и так драконы танцевали

Гулкий грохот барабанов — в ритме грома, такого, будто дракон взбивает крыльями воздух, отрываясь от земли. Королева — локтем сыну в бок, чего никто не замечает: «Не глупи!». Раскрытую ладонь, чуть влажную от капель испарений на бокалах, Эйгон протягивает крон-принцессе, и этот его жест неимоверно сух. Король бросает, отпивая: «Ни в чем отказывать себе не смейте!», — в ответ ликует толпа знати, протяжным эхом от оваций испещряя слух. Они друг с другом почти не говорят, крутясь обыкновенно каждый в облаках из личной свиты, всегда на все им говорящей «да». Рейнира смотрит исподлобья (как впрочем, делает он сам). Чуть напряженный лоб тяжелым видится от золота подобия короны. Глаза искалывает блеск «доспеха» из вычурных, громоздких украшений и камней. Корсет — кровавым кружевом, сплетенным в птицу, змея и конька. От всей ее кичливости своими привилегиями, отцовским одобрением, подходит к горлу желчь. Эйгон глотает и глотает, отхлебывая из первой схваченной чаши со стола. «Это была моя чаша, Эйгон», — она поднимает подбородок, гордясь собой, и с принца не отводит взгляд, пытаясь сжечь. Он отвечает тем же, ее бокал он отпускает, лишь осушая тот до дна. И снова тянет руку, приглашая. «Сир Лейнор, думаю, не будет против», — в насмешке Эйгон кривит дерзко губы. И коротко кивает сыновьям принцессы. Она чуть вскидывает брови, но не меняется в лице. Ее лицо, что обрамляют косы, — для комедийных представлений маска; так говорила королева-мать. «Решения здесь принимаю я, дражайший брат», — ладонь к ладони. Рейнира принимает вызов. Принцессы кожа в блеске влаги, и оттого сжимать чужие пальцы Эйгон находит странным — будто касается своих. Король-отец от «примирения» детей, как слышится, в восторге. А свиты принца и принцессы недоумение скрывают за улыбкой. Она ведет его вперед, он изворачивается — змей, — ее руки не отпуская; все норовит встать перед ней. И туфли остроносые уже помяты после пары оборотов: они друг друга ног не думают жалеть, на каждый выпад злобно улыбаясь. Удар стопой — еще один, за ним другой; — и взгляд впивается в лицо напротив, как если б иззевавшийся от скуки зритель лез маску бесполезную сорвать с шута. Лютнистов пальцы стерты до мозолей, немного сорван голос у певца. А Эйгон и Рейнира все танцуют, и пламенем переливаются узоры, зелено-черные подолы. Дыхание жаром обнимает голову и плечи. Драконья кровь бурлит в висках. «Я не остановлюсь, Эйгон», — «И я, сестра, и я». Глоток. Какой по счету кубок — неизвестно. Огонь свечей перед глазами начинает танцевать, наследнику престола угождая, одной лишь воли молчаливой покоряясь. Глоток. И мир с ним — вокруг него — танцует. Глоток — сжигает пламя рот, и нос, и горло, и живот; так, верно, чувствуется власть. Она зовет его так славно, сладко-сухо: «Эйгон», и этот голос, этот тембр, он — отголоски грома, бьет в голову покрепче, чем вино. Увешанный драконами из ткани двор сменяют залы. А тех сменяют спальни. И блеск ее короны, усыпанной кровавыми слезами, огнем мерещится в его бокале. «Я не остановлюсь», — бормочет Эйгон, повторяя, в завязках путаясь девичьего корсета, к которому не может не припасть губами. Эйгон забыться хочет, пока в тиски сжимается на его шее кольцо принцессиных бессильных рук (он не уверен, какой именно из двух). И каждый жест, и взгляд, и стон ее — неимоверно сух. Как терпкое вино, горящими углями рокочущее в глотке. И так драконы танцевали день за днем, и крик был песней им. И шут топтался вокруг них, смеясь от страха, пока септоны прятались средь каменных келий, с опаской наблюдая, как пламя выжигает двор.