке, затем раскрылись очень широко, и из уст Верховенского раздался абсолютно бесовской хохот, такой, как будто Пьер сходит с ума, и его сознание переступает грань обыкновенного мира и попадает в потустороннюю вседозволенность и безнаказанность, где разрешено вершить судьбы людей и делать непозволительные человеку вещи. Глаза Верховенского дьявольски загорелись, раскрылись широко широко, только нижние веки прикрывали распахнутые глаза, так как поднялись из-за бесовской улыбки Петра Степановича. В это самое время за окном одновременно: разразился гром и сверкнула молния, как будто сам Верховенский был эпицентром этой грозы. Пьер тут же, сам не осознавая, что он делает, не чувствуя своего тела, выбежал на улицу прямо в ливень, такой сильный, какого он, в данную секунду казалось, не видал всю жизнь. На самом же деле, такой же ливень лил каждый раз, когда в плачущего и рефлексирующего Петра Степановича вселялись бесы, и он в очередной раз становился одержимым своей идеей и жаждал крови. Пьер бежал и бежал через лес, его лицо хлестали ветки деревьев, они же рвали его эстетский повседневный костюм: клетчатый пиджак и клетчатые брюки. Ботинки Петра промокли, пропитались грязью, на них налипла мокрая трава, Волосы его облило дождем, и они беспорядочно облепили утонченное и бледное, но сейчас весьма обезображенное лицо Пьера. Весь он был похож на промокшее лесное чудище, но маленькое, мелкого бесёнка. Через лес он выбежал к реке. Не той, в которой он недавно топил мертвое тело Шатова со своей пятеркой, а другой, но очень напоминавшей ту. Он отчаянно бежал к воде. Если бы у всей этой ситуации был сторонний наблюдатель, он был бы чётко уверен, что через считанные секунды мы получили бы утопленника, но такого не произошло. К Верховенскому в последний момент вернулся рассудок. Бес, внезапно вселившийся в его голову, также внезапно её покинул. Пьер упал на мокрую землю прям у края берега реки, так что его ноги едва касались воды. В эту секунду он осознал, что только что чуть не утопился, и его охватил ужас возможности произойти только что непроизошедшего. Петр Степанович разразился рыданиями, как этим вечером у себя в квартире. Он совсем не помнил себя в этих припадках бесовства, но каждый раз приходя в себя на волоске от смерти, он начинал рыдать и выть от ужаса. — Хочу я или не хочу умереть, я не понимаю! Я люблю его, но не хочу любить! — орал и задыхался в истерике Верховенский. И только он прорыдал последние слова, как его плеча коснулась чья-то рука, а всем своим телом Петр почувствовал, как рядом с ним кто-то сел. У Пьера всё сжалось внутри, он очень сильно напрягся и боялся пошевелиться: двинуть рукой или повернуть голову, поэтому он по-прежнему не понимал, кто именно рядом с ним сидел. Пока незнакомец не заговорил: — Ну привет… Пьер — во время паузы незнакомец очень по-доброму усмехнулся, как будто Пьер вызывает в его душе самые нежные чувства. Это был Алексей Кириллов. Он пребывал в настолько возвышенном и одухотворенном настроении, что сразу после добавил: — Мой любимый Пьер… Петруша… Петрушенька — по щеке Алексея покатилась слеза — ты ведь только что мог погибнуть и тогда мы смогли бы жить вместе на небесах, но я не хочу, чтоб ты умирал, тебе бы ещё пожить здесь, на земле, встретить своего человека, которому ты смог бы открыться, который принял бы тебя, а ты его, и вы полюбили бы друг друга взаимной любовью. — Он делал паузы между фразами и говорил с такой искренностью и одухотворенностью, его речь была полна любви и нежных чувств к Петруше. Петруше, который скинул на него все грехи и поторопил его совершить идеологическое самоубийство. — Я не сказал тебе этого при жизни, но я любил тебя и до сих пор люблю. я всегда видел в тебе хорошего человека, ту твою человечную, не бесовскую личность. В этот момент Пьер разрыдался и обнял Кириллова. Первый плакал второму в плечо ещё минут пять не переставая. Алексей гладил Петра по спине молча, давая тому выпустить все эмоции. Наконец Верховенский успокоился и отстранился. Они смотрели друг другу в глаза, и Кириллов продолжил свой монолог невысказанных при жизни чувств, так и ушедших с ним в могилу: — Пьер… я ведь не стал человекобогом, я не был готов, я рано умер… Но я стал твоим ангелом-хранителем и сделаю всё возможное, чтобы ты прожил долгую жизнь, счастливую — это зависит уже от тебя самого. Ты нездоров, Пьер, это мешает тебе стать счастливым, осознать своё счастье, ведь «человек несчастлив, потому что не знает, что он счастлив» — кажется так я говорил при жизни, но в этом истина… Если ты захочешь вылечиться, я буду являться к тебе чаще и выслушивать тебя, ведь тебе некому даже выговориться, а может выговариваться тебе поможет. Прими свои чувства, к кому бы они не были направлены, я знаю ты влюблен, Петруша. Перестань ругать себя за любовь к мужчинам. Любить — это замечательно, в этом счастье, в этом жизнь. Я люблю тебя и я счастлив, несмотря на то, что это безответно, я счастлив делать твою жизнь лучше, помогать тебе обрести твое счастье… Он не успел договорить, как Пьер зажал его полуоткрытый рот страстным поцелуем. Кириллов хотел прервать, но не смог, ведь он так давно этого желал. Петр целовал жадно и как будто истерически, его тонкие аккуратные губы были мокрыми и солеными от слез. Верховенский панически боялся потерять вдруг явившегося к нему после смерти Кириллова. Алексей будто растворялся у него на глазах, уходил в небытие. Пьер сжимал его руку всё сильнее, целовал всё глубже и жаднее, переплетаясь с ним языками, чувствуя его язык и понимая, что он настоящий. Что они, язык Кириллова и сам Кириллов, настоящие. У Алексея же стянуло внизу живота, сердце часто забилось, а голову затуманила эйфория. Его переполняли эмоции. Он смотрел на губы Пьера всю жизнь и мечтал о них, а тут они его, полностью его в это мгновенье, он хотел, чтоб это мгновенье продлилось вечность. Кириллов жадно засасывал по очереди то нижнюю, то верхнюю губу Верховенского, исследовал зубы, язык и всю полость рта Петра Степановича своим языком. Алексею не хватило губ Пьера, он опустился ниже и стал осыпать горячими поцелуями уже шею своего возлюбленного, так, что у того оставались алые засосы, украшающие его болезненно бледного цвета кожу. Когда рот Кириллова дошел до бешено пульсирующей сонной артерии Верховенского, Алексей чуть не умер от переизбытка чувств: «Мой мальчик меня хочет» — подумал Кириллов, низ его живота ещё сильнее стянуло в тугой узел, и он уже ощущал, как вставший член упирается в ткань штанов. Когда Пьер нечаянно коснулся коленом полового органа Алексея, тот отстранился от Верховенского, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Петр Степанович от осознания собственной желанности сам возбудился не на шутку. Сейчас им двигала уже не боязнь потерять Кириллова, а желание потрахаться с этим самым Кирилловым! Голову Верховенского затуманила накатывающаяся волна страсти, внизу живота приятно стянуло, и Пьер почувствовал, что его вставшему члену тесно в его клетчатых брюках. Но эта теснота была настолько приятной и возбуждающей, что он не стал их снимать. Вместо этого Петр сел сверху на Алексея, так что их поднятые кверху члены лежали друг на друге. Верховенский стал тереться своим половым органом о Кирилловский, тот запрокинул голову и не смог сдержать стон. — Чего бы ты сейчас хотел больше всего? — возбужденно прошептал Пьер Алексею на ухо, после чего провел по нему языком. — Аах… ммм… не знаю… продолжай — Кириллов почти в кровь закусывал губу и уже не пытался сдерживать стоны. — Хотя стой… ммм…возьми мои пальцы и делай с ними…ааа… всё, что захочешь… аах… они у меня чувствительные… аа — не успел Алексей договорить, как проворный Верховенский уже взял пальцы в ротик и начал по очереди обводить их подушечки языком, отчего Кириллов начал очень часто дышать сквозь стоны и чуть не кончил. Пьер делал это с таким сексуальным выражением лица, что Алексей на мгновение подумал, что этими влажными пальцами он будет сейчас растягивать Петрушин анус. Петруша как будто бы читал его мысли: он посмотрел безумным, возбужденным и невероятно сексуальным взглядом сначала на пальцы, а потом прямо в глаза Кириллову и сказал: — Раз они щас такие мокренькие, может засунешь мне их в жопу? — это был уже не Верховенский, его сознание будто захватил похотливый бесёнок и посылал в его голову всякие развратные мысли. Кириллов не был готов к такому и просто опешил в этот момент. Но тут в его голове что-то переклинило, и он осознал, насколько он сейчас привлекателен и сексуален для Пьера. Ему стала льстить собственная желанность, как давеча Петруше, что он взял инициативу в свои руки. Алексей прижал Верховенского к рядом стоящему дереву и сел сверху. Он уперся носом в висок Пьера и стал целовать его щеку и обжигать её жгучим дыханием. Потом Кириллов провел влажную дорожку до уха Петруши и принялся ласкать языком его мочку и внутреннюю часть. Верховенский просто обомлел. Теперь уже он часто дышал и не сдерживал стоны, как ещё недавно Кириллов. Алексей стал спускаться ниже оставляя алые засосы на бледной коже Пьера. Он уделил особое внимание ключицам. Изящные и невероятно выраженные на худощавом теле Верховенского, они вызывали головокружительное удовольствие у Кириллова. Он стал кусать их, осыпать поцелуями, оставлять засосы, ласкать языком впадинку между ними. Параллельно с этим Алексей стал раздевать Петра Степановича, и как только снял верх, он стал жадно осыпать поцелуями все подряд: плечи, ребра, соски Пьера. Последнее, как ни странно, у того было очень чувствительным. Он вертелся, изворачивался под Кирилловым и стонал от возбуждения. — Аах… Лёша… я тебя люблю — вырвалось у Верховенского. В этот момент у того самого Лёши бабочки как будто скрутили узел внизу живота, его член слегка подвинулся и затвердел ещё больше. Кириллов ощутил головокружительную эйфорию, но в его сознании тут же возник ряд вопросов: действительно ли Верховенский любит его или это сказано в порыве страсти? зачем убил, если любит? хотел забыть? Алексей пытался отогнать от себя эти мысли, ведь сейчас было не время об этом думать. Он поднялся выше, поцеловал Пьера в губы, уперся носом в его волосы и прошептал на ухо: — Я тоже тебя люблю, Солнце, и хочу, чтоб тебе сейчас было очень хорошо — с этими словами Кириллов стал расстегивать ремень Верховенского и снимать с него штаны. Петр Степанович простонал ему на ухо и стал увлеченно ласкать языком его мочку. Когда Пьер отстранился, Алексей положил руку на щеку своего любовника, а большой палец на его нижнюю губу и стал с любоваться возбужденным лицом Верховенского, которое обрамляли растрепанные и мокрые от дождя волосы. Для Лёши это было самое прекрасное лицо на свете. Пьер воспользовался возможностью доставить удовольствие своему Лёшеньке и стал лизать, кусать и засасывать большой палец, находившийся на его нижней губе. Кириллов закусил губу и закатил глаза: — Знаешь же ты мои слабости — он дал возможность Петруше ласкать уже все свои пальцы. Свободной рукой он обхватил член Верховенского, а губами примкнул к его соску. Собственный член Кириллова был уже до крайней степени возбужден. Пьер стал трогать половой орган Алексея сначала через штаны, которые потом снял, и начал делать приятно своему любовнику уже голой рукой. «Интересно, что у него более чувствительно: пальцы или всё-таки пенис, как у нормальных людей?» — подумал Верховенский, и прекратил на время ласкать руки и стал дрочить Кириллову. Но потом решил отсосать для чистоты эксперимента, ведь руки то он ласкал ртом, а не рукой. Алексей, явно не ожидавший такого поворота, нервно сглотнул, но быстро сообразил, что для большего своего удовольствия можно положить руки на макушку Пьера, и принялся трогать волосы, кожу головы по-всякому, таким образом стимулируя свои пальцы. Верховенский это понял, и в его голове пронеслось: «ах ты сучёныш хитрый! ну и хрен с тобой, ладно!», ведь он, на самом деле, хотел доставить Лёшеньке как можно больше удовольствия. Кириллов выбрал удобный ракурс, чтоб любоваться лицом его Пьера, оно было очень соблазнительно: растрепанные пряди волос, беспорядочно лежавшие на лбу, щеках, большие голубые глаза, которые смотрели прямо в глаза Алексея, алое, кольцо из тонких, но сейчас распухших от страстных поцелуев, губ Верховенского, обрамляющее член Кириллова, впалые щеки — всё это очень нравилось Алексею и невероятно возбуждало его. Он всю жизнь мечтал увидеть лицо Пьера таким, но увидел только после смерти. Или не увидел? почему вообще они встретились? реален ли был Алексей? Пьер? что это вообще, чёрт возьми, за встреча, и как она могла произойти, если один из них жив, другой мертв? Головка Верховенского скользила ртом по члену, головка Кириллова всё больше наливалась кровью, Алексей земли не чувствовал под ногами от наслаждения и не мог поверить, что его член сейчас сосёт самый красивый человек в мире. Когда Кириллов почувствовал, что скоро достигнет пика, он отстранил от себя Пьера, так как заканчивать столь прекрасное времяпрепровождение ему пока не хотелось. Он уложил Верховенского на спину и дал ему в рот свои пальцы, чтоб тот их смочил, так как тогдашняя смазка уже высохла. У Кириллова кружилась голова от того, что ему делают приятно и от того, как сексуально Пьер делает ему приятно. С лица Верховенского он хотел сейчас писать картины, которые повесил бы в их спальне, куда посторонним был бы вход воспрещён. Когда пальцы были смочены, Алексей бережно провел ими по поверхности ануса и стал аккуратно вводить их внутрь. Чтобы отвлечь Пьера от новых и неизбежно болезненных вначале ощущений, Кириллов стал ласкать один сосок Петра Степановича языком, а другой — оставшейся свободной рукой. От стимуляции ануса и соска Верховенского стимулировались поневоле и пальцы Кириллова, отчего тому стало горячо и голова поплыла от наслаждения. Когда Алексей почувствовал, что анальное отверстие Пьера уже достаточно растянуто, он стал аккуратно вводить в него свой член, предварительно смазанный своей слюной. Кириллов стал входить глубже, и в один момент Верховенский не сдержал страстный стон и прокричал имя Кириллова, видимо тот достиг простаты Верховенского. Алексей чуть не кончил, когда услышал свое имя, щеки его покраснели, и он был приятно смущён. Кириллов решил доставить максимальное удовольствие Пьеру и начал одновременно с простатой стимулировать член и сосок Верховенского. Ртом своим он стал ласкать ухо Петра Степановича и стонать в него, ведь тот, своим членом, соском и прямой кишкой пассивно стимулировал пальцы обеих рук и член Кириллова, отчего тот испытывал не меньшее удовольствие, чем сам Пьер. Первым кончил Алексей внутрь Верховенского, сразу следом тот излился в руку первого. Во время оргазма их рты слились в страстном поцелуе, который продолжался после всего процесса минуты три. Затем Кириллов слез с Верховенского и лёг рядом, второй взял первого за руку, и их пальцы сплелись. — Дай же мне всё-таки умереть — Пьер повернул голову в сторону Алексея в надежде, что тот поступит также и их взгляды встретятся. Так и случилось. Кириллов участливо посмотрел на него , ожидая подробностей. — Я тебя любил… и люблю, это в тебя я влюблён, понимаешь? Я убил тебя потому, что любил, но не хотел любить, бежал от своих чувств. Убежать не получилось. Ты и после смерти не даёшь мне покоя. Лёш, я совершил ошибку… мы уже не сможем быть вместе в мире живых, так дай же мне умереть! Я тебя люблю, Лёш! Давай будем вместе хотя бы в мире мёртвых! — последние три фразы Верховенский истерически прокричал уже сидя сверху на Кириллове. «И я тебя люблю, Петенька, у меня сердце разрывается от любви к тебе — говорил голос в голове Алексея — но ты… не меня любишь… это минутная слабость, ты любишь другого человека, я в этом убеждён». «Серьезно, слабость!? Вас только что связывала ночь любви, страсти и нежных чувств по инициативе Петруши между прочим, ты бы никогда не сделал первый шаг! Ты так и ушёл в могилу с невысказанными чувствами! Ты неудачник, Кириллов! Ты только и можешь сомневаться в себе и других людях! Он искренне пытался сделать тебе хорошо, приятно, учитывал твои пожелания, его поцелуи, его объятия были такими нежными и чуткими. Он был человеком! Эта бесчувственная тварь, которая готова идти по головам, которая не побрезгует зверским и жестоким убийством, которая ненавидит людей, жизни коих для неё ничего не стоят, была с тобой человеком! Серьёзно, блять, после этого ты думаешь, что он тебя не любит?» — конфликтовал с первым второй голос в голове Кириллова. Алексей рыдал, попеременно то рвано и, словно боясь потерять Пьера, целуя его в губы, то в панике хватаясь за его одежду, руки, ноги, волосы, то обнимая Верховенского и утыкаясь ему в плечо. — Я не могу, не могу, Петенька, прости! — было последними его словами, после чего он бесследно исчез, оставив Петра Степановича в расстроенных чувствах.